Переглянувшись, мы кивнули друг другу. Из кухни появилась хозяйка. Она подошла к нашему столику и поинтересовалась, нравится ли нам у них. Хозяйка посетовала, что мы приехали слишком поздно. Обычно тут хороший выбор. Узнав, что мы берлинцы, хозяйка спросила, бывали ли мы на Хоринерштрассе. Там теперь живет ее дочь. Она вышла замуж за пекаря и совсем забыла родителей.
Мы хотели расплатиться, но она сказала, что кассой ведает хозяин, и позвала его. Он подошел, хмуро пересчитал деньги, а она на прощание пожелала нам счастливого пути.
Уже в дверях я обернулась к трем пожилым мужчинам, которые провожали нас взглядами, Я кивнула им, и они благодарно улыбнулись в ответ.
Рядом с ресторанчиком продавалось мороженое. Неподалеку расположилась компания подростков с мотоциклами. Одни стояли, другие медленно ездили по кругу и посматривали в нашу сторону.
К нашей машине подошли две совсем молоденькие девушки и попросили их подвезти. Я спросила: «Куда?» — и девушки ответили: «Туда же, куда и вам». При этом они ухмыльнулись. Я не поняла их, а они расхохотались.
Потом девушки обратились к Генри, но он ответил им что-то, чего я не расслышала. Девушки показали ему язык, грязно выругались и ушли к остальным. Им было лет по пятнадцать.
Мы сели в машину. Один из подростков что-то крикнул, другие загоготали. Когда Генри тронул машину, в окно полетела горсть песка и мелких камешков. Генри сразу же затормозил, но я упросила его не останавливаться.
Я поинтересовалась, что он сказал девушкам.
— Ничего, — ответил Генри, — ничего особенного. Просто сказал, что не возьму их.
Я обернулась и посмотрела на удаляющуюся кучку подростков с мотоциклами:
— Скучают.
— Да, — кивнул Генри, — скучают. Они так всю жизнь проскучают.
Я расстелила на коленях автомобильную карту, чтобы подыскать место, куда мы могли бы поехать, и выбрала небольшой поселок на берегу речки. На карте там была указана мельница, которую, пожалуй, будет интересно сфотографировать.
Генри ехал, как всегда, очень быстро. Пока я изучала карту, он рассказывал об амстердамских каналах, которые видел в детстве. Они ему до сих пор часто снятся. Так велико было впечатление.
Впереди по боковой дороге ехал трактор. Все произошло мгновенно. Склонившись над картой, я почувствовала, как Генри прибавил скорость и перестроился в другой ряд. Когда я подняла голову, трактор стоял перед нами боком. Генри резко затормозил, рванул машину влево, нажал педаль газа, вновь затормозил и обеими руками вцепился в руль. Меня дернуло вперед, и я повисла на ремне, упираясь в ветровое стекло. Заднее колесо трактора на секунду закрыло правое окошко. Машина подскочила вверх и осела. Я стукнулась головой о крышу и ухватилась за Генри. Днище машины и выхлопная труба несколько раз жестко ударились о землю. Машина вильнула и замедлила ход. Когда Генри остановил ее, я посмотрела на трактор, стоявший поперек дороги. Водитель неподвижно лежал на большом рулевом колесе. Видно было только его спину, и можно было подумать, что у него нет головы. Кажется, я закричала. Генри взял меня за руку и спросил, что со мной. Я молча показала рукой на тракториста. В этот момент водитель выпрямился, оглянулся и вылез из кабины.
— Обошлось. — Генри улыбнулся, чтобы успокоить меня.
Мы стояли на картофельном поле. Машина перелетела через узкую глубокую канаву, отделявшую его от дороги. Я глубоко вздохнула и ничего не ответила.
Водитель осмотрел свой трактор и направился к нам. Рванув дверцу, он заорал, что Генри свихнулся или ослеп. Тракторист кричал и кричал.
Генри вышел из машины, взглянул на нее и спросил у водителя, цел ли трактор. Тот продолжал кричать, что он долго сигналил и уже заехал на встречную полосу, когда Генри пошел на обгон. Генри опять спросил, цел ли трактор. Тракторист отрицательно мотнул головой, схватил Генри за лацканы и закричал, что трактор едва не раздавил машину. Неужели непонятно? Чуть не раздавил ее в... От волнения тракторист не мог подыскать слово.
— Чуть, — мягко произнес Генри.
