Покидая кухню — покидая Пита — она не желает ему спокойной ночи.
Кажется, им обоим сегодня не заснуть.
========== 7. ==========
Комментарий к 7.
За помощь в редактировании этой и всех последующих глав выражаю признательность уважаемой бете Lina Alexander!
Сегодня неплохой день. Не такой плохой, как обычно. Мне нечем заняться здесь, в этом подземном мире, и вот, теперь у меня есть записная книжка. В условиях жесткой экономии и распределения ресурсов получить записную книжку — редкая удача. Понять бы еще, зачем мне дал ее Плутарх?
У тебя не было выбора с самого начала, Китнисс. Ты нужна им только как символ революции. И теперь, когда ты согласна, все становится проще для них и сложнее для нас. Конечно, в этом есть и хорошие стороны. Ты вспомнила про Лютика. Про кота, которого ненавидишь, но которого уже дважды спасла от верной смерти.
Из тебя получится хороший символ революции, Китнисс. Только останься самой собой.
Пожалуйста.
Знаешь ли ты, в какой опасности находишься, Китнисс?
Здесь ходит так много слухов. И от каждого из них меня бросает в дрожь. Тебя спасли, Китнисс, для того, чтобы бы ты оказалась в еще более страшной опасности. Понимаешь ли ты, Китнисс, какие люди тебя теперь окружают?
А ты боишься?
Или страх за меня сильнее страха за себя? Еще тогда, на Жатве, когда ты вызвалась добровольцем, я впервые поняла, на что ты готова пойти ради меня. Это даже немного пугает — такая расстановка приоритетов, будто моя жизнь ценнее твоей.
Не ценнее, Китнисс. Теперь у тебя есть шанс сделать что-то, что никогда не смогу сделать я.
Спасти всех.
Звучит по-детски, правда? Будем считать, что я еще ребенок. Маленькая испуганная девочка, которая услышала свое имя в самую первую Жатву. Девочка, которая уж точно бы не выжила в той мясорубке, в которую вместо нее добровольно отправилась ее сестра. Девочка, которой пришлось рано повзрослеть, когда ее сестра из-за нее оказалась в смертельной опасности. Девочка, которая не спала ночами напролет, представляя, каково сейчас ее сестре находиться там, пристегнутой к дереву, отравленной, раненной, умирающей.
Интересно, Китнисс, думала ли ты когда-нибудь, что сделала, заняв мое место в аду?
Конечно, нет. Ты хотела меня спасти. Ценой своей жизни. Я не хочу быть неблагодарной, Китнисс. Для меня это был билет в один конец. Все это знали: ты, я, мама. И я не буду неблагодарной. Я никогда не попрошу тебя представить, хоть на мгновение, как я вызываюсь вместо тебя добровольцем.
Я никогда не попрошу тебя сделать это.
Я плохо помню отца. Он был высокий, сильный, теплый. Он был отцом, всегда пах землей, всегда так открыто улыбался. Он всегда был в грязи, из-за места работы, всегда говорил громко и отчетливо. Отец был домом. Отец был похож на тебя.
Я до сих пор сожалею о том, что плохо помню его. И с каждым годом помню его все хуже. Я не прошу рассказать о нем ни тебя, ни маму — любое упоминание о нем болезненно, как в первые мгновения после получения новости о его смерти. Ты была старше, я — младше. И почему-то из нас троих только мне приходится делать вид, что я не помню его вообще.
Это не укор, Китнисс. Это, должно быть, зависть. Я не хочу думать так, но факт остается фактом: я всегда наблюдала за вами, когда вы уходили вдвоем. Я была маленькой, несмышлёной, пугливой. Я боялась леса, я боялась опасности, меня нельзя было брать с собой. Мама не позволила бы даже попробовать. Но ведь у вас двоих даже не появилось мысли взять меня с собой. Вам было лучше вдвоем.
Когда я была совсем маленькой, я мечтала о том, что с тобой что-то случится, Китнисс. Что ты заболеешь — совсем несерьёзно — и отец возьмет в лес вместо тебя меня. Я представляла, как это будет здорово: ходить с ним рядом, внимательно слушать его истории, учиться стрелять из лука, быть постоянно в центре его внимания. Я представляла, как бесстрашно спасаю его из ловушек или от хищного зверя (моя фантазия щедро населяла куцые леса за ограждением всякими мифическими существами). Эти мечты были такими сладкими, но им не пришлось воплотиться в жизнь.
