К нам пришла мать и сказала, что пора домой.
На прощание дядя Пауль подмигнул и потянулся ко мне. Тетя Герда опять шутливо взвизгнула. Но матери подобные шутки не нравились. Она обругала дядю старым козлом, а тот примирительно потрепал ее по щеке.
Дома отец сидел перед телевизором и смотрел беседу политических обозревателей. Мать поворчала, что он ничего не приготовил поесть, и мы пошли на кухню. Я занялась салатом, а мать поставила разогревать жаркое. Она спросила, как мне живется одной. Я ответила, что неплохо. Появилось больше времени, и можно подумать о важных для меня вещах, чего прежде не позволяла каждодневная суета. Мать сказала, что это ей понятно. Потом она поинтересовалась, есть ли у меня друг. Я сказала: нет. Помолчав, она спросила, как же я обхожусь без мужчины. Мне стало смешно: если ее беспокоит, что мне не с кем переспать, то это не проблема. Мать согласилась: пока я молода и красива, проблемы нет, но не боюсь ли я старости? Ведь одной будет трудно. Пока меня это не тревожит, сказала я.
Некоторое время мы молчали. Я видела, что мать о чем-то думает. Взглянув на меня, она странным голосом проговорила, что, вероятно, права я, а не она. Но она уж слишком давно замужем, да и ее поколение совсем другое. Мать обняла меня и снова сказала, что, наверное, я права.
За обедом отец казался смущенным. Он так многословно расхваливал мой салат, что мать рассердилась. Я собралась уехать сразу после обеда, чтобы вернуться в Берлин засветло. Мать попросила меня побыть еще, ведь мы сегодня так славно поговорили по душам. А отец захотел показать завещание. Мне никакого завещания не нужно, возразила я. Однако отец уверял, что ему будет спокойнее, если дело будет сделано. В конце концов мы договорились посмотреть завещание в следующий раз.
На прощание отец сунул мне в карман пятьдесят марок. Я вернула деньги — ведь он таким образом извинялся передо мной, а мне это казалось лишним. Его интересует политика, меня — нет или гораздо меньше. Вот и все. И если он считает, что я не права, то извиняться не стоит.
Я сказала отцу, что зарабатываю достаточно, пусть лучше купит что-нибудь матери. На прощание мы поцеловались, и я уехала.
В Бранденбурге я дважды останавливалась, чтобы сфотографировать покривившийся амбар и развалины двухэтажной лесопилки с большой облупленной вывеской, на которой сохранились фамилия владельца, часы работы и прейскурант пиломатериалов. Прохожие оглядывались на меня. Я заметила, как один из них записал номер машины. Мне стало смешно: что он будет делать с моим номером?
В Берлин я вернулась под вечер. Генри дома не было. Я распахнула балконную дверь, долго стояла под душем, вымыла голову. Мне захотелось почитать, но я нервничала и не могла сосредоточиться. Попробовала найти какой-нибудь уже читанный, но забытый детектив. Однако ничего подходящего не оказалось. Разложила пасьянс, выпила кофе.
Позднее позвонила Генри, но он еще не вернулся. Приготовила ужин и села есть у телевизора. Шла французская кинокомедия из семейной жизни. Начало я пропустила и поэтому ничего не поняла. Лежа в постели, я подумала о родителях, но мысли путались. Вспоминалось что-то смутное, неясное. Вскоре я заснула.
4
На многих балконах нашего дома стоят вазоны с декоративными растениями. Листья их кажутся блеклыми и пыльными. У меня вазонов нет. Я бы поставила у себя герань или другие цветы, но не могу. Ветер их все равно обломает.
Прием был обычным. Большинство пациентов пришло за новыми рецептами. У остальных были разные пустяки вроде легкого насморка.
Неприятный осадок остался от разговора с медсестрой. Во вторник Карла объявила, что больше не принимает «овозистон». Из-за него она, дескать, полнеет. Карла даже покрутила передо мной бедрами, чтобы я убедилась в этом. Теперь она ужасно боится «залететь», так как ее муж «очень активен».