Я не видела его лица, но чувствовала по голосу, что он улыбается.
— Чуть, — повторил Генри. — «Чуть» не считается.
Тракторист отпустил лацканы, шагнул назад и с недоумением посмотрел на Генри.
— Я заявлю на тебя в полицию, — хрипло сказал он.
Потом он размахнулся и ударил Генри кулаком в лицо. Генри качнулся и упал на капот, стукнувшись головой. Он не шевелился, голова его лежала прямо передо мной, в нескольких сантиметрах от ветрового стекла. Глаза у Генри были закрыты. Я выскочила из машины и бросилась к нему. Он был без сознания.
— Воды! — крикнула я трактористу. Тот стоял у машины весь белый. Я снова велела ему принести воды и опустила Генри на землю. Когда я приподняла ему голову, Генри открыл глаза и посмотрел на меня. Перепрыгнув через канаву, прибежал тракторист. В руках он держал бутылку с остатками лимонада.
Генри буркнул, что с ним все нормально, и встал на ноги. Он осторожно потрогал левую скулу. Я советовала ему полежать, но он настоял, чтобы мы сейчас же ехали.
Тракторист мялся у машины со своей бутылкой, не зная, что ему делать. Злость его прошла, но он что-то еще ворчал себе под нос.
Я сказала, что все в порядке и он может ехать.
— Правда? — недоверчиво спросил он.
Ему было, пожалуй, лет сорок, но из-за двойного подбородка и небритых щек он выглядел старше.
— С ума сойти, — сказал он. — Еще бы немного...
Генри присел у машины, разглядывая рессоры.
— Уезжайте, — попросила я, — уезжайте же наконец.
А когда тракторист нерешительно почесал в затылке, добавила:
— Не беспокойтесь, я врач.
— Черт знает что, — пробормотал он. — Еще бы совсем немного...
Он повернулся и пошел к своему трактору. Прежде чем уехать, тракторист взглянул на нас и покачал головой.
Я села за руль. Генри с прищуром посмотрел на меня, но ничего не сказал и сел рядом. Я поехала вдоль картофельного поля, пока не нашла выезд на дорогу. Колеса вязли в рыхлой земле.
На шоссе я спросила у Генри, неужели он не видел, как трактор поворачивал налево. Генри ответил, что надеялся опередить его, но пошел на обгон секундой позже, чем нужно, так как именно в эту секунду подумал обо мне, о том, что я не люблю быстрой езды. Я промолчала, злясь на себя за свой вопрос, и постаралась вести машину повнимательней.
От мельницы остались только полуразрушенные стены да прогнившие балки. Наверное, местные жители унесли отсюда все, что могло сгодиться в хозяйстве.
Всюду росли сорняки. Мы глядели под ноги, чтобы не споткнуться о какую-нибудь железяку в крапиве.
Я сфотографировала оголившиеся стропила. Черепичная кровля была разобрана, и на чердаке уже выросла маленькая березка с бледными, почти бесцветными листьями. Пришлось карабкаться к ней по остаткам стены. Наверху лежал разный хлам, старый приемник, ржавые лопаты, деревянные козлы, вздувшийся пузырями, отсыревший картон. Тут же кучки земли, пучки соломы, на железе фиолетово-масляными разводами поблескивала вода. Я ощупью продвигалась к чахлой березке, которая кривилась в сторону поля, словно деревце тосковало по лесу. Видоискатель захватил березку, часть металлической опоры, краешек горизонта. Потом в объектив попала детская коляска без колес. Я попробовала пройти дальше. Под ногой раскрошился камень, что-то упало вниз. Внезапно меня бросило в пот. Я схватилась рукой за стену и потихоньку двинулась назад, не решаясь поднять глаз и проклиная свою неосторожность. Наконец, я добралась до выступа, по которому карабкалась наверх. Генри ждал меня внизу. Он не видел меня и носком ботинка пинал чертополох. В начищенных черных ботинках, узкой жилетке и шляпе Генри выглядел среди этих развалин довольно нелепо Он стоял со скучающим лицом меж чертополоха, кирпичей, обломков дерева, на фоне темного, вероятно заброшенного, луга, на отлогом берегу речушки. Вид у Генри был такой, будто он попал в компанию, где никого не знает и с трудом скрывает свое раздражение.
На мой оклик Генри поднял глаза и поинтересовался, когда я закончу.
— Скучаешь? — спросила я.
