И потом, сказывали охотники, они освежевали зверя, шкура у него оказалась добротная, пушистая, мягкая, и под дождем не промокает. Мясо они зажарили на костре, и не заметили, как сородичи зверя прокрались в лагерь, украли всю их воду, а все источники засыпали землей.
И когда люди уже вопили от жажды, Каракавоок, женщина с неба, сошла к ним и положила раздору конец. Зверям повелела воду отдать, а люди за это пообещали никогда зверя не свежевать, жарить только в шкуре.
Они согласились на это, ибо им было стыдно. Зверь был слишком легкой добычей. Охотиться за ним не составляло особого труда, не требовало ни тщания, ни хитростей. Зверь не защищался, не убегал, охотники попросту стряхивали его с дерева, он падал им под ноги, они его убивали, съедали, но им было стыдно.
Зверь не ведал, что такое опасность. Не понимал, что кто-то способен позариться на его мясо и станет ради этого поджигать деревья, предавая огню все вокруг. Но он быстро усвоил: всякую животину, спасающуюся от дыма и огня, ждут топоры и копья охотников, ее неминуемо прикончат и съедят, а коли так, зверь по деревьям, способным противостоять огню, удалился от побережья в глушь, подальше от людей, в леса, что на краю пустыни, на скудные земли, в которых ни меди, ни железа. Он сумел приспособиться и здесь, свыкся с лишениями, с пожизненной нехваткой еды и сил. А когда его потревожили и в этих суровых краях, зверь ушел искать пристанища еще дальше. И людям больше почти не показывался, став для них лишь молвой и слухом.
Покуда на другом краю земли некий человек не решил перестать платить подати своему королю, положив начало новой истории. Было этому человеку уже за тридцать, и он кое-чего достиг в жизни — своя табачная плантация, три сотни рабов. Он женился на богатой вдовушке, барствовал в роскошном доме на вершине холма, и жилось ему получше, чем иным из многих его господ. Ведь он, хоть человек и весьма состоятельный, жил в колонии и числился подданным. И было над ним много вельмож, там, далеко, в Старом Свете, решавших его участь. А ему очень уж хотелось забыть, что он всего лишь слуга, подданный, вот он и старался жить как знатные господа. Заказывал дорогую стеклянную посуду, с какой в лучших домах откушивают, ларь красного дерева с шестнадцатью отделениями, голову сыра в 124 фунта весом, столовые приборы стерлинговского серебра с рукоятками из слоновой кости, колпаки для кофейника атласные, плошечки для пудинга, нюхательный табак, шляпы фетровые, гербовую почтовую бумагу, гравюры со сценами охоты на лис, шесть флаконов зубного эликсира Грино с набором кисточек-губок для чистки зубов, ибо у настоящих господ, это он усвоил накрепко, гнилых зубов быть не должно. И как-то не принимал во внимание, что купец по ту сторону океана, все эти товары ему поставляющий, и закупщик, принимающий у него табак на комиссию, одно и то же лицо. И именно это лицо определяет, сколько причитается за табак и сколько стоят товары. И вот ведь странность: из года в год табак приносил дохода все меньше, а цены на мебель, посуду и портвейн, который ему везли из-за моря бочками, с каждой поставкой становились все выше.
И вот, стоя у окна и поглядывая на свою плантацию, где рабы с покорностью лошаков в поте лица обеспечивают далеким сытым вельможам их беззаботную заморскую жизнь, он изучал последний счет от своего поставщика, счет с таким сальдо, какое честному человеку в жизни не покрыть, какое и его самого, и его детей, и детей его детей согнет в три погибели, и вдруг ощутил, как в груди его шевельнулось давно не испытанное, почти забытое чувство. Его обуяло негодование, холодная ярость солдата, выстоявшего не в одной битве, проливавшего кровь за корону, ту самую корону, которая теперь столь вероломно напала на него с тыла. Кто помнит нынче форт Несессити? Как он с жалкой горсткой своих людей оборонял королевские владения против несметного полчища расфуфыренных французов и диких орд кровожадных, полуголых краснокожих? Как он спас своих солдат от верной смерти, согласившись подписать акт о капитуляции, который аттестовал его подлым убийцей и вместо заслуженной геройской славы принес ему лишь позор и бесчестие? А при Моногахела? Кто помнит теперь генерала королевской армии, возомнившего, будто в лесах Пенсильвании можно применять ту же тактику, что и дома, где он только и знал, что командовать на плацу шотландскими гвардейцами? Разве он не пытался указать этому надутому индюку на различия в рельефе местности? Но невежа этот ничего не желал слушать, только гнал полки вперед, покуда как-то под вечер на большой луговине не наткнулся на неприятельский авангард, укрывшийся в засаде в лесу и в считанные минуты положивший четыре пятых его армии. Девятьсот отличных солдат остались на этой проклятой луговине, он и сейчас помнит посвист пуль, продырявивших его мундир, чувствует, как, вздрогнув, оседает под ним верный конь, слышит вопли раненых, умоляющих о пощаде, когда дикари заживо снимали с них скальпы. Разве кто-нибудь из этих щелкоперов, надумавших упечь его в долговую яму, помнит о том, как он, по щиколотку в крови и кишках, собирал разрозненные остатки своего полка, чтобы хотя бы злосчастную эту одну пятую уберечь для грядущих сражений за короля, который теперь накинул ему на шею удавку? Неужто совсем не в счет, что он всю жизнь стойко пытался нести свет западного мира, факел просвещения, благовест Евангелия в эти леса, в эти дебри, не знавшие прежде ничего, кроме бесовщины и смертоубийства? Разве кто-нибудь из этих чистеньких господ, просиживающих штаны в конторах, заходил в ту хижину на берегу реки, такую с виду мирную, такую подозрительно тихую, разве кто-нибудь из них видел ту женщину у очага, и отца, и шестерых детишек в лужах крови? Разве случалось кому-то из этих вельмож хоронить верного их подданного, как ему, голыми руками?
И вот она, благодарность. В глазах вышестоящих господ он всего лишь подданный, должник, всецело во власти их воли и прихоти, как всецело в его власти эти черномазые рабы на его плантации. Выходит, он ничем не лучше этих невольников, кого морем, в кандалах, везли сюда из Африки, чтобы они убивались тут на жаре, и кто все еще носит раскраску своего племени и не научился понимать его английский. Да, он такой же раб, как и они, только оковы его не из железа, а из бумаги с печатью Английского банка.
И все-таки между ними есть разница: с ним кое-что произошло. Он начал чувствовать себя свободным человеком. И все чаще встречает других людей, — как и он, плантаторов, тоже богатых и тоже кругом в долгах, — почувствовавших то же самое. Мало-помалу они объединяются, образуют партии и возвышают голос, готовые восстать против нового гербового сбора, выдуманного королем, чтобы выбивать из колонии еще больше денег. Они требуют выборов, хотят иметь собственное правительство и свой парламент, свои законы и свои суды. И даже свою армию. Они уже вербуют рекрутов и начали их обучать. Короче, решают проблему самым привычным для человечества образом — то бишь войнами и кровопролитием.
Но если бы они не начали вербовать рекрутов, не провозгласили независимость, не развязали бы войну, тогда Джордж Вашингтон не стал бы первым президентом Соединенных Штатов Америки, а его величество король Англии не лишился бы ни Виргинии, ни Мэриленда, и, значит, не возжелал бы заполучить взамен новые колонии. А так ему срочно понадобились новые заморские владения, чтобы переправлять туда преступников, как это принято было делать, когда тюрьмы королевства оказывались переполнены. И делу был дан ход, и вскоре оно, в лакированной, на японский манер, папке легло на чиппендейловский, красного дерева, письменный стол, что стоял в здании на Уайтхолле, в кабинете министра внутренних дел, который как-то в пятницу, в августе 1786 года, и начертал на бумаге соответствующий рескрипт. Это был указ его величества, повелевающий изгнать из страны всех преступников королевства, отправив их на кораблях на край света отбывать там наказание сроком либо на семь лет, либо до конца дней, что на самом деле было примерно одно и то же. Министр, Томас Таунсенд, пожалованный во дворянство, — первый лорд виконт Сидни, — и в последний день рабочей недели трудился прилежно и основательно, а посему досконально перечислил, что для сего предприятия понадобится: сорок двуручных пил, сотня кирок, по одному молоту на каждого четвертого человека, буры, а так же всякое прочее, что для домостроительства потребно, как то десять наковален и тридцать точильных оселков, сорок тачек, столько же ручных мельниц, двенадцать плугов, вдобавок к тому чугун, стекло, крючки рыболовные, сети рыбацкие, десять бочонков гвоздей калибра разного, две тысячи шплинтов, двести шарниров и вполовину от них замков. Из одежды на каждого человека по две куртки, четыре пары шерстяных подштанников и носков камвольной пряжи, одна шапка, а также миски для еды, солонина, сухари, мука, равно как и всякая живность — овцы, козы, куры, утки и иная птица.
На все это, писал далее министр своим коллегам из казначейства, его королевское величество повелевает положить одну тысячу двести шестьдесят восемь фунтов и десять шиллингов, расход, как он прекрасно осознает, немалый, однако оправданный, ибо скрытые затраты, которыми обременяет казну содержание этих беспутных дармоедов, превышают оную сумму во много крат. Приказано снарядить для сего предприятия флот под командой дельного, опытного мореплавателя, коему, достигнув Мыса Доброй Надежды, надлежит пополнить там запасы, а также, для сопровождения команд, взять на корабли сколько-то женщин.
И вот корабли ждут отплытия. Лишь когда на борт загрузили провиант, скотину, команды, солдат, — лишь тогда, в последнюю очередь, на одиннадцать кораблей погнали обреченных, ранним майским утром их гнали на «Александр» и на «Дружбу», на «Скарборо» и на «Принц Уэльский», «Шарлотту» и «Леди Пенрин», «Бэроудейл» и на «Златонос», на «Фишбурн» и на «Сириус», где их, однако, не ждали ни дружба, ни благородная дама, ни даже далекая звезда, только деревянные стены и сырые стойла без света и воздуха, глубоко в трюмах. Тут и разместились недавние белошвейки и разносчики, зазывалы и челядинцы, краснодеревщики и извозчики. Люди разных возрастов и судеб, беременные и хворые, хромые и увечные, в рванине и лохмотьях, по большей части ветераны американских войн, которых парижский мир превратил в безработных и сотнями тысяч сплавлял обратно в королевство. Если война еще худо-бедно держала их в узде, то теперь, когда они лишились службы, выяснилось, что весь этот сброд так и не оценил блага труда. И вот корона предоставляла им последнюю возможность пройти очистительное горнило, твердо вознамерившись под учительским присмотром губернатора и трех сотен солдат сразу показать, какая школа жизни их ждет.
Общим счетом семьсот пятьдесят шесть отверженных, двести сорок семь солдат и триста двадцать три человека команды, четырнадцать коров, тридцать овец, шестьдесят коз, не считая разной домашней птицы, были готовы отправиться в плаванье — на край земли.
Среди них и шестнадцатилетний Джон Баннистер, что пару лет назад вместе с двумя сообщниками как-то после обеда залез в дом некоего Джона Ньюэна и вынес оттуда детское пальтишко, пару хлопчатобумажных носков и ночную рубашку. За что второе мидлсекское жюри присяжных на выездном заседании в тюрьме «Олд Бейли» влепило ему семь лет ссылки.
Семь лет получил и Уильям Брайс, укравший зеркало из лавки на Питерстрит, ему тогда было шестнадцать.
Мэри Мортон, двадцати лет, пятнадцатого января украла семнадцать носовых платков, тоже семь лет.
Поднялась на борт и Ребекка Боултон, прислуга, которая как-то во вторник, часа в четыре утра, сбежала из дома Джона Гранта, прихватив с собой хлопчатобумажное платье, передник, шляпку, ленту, пару башмаков и носовой платок. День спустя ее изловили, доставили в «Олд Бейли», а еще через два дня каленым железом выжгли на ладони большую букву «В» и упекли на дежурные семь лет.
Сродни ей, хотя и не родня, зато почти однофамилица, Мэри Болтон, что отчалила на «Леди Пенрин». Последние годы она провела в тюряге в Шрусбери, но даже в заточении исхитрилась попасть под суд, совместно с еще тридцатью сокамерницами, уговорами и настояниями склонив надзирателя Джозефа Локсдейла обратиться к его сиятельству лорду виконту Сидни с письменным ходатайством, в коем излагалось, до чего переполнена данная тюрьма, и каждый день в камеры поступают новые арестанты, и, буде его сиятельство соблаговолит принять в соображение, что, ежели вдруг вспыхнет промежду заключенных тюремная горячка или иная заразная хворь, заболевших ввиду нехватки места невозможно будет изолировать, а посему было бы целесообразно, сугубо из попечения о здоровье, — нет, ни в коей мере не в попущение преступникам, а исключительно и только радея о честных людях общины, что проживают по ту сторону тюремных стен, не без оснований опасаясь этого очага заразы, — равно как, ежели его сиятельству будет угодно, и из милосердия к заключенным, которые вот уже три года, скованные друг с другом цепями, белого света не видят, ибо не допущены к прогулке даже во дворе, — как можно скорее их от тюремного заключения освободить, заменив оное на смертную казнь через повешение.
Нет, его сиятельству это не было угодно. Оно решило проявить милосердие иначе и дать грешникам последний шанс.
На краю света, на антиподах, им предстояло основать новую колонию и честным трудом с Божьей помощью вернуться на путь истинный. Ибо даже те, кому суждено там испустить дух или, прежде того, не пережить плавания, все равно сослужат королевству добрую службу, избавив державу от попечения о тюрьмах, где даром проедают хлеб всякие отбросы общества.
Плыли вверх по Темзе, ласковым майским днем, огибая Кент, до Портсмута. Оттуда маршрут по плану пролегал вокруг Иберийского полуострова до Тенерифе, где надлежало в первый раз пополнить припасы. Потом через Атлантику до Рио-де-Жанейро, и, челночным маневром, назад, до Мыса Доброй Надежды, месту последней высадки на сушу, прежде чем двинуться в южные воды, через тропик Козерога, далее на восток, держа курс на Острова Пряностей, а от них все ниже, ниже, неделю за неделей, месяц за месяцем, через нескончаемую вечность океана, до заветного берега, где травы зелены, моря изобильны рыбой, земли плодородны, как описывал оные блаженной памяти капитан Кук. Да, на тамошние жирные черноземы особо уповали, надеясь взращивать лен и хлопок, потребные на паруса и корабельную оснастку для флота, силами которого держава владычествует на морях. Казалось, земли эти даже слишком жирны для всякого отребья, и располагайся они не на тридцать третьем градусе южной широты, такой новой родине впору было позавидовать.
По крайней мере, Ральф Кларк, сержант с «Дружбы», полагал этих бедолаг, с которыми он делил корабельное заточение, куда большими счастливцами, чем он сам, кому его командир, капитан Джеймс Мередит, не позволил последнюю перед отплытием ночь провести на суше, в объятиях возлюбленной.
Забившись теперь в угол, он все не мог наглядеться на портрет своей Алисы, утопая в ее локонах, в ее очах, мысленно покрывая поцелуями ее бумажные щечки, пока, наконец, не заставил себя вернуться к делам службы, равно как и к непреклонному своему намерению вести во время путешествия подробный дневник с описанием всех событий. Выходило, однако же, что бумаге он пока поверял главным образом свое отчаяние и страх разлуки, ожесточенные сетования убитого горем сердца, неизбывную тоску по жарким объятиям милой жены. Ни один каторжник не уходил в это плавание с большей неохотой, нежели он, оставивший на родине лучшую из женщин и малютку сына — и все ради того, чтобы препроводить на край земли эти отбросы рода человеческого. Он твердо знал: не было смертного несчастнее его в ту минуту, в пять утра 13-го мая, когда «Сириус» протрубил сигнал к отплытию, они отдали швартовые и снялись с якоря.
Но берег, а вместе с ним и надежда, пока что оставались рядом. Может, флот еще сделает хоть ненадолго стоянку в Плимуте или Торбее, чтобы он смог напоследок еще разок обнять свою Алису и милого сынишку? Господи, писал он, пошли им здоровья и благополучия!
Тут он опомнился: да как они сюда доедут и как им увидеться, ты, братец, от любви совсем спятил. А вот письмо — письмо он сможет отдать, из Плимута, оттуда и пошлет последний привет!
Однако и тут помехой его удаче стал свирепый ветер, неумолимо относивший судно от берега, все дальше в море, откуда не долететь никакой весточке.
В открытом море, не один день проведя в тоске и отчаянии, солдат, наконец, вспомнил о мужской гордости, о добродетели долга и мало-помалу стал обращать внимание на жизнь вокруг себя. И только теперь понял, в какую клоаку угодил, с каким отребьем человеческим загнан в эту плавучую тюрягу. Посреди необъятной Атлантики он болтался, можно считать, на ореховой скорлупке, бок о бок с мерзейшими шлюхами королевства, двумя дюжинами распоследних потаскух, которых, словно диких зверей, держали взаперти в трюме, ибо любая за пригоршню сухарей с радостью ляжет хоть под козла, хоть под самого вонючего боцмана. А вдобавок к ним еще восемьдесят головорезов, воров и уличных грабителей, готовых на любое злодейство, отпетые подонки, растленные душой и телом, испорченные до мозга костей, опасные для всякого, в ком, как в нем, Ральфе Кларке, сохранились хоть какие-то остатки нравственного здоровья.