Я была маминой дочкой. Плаксой. Куклой в светлом платье, которую трепетно пытаются вырвать из сильных рук отца, потому что руки запачканы землей, землей запачкано теперь и светлое платье, мама грозно шикает на отца, я, полностью утратившая непередаваемое ощущение полета, лишена чего-то важного, оторвана от дома, реву во весь голос. Я помню это так ярко, как описываю. Но я воспроизвожу эту ситуацию по кусочкам, я складываю паззл, чтобы понять, почему однажды папа, вернувшись домой, взъерошил твои и без того темные волосы, но не подхватил меня на руки, как обычно. Он боялся испачкать мое платье, Китнисс, он внезапно раздражился, когда я заревела, не ощутив впервые его сильных рук.
Так и было, Китнисс? Ты должна помнить это лучше меня, ты была старше, ты была сильнее, выше, с тобой было интересно разговаривать, тебя можно было учить охотиться, тебя можно было даже испачкать — у тебя не было светлых платьев. Ты могла сойти за мальчишку, если бы захотела — тощая, в одежде темных тонов, сильная и подвижная. Когда ты меняла штаны на платья, отец всегда называл тебя красивой, он будто видел тебя впервые — красивую стройную девушку, так похожую на него. Я же была в светлых платьях всегда, я не менялась.
Я ненавижу себя за то, что завидовала тебе. Капризная сахарная девочка. Мамина дочка. Слабая. Со светлой кожей. С невинным взглядом. Я не могла делать из веревок ловушки. Я не могла обежать весь дистрикт, не сбив дыхания. Я боялась леса, потому что мама рассказывала о чудовищах, которые нападают на любого, кто посмел войти в лес.
И все же однажды я увязалась за вами.
Ты шла впереди, уверенная, храбрая, чувствовавшая себя в своей стихии. Отец шел следом, не глядя, куда наступает твоя нога; он знал, что ты не наступишь на ветку и не провалишься в яму, засмотревшись на игру солнца в ветвях дерева. А меня он услышал почти сразу. Я порвала свое платье, перелезая ограду. Я споткнулась о корень дерева, упала на четвереньки и больно ударилась коленями о землю. Я шла за вами, потому что хотела быть с вами, быть одной из вас. Отец оставил тебя одну, в лесу, зная, что с тобой ничего не случится и нашел меня. И он разозлился на меня. За порванное платье, за грязные колени, за то, что я, пытаясь сдержать слезы, не могла их сдержать. Было больно и страшно. Но боялась я даже не леса — я боялась отца, впервые на моей памяти разозлившегося так сильно. Он велел мне встать, вытереть слезы и вернуться домой.
Он велел — приказал мне, силой воли не срываясь на крик, — не сходить с тропы на обратной дороге. А еще он следовал за мной. Не шел рядом, сопровождая и защищая меня, а шел далеко позади, просто, чтобы убедиться, что я не заблужусь в трех соснах. Я не оборачивалась. Фантазия рисовала мне страшных чудовищ, идущих по моему следу, но я не оборачивалась. Я была слабой, но что-то во мне приказывало мне идти вперед, смотреть под ноги и не оборачиваться.
Отец никогда не говорил со мной по поводу моей отлучки в лес. Мать отругала меня за порванное платье и грязный вид, но мать не узнала, где я была. В тот день я научилась врать.
В тот день я убедилась окончательно, что я — мамина дочка. А ты, Китнисс — папина.
Когда его не стало, мне было семь лет. Я все еще была маленькой, слабой, я ничего не понимала.
Тебе ведь проще было думать так, Китнисс?
Я схожу здесь с ума. Не от безделья, нет. Здесь всегда находится работа. Но я все равно схожу с ума. Чаще всего от беспокойства. Чаще всего от беспокойства за тебя, Китнисс. Мне не хватает тебя, даже тогда, когда ты рядом. Не хватает почти так же, как не хватало во время твоих голодных игр.
Плохая тема для размышлений на бумаге. Пожалуй, я просто не буду ни о чем писать.
Мне нужно тебя отпускать. Как в тот раз, когда ты вытребовала для себя полет в разрушенный дистрикт. Ты должна была это видеть, Китнисс, правда? Иногда я понимаю, зачем ты тревожишь свои старые раны.
Ты хочешь почувствовать себя живой.
Как обычно, ты пытаешься все от меня скрыть. От меня и от мамы. Теряешься в догадках, размышлениях, не можешь найти выхода, но никогда не просишь совета. Раньше меня просто обижало твое молчание, но теперь я борюсь за наши с тобой разговоры.
Иногда мне кажется, что в твоем лице я борюсь с отцом, который, пусть и любил меня, считал слишком слабой.
Я не слабая, Китнисс. Я видела так много крови из открытых ран после уничтожения дистрикта, что могу лишь удивляться своей способности засыпать по ночам. Развороченные животы, отсутствующие конечности не вызывают у меня паники, а заставляют думать быстрее. Думать и помогать. Спасать, в конце концов. Я и тебя хочу спасти. Хотя бы словами. Пусть в тайне ото всех, но мне ты должна доверять. Только мне одной, Китнисс.
Потому что мы больше не в двенадцатом дистрикте.
Потому что мы на войне, которую никто не объявлял.
Первая репетиция прошло плохо. Об этом мне рассказал Хеймитч. Неужели эти люди так глупы, что верят, будто из тебя получится послушная марионетка? Ты никогда не была марионеткой. Ты никогда ею не станешь.
Но мало кто из них это оценит, Китнисс.
Мне кажется, я буду полезной. Тебе, когда ты вновь захочешь поведать какой-то секрет. Или даже спросишь совета, ведь я хочу тебе помочь.
А еще я хочу помогать людям. Не в таких масштабах, как ты, но мне всегда будет, на кого равняться. Из меня может выйти хороший врач. После того, как ты рассказала мне о восьмом дистрикте, я не могу перестать об этом думать. Об убийстве тех, кто уже не был способен воевать.
Тебе кажется, что твои эмоции надежно запрятаны внутри. Ты ошибаешься, Китнисс. Ты не можешь заснуть по ночам, а, если и засыпаешь, тебе снятся кошмары. Я делаю вид, что ничего не происходит, что я ничего не понимаю. Это неправильно — то, что я оставляю тебя одну, но я боюсь, что мое вмешательство ты, как обычно, воспримешь неправильно.
Я не сдаюсь, Китнисс. Я хочу тебе помочь. Только ты почему-то не понимаешь этого.
Меня и Лютика спасает Гейл. И книгу, которую я захватила вместе с котом. Конечно, ты разозлилась на меня. Для тебя это всего лишь кот. Но я для кого-то всего лишь девочка, а только для тебя — Прим. Мы похожи, Китнисс. Быть может, даже больше, чем думаем.
Совсем не хочется писать о том, как мы пережили нападение на тринадцатый дистрикт. Я ничего не писала, пока мы были там, глубоко под землей. В конце концов, личный дневник не пишут тогда, когда находятся под постоянным наблюдением большого скопления людей. Теперь же я могу подумать о том, что в действительности случилось.
Ты поговорила со мной, Китнисс. И, пожалуй, в первый раз не стала лгать, что все хорошо. Ты рассказала мне о Пите, хотя прежде упоминала о нем очень редко, почти никогда. Я знала, что все не так просто. Я знала, что есть причина, по которой ты и Гейл не вместе. И да, я знала, что эта причина, пусть косвенно, касается Пита.
В темноте ты часто рассматриваешь красивую жемчужину. Я видела ее только пару раз, но теперь я уверена, что ее подарил Пит. Пит Мелларк, твой соперник по первым голодным играм, твой лже-возлюбленный, ставший чем-то большим. Ты ведь не задумывалась об этом, правда? О том, что он что-то значит для тебя?
Для тебя было бы неожиданностью, если бы я рассказала тебе, что с Питом мы очень хорошо общались все время с вашего возвращения с Арены и до Квартальной бойни? Он был один, он жил рядом. И он любил тебя. И был тобою предан. Такая странная ситуация, в которой мы сдружились. Такое забавное стечение жутких обстоятельств.
Но я не говорю тебе об этом, не время. Я говорю тебе о том, что, возможно, будет мучить тебя еще много дней. Его будут использовать против тебя, Китнисс. Им нужен Пит, чтобы уничтожить тебя.
Ты должна быть к этому готова.
Я тоже должна быть готова к этому.
В конце концов, из нас двоих я полюбила его раньше.
Личный дневник просто предназначен для раскрытия самых сокровенных тайн, не правда ли? Только я даже в личном дневнике не могу писать обо всем, что-то сдерживает меня, не дает словам оставаться на бумаге. Мне кажется порой, что-то, о чем не говорят и не пишут, не существует. Но я никогда не обманывала себя. Обманывать тебя теперь тоже бессмысленно.
Я пытаюсь понять, когда все это началось. Я пытаюсь убедить саму себя, что заблуждалась большую часть своей жизни в том, что способна любить. В конце концов, я — ребенок, не только в твоем понимании, я еще мала для взрослых чувств, я всего лишь играю в них. И все же, какая-то взрослая часть меня возражает против этого спасительного лепета. Потому что я знаю, когда все это началось.
Пит Мелларк всегда смотрел только на тебя. Сколько себя помню, после школы, когда мы шли домой, он незримо сопровождал нас. Я не знаю, почему ты никогда не видела его. Я не понимаю, почему я видела его, мне было совсем мало лет и мальчика, который сопровождал нас до дома после школы, я считала забавным.
Когда его имя прозвучало на 74 голодных играх, я потеряла не только тебя, Китнисс. Я знала, что вернуться сможет только один. А еще я знала, что он точно не захочет возвращаться.
Потому что он смотрел всегда только на тебя, Китнисс.
Мир рушится. Жизнь рушится. Ничто уже не будет прежним. Чтобы понять это, мне даже приходится шантажировать Плутарха Хевенсби, ведь больше я не могу оставаться в стороне от всего происходящего.
Пита вернули из Капитолия. Пит едва не убил тебя. И это — как раз то, что может сломать тебя, Китнисс. Самый счастливый день в твоей жизни превращается в самый страшный день. Пит ненавидит тебя. Пит ненавидит все, что с тобой связано. И, конечно же, ты опускаешь руки.
Я не виню тебя, Китнисс, правда. Я пытаюсь тебе помочь. Я пытаюсь тебя понять. Я пытаюсь. У меня получается, чаще всего. Но ты… ты даже не пытаешься. Предпочитаешь срываться в самоубийственные миссии, чтобы не слышать о том, как проваливается попытка за попыткой исцеления Пита от вживленных в его голову воспоминаний. Но все эти попытки предпринимает кто-то другой, а ты просто отворачиваешься и забываешься в очередном задании.
Это так похоже на тебя, Китнисс. Интересно, смогла бы ты так поступить, если бы на месте Пита оказалась я?
На помощь маме в больнице уходит много времени. Еще больше времени из оставшегося уходит на чтение всего, что я могу найти об охморе. На сон времени почти не остается, но, пока ты в смертельной опасности во Втором дистрикте, а Пит и не Пит вовсе, мне совсем не хочется спать. Мне хочется действовать.
К сожалению, вправить кости и зашить полосные раны проще, чем вылечить покалеченную память. Тем более, память человека, которого знаешь почти так же хорошо, как себя. Искаженное гримасой ненависти лицо Пита, учившего меня совсем недавно печь свой любимый хлеб, — вот настоящая пытка. Но я, по крайней мере, не сдаюсь.
Хоть кто-то из нас не должен сдаваться. Ради Пита.
Питу не становится лучше, но ведь для него толком и не делают ничего. Я могла бы стать той маленькой слабой девочкой, которую видел во мне отец, которую до сих пор чаще всего видишь ты. Никто бы не упрекнул меня за то, что я сдалась.
Но у меня нет права сдаться. У меня этого права никогда не было.
Это небольшой, но все-таки шанс. Я нашла его! И я достаточно убедительна перед всеми врачами тринадцатого дистрикта, чтобы они согласились, что это, пусть маленький и ненадежный, но все-таки шанс. Шанс на возвращение прежнего Пита. И этот шанс сработает. Я могу сегодня поспать немного больше. Особенно, если не буду думать, не убили ли тебя во Втором дистрикте за то время, что вы не выходили на связь.
Ты ранена. Но ты жива. И опять лежишь без сознания.
Когда-нибудь я стану сильной настолько, что перестану содрогаться от ужаса каждый раз, когда мне будут сообщать подобные новости. Когда-нибудь я стану сильной настолько, что без эмоций буду всматриваться в твое спокойное лицо в обрамлении проводов. Но тогда я перестану быть собой, а стану просто машиной для помощи людям.