Я вспомнила, что мне рассказывала о ней лаборантка из рентгеновского отделения. В прошлом году наша администрация организовала банкет по случаю дня медицинских работников. Были речи, вручение денежных премий, потом выпивка. В самый разгар праздника эта лаборантка застала нашего шефа с Карлой в одном из кабинетов и заперла их снаружи. Шефу пришлось звонить вахтерам, чтобы их выпустили. Все были довольны. Никто прежде этих грешков за шефом не замечал (у Карлы они подразумевались). Тем приятнее был сюрприз. Вздох облегчения: добро пожаловать, коллега, к нам — в наш приют пошленького, банального интима.
Толстушка Карла была просто немного развратной. Мне же она жаловалась на мужа.
Карла спросила, не могу ли я достать ей спиральку, заграничное противозачаточное средство, о котором в последнее время много говорят. Отвернувшись, я посоветовала обратиться к шефу, у него прекрасные связи. Карла молча вышла из комнаты.
Вечером я позвонила институтской подруге, которая работала в правительственной больнице, вкратце обрисовала ситуацию и попросила достать спираль для Карлы. Подруга ничего не обещала, но сказала, что попробует помочь.
Перед уходом из поликлиники я рассказала Карле о своем звонке. Она поблагодарила, но сдержанно и без особого удивления. Карла догадывается, почему я это сделала. Я завишу от нее. Сестер в нашей клинике не хватает. Словом, Карла в долгу себя считать не будет. Однако попрощалась она со мной почти сердечно. На миг мне показалось, что Карла протянет руку. Но она ограничилась обычным кивком.
Жутко представить: она пожала бы мне руку, и с этих пор мы бы каждый день обменивались рукопожатием — утром и вечером. Случайный жест становится привычкой, бесконечным и бессмысленным ритуалом. А со временем фамильярность набирает такую инерционную силу, что с нею не справиться.
Уже в машине я поглядела Карле вслед. Возможно, я излишне щепетильна, и все же хорошо, что удалось избежать ненужного контакта с чужим человеком.
Щепетильность ли это? Может, психоз? Боязнь прикосновения? Фобия? И нужно ли искать этому точное название? Ведь все так просто: мне не хотелось прикасаться к ней. И больше ничего. К чему объяснения и психиатрические термины? Но таков уж наш век науки, когда жизнь становится объектом диагностики, а слова, жесты, чувства — симптомами отклонения от некой абстрактной нормы, зафиксированной в виде научных терминов, которые имеются на любой случай.
Я включила двигатель. Разворачивая машину, увидела в зеркальце удаляющуюся спину Карлы. Она шла легким, пружинистым шагом, покачивая бедрами. Мне стало жалко ее.
Мы не виделись с Генри целую неделю. В его почтовом ящике скопились письма. Я заглядывала туда, когда забирала свою газету. Тем не менее позвонила в его дверь и расстроилась, не застав Генри дома. Зато соседняя дверь немного приоткрылась, но стоило мне обернуться, она тут же захлопнулась. Где был Генри и почему он не сообщил об отъезде? Я удивлялась самой себе — разве Генри обязан делиться со мною своими планами? У нас ведь нет взаимных обязательств. Мы ничего не должны друг другу.
Я попыталась больше не думать о нем. Меня злило, что я так быстро отказалась от своих принципов. Действительно, зачем ему докладывать о своих отлучках? Неужели меня затягивает самая банальная связь? Ведь это та же семейная жизнь с тысячью обязанностей и мелких несвобод. Одной попытки вполне достаточно!
В четверг после работы я отнесла шубу в химчистку. Приемщица предложила оставить после чистки шубу у них на хранение, потому что мало кто умеет правильно хранить мех. Я полюбопытствовала, как же его хранят, но приемщица не смогла толком объяснить. Она лишь сказала, что многие клиенты отдают им шубы на лето. Я спросила, делают ли тут мелкий ремонт — у шубы отлетела застежка. Приемщица не знала и этого. Она рассказала, что год назад развелась, а теперь ищет подходящую работу. После двух лет учебы она из-за мужа и ребенка бросила институт, а теперь ей трудно найти интересную работу.
— Вот чем расплачиваешься за любовь, — сказала она.
Ей хотелось бы заняться керамикой, у нее есть тяга к прикладному искусству, она уже и ткать пробовала. Если бы были деньги, она открыла бы магазинчик модных мелочей.
Приемщица говорила со мной очень доверительно. Ей хотелось с кем-то пооткровенничать. У ее бывшего мужа теперь новая семья. Она живет с сыном и двумя дочерьми. Сыну уже пятнадцать. Он крадет у нее деньги, не ночует дома, пьет, прогуливает школу. Она спросила, кем я работаю, я ответила — врачом.
Приемщица смутилась, почти испугалась:
— Ах, простите, фрау доктор. Я тут разболталась.
Доверительности как не бывало. Речь шла теперь только о моей шубе. Приемщице было неприятно, что она разговорилась с «дамой» о своих личных проблемах. Что ж, мне все равно нечем ей помочь. Я вежливо попрощалась и оставила шубу.
Купив кое-что из продуктов, я зашла в маленький частный магазин, где приглядела белую блузку без воротника. В магазинчике не было примерочной, и я колебалась. Продавщица начала меня уговаривать. Она уверяла, что блузка мне идет, и делала комплименты: мол, такая блузка хороша для женщин со спортивной фигурой. Я заплатила ей столько, сколько она попросила, хотя цена показалась мне завышенной. Хотелось поскорее уйти из магазина, а разговоры о моей фигуре были просто неприятны. Слишком уж навязчиво продавщица восторгалась мной и моим «бюстом».
Она продолжала говорить даже после того, как получила деньги. Она была выше меня, поэтому ее старушечий рот шевелился прямо перед моими глазами. Руками она то и дело суетливо трогала худую шею с бусами в несколько рядов. Пока продавщица отсчитывала сдачу, я оглядела маленькое помещение и спросила, где у нее туалет. Она недоуменно покачала головой, а на вопрос, как же она целый день обходится без туалета, нервно рассмеялась. Смех показался мне наигранным, но раз уж ей не хотелось отвечать, то я пробормотала: «Ясно». Продавщица покраснела. Она молча подала мне пакет с блузкой и сдержанно поблагодарила за покупку. Я пожалела, что смутила ее своим вопросом. Меня поразила теснота, и я поинтересовалась без всякой задней мысли. Мне думалось, это техническая проблема. Оказалось — человеческая. Но объясняться было бессмысленно. Неловкость только усугубилась бы.
Закрыв за собой дверь, я сошла по ступенькам на тротуар, обернулась и заглянула сквозь витрину в магазин. Мы встретились взглядом с продавщицей. Она стояла прижав руки к груди. Но это продолжалось лишь одно мгновение, потом руки вновь суетливо задвигались.
Воздух дрожал от шума машин и трамвайного звона. На минуту шум стих, потом нахлынула новая волна машин. У некоторых уже были включены фары. Мглистое, непроницаемое небо стало совершенно серым.
Вечером я пошла в гости к Крамерам. С Шарлоттой Крамер мы дружили еще с институтской поры. Сейчас она работает в университете. Ее муж Михаэль руководит лабораторией фармацевтического предприятия, контролирует качество медикаментов Он на десять лет старше Шарлотты и уже облысел. Уравновешенные, всегда приветливые, они целиком посвятили себя детям. Мне они нравятся. С ними просто. Просидеть у них целый вечер немного утомительно, зато покойно.
В их подъезде всегда стоит кисловатый запах старого дома. Я дышала через носовой платок, пока шла по лестнице. На мой звонок дверь резко распахнулась. Вся семья — у Крамеров трое сыновей — бросилась ко мне с объятиями. Я раздала шоколад. Потом меня отвели в детскую, чтобы показать электрический автомобиль. Мальчики начали ссориться, и я облегченно вздохнула, когда Шарлотта послала их мыться. Она провела меня по квартире. Шарлотта всегда хвалится какими-нибудь новинками. Муж у нее мастер на все руки — то полки сколотит, то деревом стены обошьет. На этот раз Михаэль смастерил в коридоре антресоли, которые, впрочем, выглядели довольно устрашающе. Я похвалила его, и он засиял от удовольствия. Михаэль похож на папашу из французской комедии, которую я недавно видела.
Потом мы ели сыр из фритюрницы, и Шарлотта с Михаэлем рассказывали о детях — об их проделках и забавных словечках. Они перебивали друг друга, и им было очень весело. Затем Михаэль показал несколько слайдов, снятых во время командировки в Люксембург Я скучала и поэтому довольно много выпила. Шарлотта тоже опьянела и начала подшучивать над лысиной Михаэля, называя его стариком. Михаэль улыбался. Он привык к ее шуткам.
На кухне Шарлотта рассказала мне про студента-заочника, с которым она встречается на чужой квартире раз в месяц, когда тот приезжает в Берлин. У него тоже семья. Стоит ли ей признаться мужу? — спросила Шарлотта. Я поинтересовалась, хочет ли она развода. Шарлотта ответила, что разводиться не собирается и даже вряд ли влюблена в своего студента. Это только постель. Могу ли я ее понять? Я ответила — могу. Шарлотта призналась, что сама она ничего не понимает, ведь Михаэль так добр к ней. На душе у нее скверно, она презирает себя, но продолжает встречаться со студентом. Тут Шарлотта ошпарила руку кипятком, в кухню прибежал Михаэль и побрызгал на кожу пафенолем.
После кофе я попрощалась. Михаэль проводил меня до стоянки такси. На прощание он обнял меня и попытался поцеловать. Не стоит, мягко сказала я. Михаэль смутился и начал протирать очки. Я попросила его вернуться домой. Мне хотелось подождать такси одной. Но Михаэль остался. Он рассказал о конгрессе в Базеле и о вещах, которые купил там для детей и для Шарлотты.
Когда наконец такси подъехало, Михаэль опять попытался меня поцеловать. При этом очки у него упали, и мне пришлось их поднять — сам он ничего не видел. Стоя на самом краю тротуара, Михаэль смотрел мне вслед по-собачьи грустным взглядом и махал рукой.
5
В субботу утром ко мне в дверь позвонил Генри. Он стоял на пороге со сдвинутой на затылок шляпой, улыбаясь глядел на меня и молчал. Я спросила, где он был, а он ответил, что сейчас не это важно. Он раздел меня, и мы пролежали с ним в постели до полудня. Я встала только приготовить завтрак, а он рассказал, что всю неделю провел в Венгрии. С товарищами по работе он объехал несколько крупных городов — знакомился с реконструкцией технических сооружений. Поездка ему понравилась, хотя и оказалась довольно утомительной. Товарищи много пили. С утра они заваливались прямо в кафе, а так как сам он пьет мало, то лишь смущал их. Генри рассказал о крестьянских базарах и горячих источниках. На мой вопрос, почему он не предупредил о командировке, Генри промолчал. Я лежала рядом и ждала. Я чувствовала, что мой вопрос рассердил его, но мне это было безразлично.
— У нас ведь был уговор, — произнес он наконец. — Не так ли?
Закурив, он взглянул на меня. Я сказала, что беспокоилась. Генри отвернулся и грубо бросил, чтобы впредь я этого не делала, мы не муж и жена.
Накинув халат, я пошла на кухню мыть посуду. Когда я вернулась в комнату, Генри все еще лежал и листал журнал. Он спросил, не лучше ли ему уйти. Я покачала головой, присела на кровать и сказала, что он мне нравится. «Смотри не влюбись, — улыбнулся Генри, — я тебе не подхожу». Мы опять начали целоваться.
Часа в два мы поехали за город. Я захватила сумку с фотоаппаратами и объективами.
В загородном ресторанчике мы заказали яичницу и сыр. Обеденное время уже прошло, и хозяин принял заказ нехотя.
Кроме нас в зале сидели еще трое мужчин. Они курили, молча разглядывая нас. За все время, пока мы там пробыли, они так и не произнесли ни слова. Обслужив нас, хозяин принес им пива и сам подсел к их столу.
Я сказала Генри, что эти люди следят за каждым нашим движением.
— Наверняка опознали нас, — пошутила я.
Генри тут же подхватил игру.
— Еще бы, — прохрипел он, — о розыске уже объявлено, и повсюду висят эти чертовы фотографии.
Он велел мне не спускать глаз с мужчин, сам он берет на себя хозяина и пристрелит его на месте, если тот решит звонить в полицию. Мне придется взять их на мушку, пока он добежит до машины и включит зажигание.
Генри надвинул шляпу на лоб, глаза его весело блеснули. Я предположила, что хозяин успел незаметно позвонить по телефону и сюда уже несется полиция.
— Возможно, — заговорщицки прошептал Генри. — Тогда они дорого за это заплатят.