— Не очень, — ответил Генри. Он помог мне спуститься и полюбопытствовал, что я фотографировала. Я объяснила, и Генри уставился на меня с таким недоумением, что я рассмеялась и обняла его.
Потом мы прошлись по лесу. Генри петлял меж кустов, уклоняясь от сучьев. Я видела — наша прогулка кажется ему пустой тратой времени. Мне нравилось бродить среди деревьев, ступать по пружинистому мху, слышать голоса и шорохи леса, а Генри был к лесу равнодушен и даже двигался здесь с трудом. Мягкая, сырая земля, кусты, завешенные паутиной, сухие ветки, хрустящие под ногами, — одного взгляда на Генри было достаточно, чтобы заметить, что все это вызывает у него досаду. Он был горожанином и чувствовал себя в лесу неуютно. Поначалу я без умолку болтала, показывала ему то и се, забегала вперед и не обращала решительно никакого внимания на его скучную мину. Генри попал ногой в лисью нору и выругался, а я спросила, что он собирается делать в воскресенье. Генри стоял на одной ноге, ощупывая лодыжку. Потом он осторожно попробовал ступить на подвернутую ногу, сделал несколько неловких шагов и проговорил, что завтра поедет к жене.
У меня перехватило дыхание. Я не могла собраться с мыслями, они толкались в голове вокруг этого слова. Мне нужен был какой-нибудь пустяк, ерундовая фраза, чтобы показать свою выдержку, но я ничего не могла придумать. «Не будь дурой, — твердила я себе, — не настолько же ты глупа». От злости мне хотелось разреветься. Я чувствовала себя униженной, обманутой. Генри ни разу не говорил об этом раньше, никогда не упоминал другой женщины, не намекал на то, что женат. И вдруг новость. Жена. Он сказал это между прочим. Где-то есть жена и двое детей. Мне было ужасно обидно. Почему он ничего не говорил раньше? И почему сказал об этом именно сейчас?
Я продолжала идти. Если бы остановилась, то не удержалась бы на ногах. Мне хотелось остаться одной, броситься на землю, выплакаться.
Заполучить его я не хотела. Даже мысли такой не возникало. Я давно решила замуж снова не выходить. Никому не давать на себя никаких прав. Я всерьез относилась к нашему молчаливому уговору — не брать на себя обязательств и ни в чем друг перед другом не отчитываться. Я твердо намеревалась соблюдать дистанцию между собой и любым другим человеком, чтобы меня больше не обманули и чтобы не обмануться самой. Но я понимала, что втайне готова поступиться собой, поддаться соблазну инфантильности, томительному, сладкому желанию быть лелеемой. Это похоже на душный, но приятный аромат увядшей календулы. Я все знала и поэтому была защищена от собственной слабости.
И вдруг эти несколько слов, смутное чувство, что меня вновь обманули. Ужас, который сдавливает грудь и парализует мозг. Но за что? Почему? Я — любовница женатого мужчины, и только! До смешного банальный роман, каких тысячи. Горный путь для бегства от семейной докуки. Почти стандартная и потому унылая возможность забыть на время свой долг перед тем, что не состоятельно ни сутью, ни словом, ни делом, однако сохраняется во имя неких высших интересов.
Мне было плохо. Щеки горели от стыда. Я бежала все дальше, ветки хлестали по ногам, по лицу. Ужасно колотилось сердце. Рядом послышались шаги Генри. Неожиданно прямо перед мной соскользнул с валуна в кусты уж. От испуга я споткнулась, проклиная высокие каблуки, и захромала. Генри нагнал меня, схватил за руки, дернул к себе.
— Куда несешься? — проговорил он, задыхаясь. — Что с тобой?
Генри обхватил ладонями мое лицо. Я подалась назад. Его левый глаз почти совсем заплыл, скула посинела. Лицо опухло и казалось гротесковой маской с кричащим ртом.
Ему не хватало воздуха, он старался отдышаться. Голова его покачивалась вверх и вниз в такт тяжелому дыханию. Генри тупо смотрел на меня.
— Над чем смеешься?— спросил Генри, тряся мою руку. — Над чем смеешься? — Он больно стиснул ее.
— Твой глаз, — выдавила я из себя и только теперь заметила, что громко и истерически хохочу. Прямо содрогаюсь от хохота. «Пусть, лишь бы не молчать». У меня перехватило горло. «Охрипну», — промелькнуло в голове. Я попыталась шагнуть дальше. Генри встряхнул меня обеими руками. «Давай бей! — подумала я. — Ты ведь хочешь ударить, тебе это нужно!»
— Над чем смеешься? — прошипел он.
Я вырвалась и побежала. Генри вцепился в мое плечо, бросился на меня, и мы упали. В спину мне уперлось что-то твердое. Наверное, корень. Или какая-нибудь жестянка. Генри возился с одеждой, я отбивалась. Генри тяжело дышал мне в ухо, повторяя: «Над чем смеешься?» Он задрал подол моего платья. Я вцепилась пальцами в его затылок. Перед глазами плясала ветка с круглыми блеклыми листьями. Слезы текли в уши. И опять эта ветка, матовая зелень с бликами и коричневатыми тенями. Тени и свет, блики и тьма, близь и даль. Холод от земли, корень, больно упиравшийся в спину. «Нет! — повторяла я про себя. — Нет!» Потом злость и отчаянье исчезли, растворились, перемешались со внезапной страстью, пляшущими листьями, прерывистым дыханьем Генри и, наконец, с чувством полного одиночества.
Мы лежали друг подле друга, неподвижно, молча, полураздетые. Почему-то меня занимал вопрос, где осталась машина. Хотя мне это было безразлично. В лесу было тихо. Я не открывала глаз. Солнце проникало сквозь веки. Не хотелось видеть Генри, отвечать на его расспросы, не хотелось объяснять того, чего я не могла объяснить. Да и что говорить? Я сама не понимала, что со мною происходит.
Через какое-то время мы вернулись к машине и поехали назад. Мне было ужасно холодно, я вся дрожала от озноба. Я по-прежнему молчала, и Генри включил радио.
В Берлин мы приехали часам к десяти. Генри проводил меня до двери. Мы избегали слов. Генри чинно попрощался, я улыбнулась ему. Поцелуй в висок. Пока. Спокойной ночи. Я быстро закрыла за собой дверь.
Позже я села за письмо к сестре. В конце концов порвала его. Перед тем как лечь в постель, приняла снотворное. Для меня это не такая уж редкость. И все же сон долго не шел. Я злилась на себя. Включила телевизор и несколько минут глядела в светлую, шуршащую пустоту. Затем полистала биографию известного музыканта, вспоминая, есть ли у меня что-нибудь выпить. В холодильнике нашлась початая бутылка водки. Я налила себе полный стакан и поставила рядом с кроватью. Запах и вкус водки были мне противны. Я выпила ее и уставилась в потолок. Шел третий час, было слышно, как спустился лифт. Я говорила сама себе: «Немножко поплакала и ладно. Давай спать. Ты же хочешь вырасти большой? — Нет, мама, не хочу. Я не хочу быть взрослой. — У тебя все еще впереди. — Не хочу, мама. Не хочу».
6
В конце июня я взяла отпуск и поехала к морю. Мы договорились с Генри, что проведем отпуск поврозь. Недолгое одиночество, свобода от каких бы то ни было обязанностей, каникулы от будней. И возможно, бессознательное опасение ещё большей близости, боязнь того, что за несколько недель, проведенных вместе ежедневно, ежечасно, исчезнет необходимая дистанция. Невыносимой была сама мысль о том, что весь отпуск изо дня в день придется под кого-то подлаживаться. Так же, как мысль о том, что кому-то пришлось бы стеснять себя ради меня.
Генри сразу согласился. Пожалуй, даже с облегчением.
В день отъезда Генри пошел на работу попозже — ему хотелось проводить меня. Мы зашли в соседнее кафе. Генри держал мою руку и молча глядел на меня. Неподалеку от нас сидели две женщины, обеим за сорок, обе с крашеными волосами — блондинка и шатенка.
Блондинка держала на правой ладони кольцо и цепочку. Другой рукой она рассеянно брала их и снова опускала на ладонь. По ее сильно напудренному лицу ручьем текли слезы, смешиваясь с пудрой. Она плакала почти беззвучно. Слышался только тихий, какой-то очень тонкий писк.
Шатенка успокаивала ее. После двух-трех слов она замолкала и с беспомощно открытым ртом уныло глядела на подругу. Блондинка никак не реагировала. Шатенка обругала какого-то мужчину зверем, которого убить мало. Потом спросила, а что же он, собственно, сказал. Не получив ответа, она опять замолчала приоткрыв рот. Ее черная юбка задралась. Лицо покрылось капельками пота. Она допила рюмку и сказала: