…Он прилетел сегодня утром из базового города первым вертолетом. В общежитие не пошел — знал, что встретит Нину в столовой. И не ошибся. Он вообще не ошибался, Родион Савельев.
Вчера в базовом городе во время вечеринки, куда он пошел нехотя, не по своей, можно сказать, воле, Герард Вихров спросил: «А почему сэр один? Где очаровательная покорительница недр? — Вихров пошатывался, держа в руке стакан с коньяком, и сквозь зубы цедил: — Не-хо-ро-шо! Не-х-хо-рошо!»
Вихров был капитаном катера рыбоохраны, недавно развелся — жена с ребенком уехали из Сибири, оставив его в отличнейшей квартире, и он жил один, ни в чем себе не отказывая, привлекая и отталкивая Савельева, — порой отталкивая до того, что он, Родион, предлагал: «Слушай, а хочешь, самбо покажу?» Он раздевался, щеголяя мускулатурой, и демонстрировал наколку на плечах: «Больше пуда не клади» и… ограничительный транспортный знак под словами. Герард слабел от смеха. «Не хочу, не хочу!» Он звал Родиона к себе в рыбоохрану. Родион, конечно, не соглашался, но разок все же вышел на катере.
Стояла белая ночь, и на стремительных лодках, спущенных с катера, они догнали браконьеров на дальнем притоке. Четверо парней, все почему-то в мотоциклетных касках, бесшумно никли у берега в справной алюминиевой лодке с мотором «Вихрь». Родиона поразило, что Герард прикинулся рядовым рыбоохранником, а какой-то прыщавый малый из его команды, играя ракетницей, корчил из себя начальника, чуть ли не самого инспектора, и составлял протокол. Они изъяли две сети (пустых, но мокрых) и, вернувшись к утру на катер, всерьез выпили, а под конец все испортил малый, крича: «И-х, Гера, а все-таки почему обманывают государство? Ну почему?!» — «Жить-то все хотят, понял? — внушал малому Герард. — Потребности- то растут!» А тот грозился: «Уйду от тебя. Уйду!»
Родион после той своей вылазки долго не встречался с Вихровым, и вот вчера в компании тот вспомнил Нину. А что ему Нина? Зачем ему Нина?
…Родион в беспокойстве сидел в столовой. Из динамика негромко слышалась музыка. Входил и выходил народ. Большинство с утра брало суп: тайга, работа такая… Он давно не был в вахтовом и приятно удивлялся переменам в той же столовой: и музыке, и фотовыставке, привезенной Пилипенко из областного центра, и сосновым веткам в графинах на столах. Культурно живут!
«Родик, а почему буровики в вахтовом не живут? — еще раньше интересовалась Нина. — Ведь вам же выделили комнаты».
«Ну, хочешь, я буду жить?»
«Не хочу. Я и так все время думаю о тебе. Ты объясни, почему все-таки не живут?»
«Ну, комсомолочка! Ко всему у нее интерес. Живут, нс живут! Тебе-то что?»
«Вот-вот, — твердила Нина. — Ты со мной, как с дурочкой. А говорил…»
«Перестань! График — вот что! Куда там отлучаться от буровой? А если перевахтовка, так лучше в город слетать».
«Странно!» — говорила в задумчивости Нина.
«А если странно, спроси моего обалдуя».
«Не смей так о Никифорове! Не смей! Иван Ильич славный человек».
«Нинка, да он туп, как сибирский валенок!»
«Это — с твоей колокольни… А человек он душевный, и коллектив его понимает».
Стареешь, друг Родион, стареешь, если эта максималисточка Нина Никитина зацепила тебя всерьез. А похоже на то. Откуда что взялось в девчонке? Помнится, приходит как-то на буровую и спрашивает мастера: «Иван Ильич, а буровикам наш вахтовый совсем ни к чему?» — и таким прямым взглядом смотрит, таким голосом спрашивает, с каким ни разу нс обращалась к нему, Родиону. И тогда его осенило: ее и впрямь интересует, почему буровики не на вахтовом, и никакой в этом игры. Никакой!
Родион тогда поймал себя на том, что сидит он с ухмылочкой и думает, что до встречи с Ниной, таежной этой новобранкой-принцессой, в основном имел дело с такими девицами, которые всегда как бы играли, и этим ему нравились.
Родиону внезапно стало неловко, нехорошо, он даже обернулся… Что же это? Никакого внимания, ему, Родиону, ни капельки внимания — вся поглощена разговором с Никифоровым.
Никифоров же, загораясь ответным интересом к девчонке, с доверием слушавшей его, вполне серьезно пояснял: «Как это ни к чему? Очень даже к чему, Ниночка. Ты смотри, — он стал загибать пальцы растопыренной пятерни: — Техснаб на вахтовом, так? Я в техснаб приеду, если приспичит — беру дизтопливо! Обсадную трубу! Химреагенты! Насос!» Круглое лицо Никифорова расплывалось в улыбке, как лицо проповедника, выкладывающего истину за истиной. Был он толст и улыбчив, а когда ему внимали, становился до приторности счастлив и любил уже собеседника пуще родной матери — ему лишь бы слушателя. А уж Нина не была ли слушательницей? Во всяком случае, ко всему, что касалось работы и жизни в тайге, она относилась с таким пугающим Родиона интересом, будто век тут собралась коротать.
«Иван Ильич, — не унималась Нина, — ну, это вы объяснили с точки зрения технической. Я поняла. А вообще?» — «Вообще? — Никифоров задумался и, что самое главное, — ведь искренне, совершенно искренне задумался, но поскольку он все-таки был не полный «шизик», снова заулыбался и сказал: — А, чего там… Вот хоккей по телеку показывали — мои ребята смотреть ездили. И ночевали». Родион видел — Нина вздохнула с облегчением. И что ей, дурочке, этот вахтовый? Хотя, впрочем, с вертолета людское гнездовье в тайге гляделось заманчиво. Не какая-нибудь там охотничья заимка.
Охота! Вот в чем он, Родион, нашел себя. Бог с ней, с рыбалкой и Вихровым с его командой. Охота, охота, охота… К сожалению, вступить в общество охотников удалось только два месяца назад, и то, попросив о ходатайстве начальство вахтового (это Ковбыш — бог и царь в поселке, и Пилипенко — вторая, но звучная скрипка).
Пилипенко почему-то ему сразу же отказал, а Ковбыш долго мялся, откладывал. «Ты старика Охотурьева Иннокентия Стратоновича знал?» — спросил начальник РИТСа, прежде чем подписать бумагу. «Слыхал», — ответил с натугой он, припоминая какие-то слова Бочинина об этом таежном старожиле, — дружил с ним Мишка, что ли? «Слыхал! — усмехнулся Ковбыш. — Вот то охотник был! А мы все так… дилетанты!» Родион пожал плечами. «Старик же вроде умер», — не то спросил, не то сообщил, глядя, как Ковбыш все-таки подписывает ходатайство. «Вроде!» — снова усмехнулся Ковбыш и посмотрел так, будто именно он, Родион Савельев, повинен в смерти старого человека. Родион взял бумагу и вышел, чувствуя странную недомолвленность — какой-то намек, недосказанное напутствие. Хотел потом обратиться за разъяснениями к Бочинину, но тот сразу не повстречался, и Родион остыл в своем намерении. Мало ли разных хлопот и дел?
…Он сидел в столовой вахтового, пил уже чай, когда почувствовал, что надо повернуться к двери. Обжигаясь при торопливом глотке, увидел Нину.
Отдохнувшая, с чуть пополневшим и оттого округлившимся лицом, в глазах — ни забот, ни тревог, она встала в небольшую очередь за подносами, перекинулась словом с поварихой, пошутила с одним да другим в движущейся вдоль раздаточного стола цепочке людей и чему-то громко, весело засмеялась. Потом, заметив его, кивнула и сразу отвела взгляд, а он уже пожалел, что не полетел прямиком на буровую. Шестым чувством опытного мужчины Родион понял: не надо было сюда приходить, не надо было искать встречи.
Правда, он вроде бы успел исправить положение, кивнув ей как бы равнодушно, и больше ни разу не посмотрев на нее открыто, однако и там, в столовой, и позже, у ГАЗа Завьялова, все видел. Видел, как она уверена, не надломлена, н-да… девочка была в своем отечестве!
Родион сел в кузов, набитый людьми, отдавая богу душу на этой полумертвой дороге. Ведь знал же, что развезло, — так нет, сошел, видите ли, на вахтовом, вместо того чтобы спокойненько долететь до буровой, прийти в родимый вагончик, переодеться и побежать на помост, с него на станок, мимо дизеля, к пульту, где стоит то ли Степаныч, то ли Шахмутдинов… Кстати, чья вахта сейчас на вышке?
Машина остановилась, и Завьялов позвал всех сидевших в кузове укреплять лежневку. ГАЗ засел вчистую, размолотив подложенные бревна. Родион, бросивший под колеса самую, казалось, грязную лесину, тут же утонувшую, пропавшую в хляби, брезгливо вытирал руки.
Завьялов стал медленно обходить машину и пинать ногой шины колес. Он говорил: «Так, та-ак, — а потом добавил: — Ясно!» — и начал стаскивать с себя новенький полушубок.
3
Это если ждешь погоду, если присматриваешь за ней, она долго, упорно не меняется. А в дороге, в горячке и не заметишь, как растеплится, как посветлеет, как великое светило, еще сокрытое от глаз, процеживает тепло и свет сквозь пелену облачности.
Кожей чувствовал Пашка Завьялов, как менялся день.
…В армии Завьялов планировал: «Поеду после службы на БАМ». По радио, в газетах — всюду было про БАМ. Хотелось посмотреть, что за БАМ такой. Ну, а потом прибыл в часть представитель из Тюмени, нарассказывал всякого-разного, мол, прежде-то Тюмень именовалась столицей всех деревень, а ныне — топливный гигант. Раз гигант, значит, надо ехать.
Завьялов работал в базовом городе, но долго считался бедным родственником, ибо завгар Кузьмич начал с того, что поручил ему старый драндулет собрать, промаслить, прочистить и ездить на страхолюдине. Про все споры уже неохота вспоминать, но потом, когда Завьялову вконец осточертело развозить по детсадам молоко, понадобился водитель на месторождение при почти постоянном житье в вахтовом поселке, и он изъявил желание сам, добровольно. Было начало зимы, болота крепко схватило морозом, и по зимнику он возил вахты, обвыкаясь в тайге. Один раз засел — мертво. Хоть плачь, хоть кричи — вокруг ни души, а он пустой ехал. Ну, поунывал, вылез из кабины, потом поозирался, поднимаясь на взгорок, и увидел в стороне трактор. Сперва не сообразил, а после пошел к нему. Тракториста не было. Попробовал завести, хотя между водителем и трактористом — разница, но север свою поправку внес: с нужды Завьялов трактор завел, подъехал к своей осевшей машине, зацепился тросом и, можно сказать, сам себя вытащил. Его после похвалил Ковбыш — мол, если так дальше пойдет, то тебе, Паша, тайга не мачехой станет, а родной матерью.
— А какая, интересно, сейчас погода на БАМе? — спросил Завьялов Нину и Бочинина, одолев очередной дорожный провал.
— Сумасшедший! Ему еще только БАМа не хватало! — заново устраиваясь на сиденье, отозвалась Нина.
— Ты на точке, — пояснил Бочинин. — А там — протяженность.
Завьялов некоторое время не отвечал — круто рулил, всматриваясь расширенными карими глазами в лежневку.
— Я еще… туда съезжу! — пообещал немного погодя Завьялов. — Ваши души — нефтяные, а моя — шоферская. Меня где хошь примут! Оторвут с руками и ногами!
— Ну, — кивнул Бочинин, — если целый останешься.
Все трое рассмеялись. Павел — расслабляясь, Бочинин — отстраненно, продолжая думать о своем, Нина — искренне любуясь обоими.
— Враль несчастный! — сказала Нина. — Любишь фантазии разные. — Она чуть повернулась к Бочинину: — Знаешь, Миша, как он матери и отцу с бабушкой о себе писал: «Бичую на севере!» Бичом прикидывался! Ух! — Нина шутливо занесла руку над Завьяловым, но тот, припав к баранке, сказал:
— Воркуй, воркуй, — и вдруг объявил: — Капкан, ребята! Натуральный капкан. Все! — Отворив дверцу кабины, крикнул сидящим в кузове: — Эй! А ну, давай! Топор, бензопилу, лопату! Тащи лесины! Веток наломайте!
Выпрыгнул из кабины Бочинин. А кто-то из кузова угодил в топь. Вывороченные из деревянной дорожной ткани лесины, вздыбленная лысая почва, мутно-глинистая вода — все это рваной раной зияло на месте лежневки. Люди подходили к яме по команде Завьялова, стоявшего на подножке.
— Значит, так, — приказывал Завьялов. — Давайте межеваться, одни с левого борта, другие — с правого.
«…Он у нас головастый. Пашка», — говорила о нем бабушка. А он вот не успел на ее похороны… Не успел.
Когда пришла весть о кончине бабки, Завьялов подумал: а сколько ей лет? Штампа на телеграмме не стояло. Ну, Ковбыш его отпустил безо всякого, а прилетел в базовый — возникла заминка. Он — к начальству, а секретарша — подождите! Силком в кабинет прорвался и телеграмму на стол. «Прошусь в отпуск без содержания…» Начальник телеграмму накрыл рукой, подумал-подумал и Кузьмича вызвал. Как, мол, у Завьялова репутация? А при чем здесь, спрашивается, репутация! Ну, было, когда еще молоко возил, с ребятами накануне выпил водки, наутро не протрезвел, а тут проверочка. Кузьмич его с машины снял. «Иди, отсыпайся!» Позор! Ну, Кузьмич и сказал начальнику: «Доверие есть, но неполное». А начальник будто того и ждал. Обрадовался, открыл телеграмму, заявил: «Вот если б штамп был — другое дело!» Сто лет Завьялов не плакал, а тут горло перехватило, и он так дверью хлопнул, что самого оглушило. Побежал, себя не помня. В коридоре столкнулся с Колей Долгунцом, секретарем комсомольского бюро транспортников. «Паша, — говорит тот, — ты чего?» И Завьялов плачущим голосом сказал, что вот несчастье, а он как дурак вместо того, чтоб уже вылетать, только ходит и всем что-то объясняет… «Подожди тут!» — сказал Коля, телеграмму взял и пошел. Открыл ту же дверь, которая, кажется, еще на петлях дрожала. «Э, гиблое дело!» — с тоской думалось Завьялову. А Долгунец вскоре вышел и сказал: «Иди в бухгалтерию, командировку выписывай». Завьялов глаза вытаращил. А Коля так растолковал: «Понимаешь, Паша. Совпало с одним обстоятельством… Нам надо два «газона» на Горьковском автозаводе получать. Спецнаряд для вахтового поселка! Кузьмич за одним поедет, а ты — за вторым. Назад своим ходом погоните! Понял?.. Так что давай! Собирайся. У тебя крюк большой? А-а, на Кубань? Ну, лети и жди от Кузьмича телеграмму, когда и где тебе быть. Понял? Только адрес оставь».
А было дело двадцать восьмого декабря, добрые люди уже к Новому году готовились. Завьялов прилетел к своим на следующий день — бабушку без него похоронили. Да и мать уже не ждала. Говорит: «Каким ветром?»
Из глубины комнаты вышла девушка лет двадцати двух, в свитере, обтягивающем фигуру, светловолосая, высокая, и певуче сказала: «Здравствуйте, меня Ниной зовут». Завьялов немного опешил, а мать заплакала и сказала, что они с отцом и бабушкой пенсионеры и пришлось от неполного достатка жиличку взять, сын-то и думать о них забыл… Не знал, куда глаза девать, и беспощадно думал: «Скотина! Какая же я скотина!» Себе ни в чем не отказывал, а о стариках и не вспомнил. Позже, идя с Ниной по улице, отделял в кармане хрусткую новенькую сотню для родителей и слушал звонкий голос девушки: «Представляю, что ты им о севере наплел! Мать только и говорит — бичует Пашка, бичует…» Он вникал, совестился и в то же время чувствовал, что внезапная, чужая, случайная эта девушка интересует его сейчас больше, чем старые мать с отцом, чем ушедшая бабка, а эта, живая, умненькая, будто несла в себе какую-то тайну, и Завьялов смотрел на Нину, не отрываясь. Они сходили на почту узнать, нет ли от Кузьмича телеграммы, — телеграммы не было, и дома, вечером, Павел, забыв о всяком притворстве, раскрывал матери с отцом и Нине, что такое Север, и переживал до того, что мать его по голове погладила, сказав: «А все равно тебе достается…»
— Ну, я тут с вами безлошадным останусь! — кричал Завьялов с подножки. — Вы как лесины кладете?!
Он знающе, громко учил добрый десяток мужчин латать лежневку, и они во всем слушались его — ремонтники скважин, Бочинин, геодезисты, операторы и даже помощник бурмастера Родион Савельев.
Потом Савельев сказал:
— Слышь, Завьялов… Закурить нету?
— Нету! — отмахнулся Павел. — Я еще только к зиме закурю, когда зимник откроется. А сейчас — не запланировано.
Он рывком сел за руль и медленно повел машину, а люди стояли с двух сторон на обочинах и, не отрываясь, следили за колесами.
— Нет! — сказал вдруг Завьялов Нине. — Не получится! Тут подстилка получше нужна. — Он высунулся в окошко. — А ну, еще веток накидайте. Да не толстых, не толстых, которые поэластичней.
ГАЗ скрежетал тормозами, покачивался, а Завьялов, не отрывая глаз от дороги, крутил баранку, забыв, кажется, обо всем — и о сидящей рядом Нине, и о далеком доме.
…Тогда же вечером пришла соседка и принесла… нет, не телеграмму от Кузьмича, которую Завьялов ни минуты не переставал ждать, а повестку в военкомат. Запомнил, как Нина настороженно взглянула на него и ушла тотчас спать, а он ночью глаз не сомкнул, ломая голову — почему повестка: он и отслужил, и с учета снялся. Что такое?! И еще он ждал утра, потому что должна была быть телеграмма. Не могла не быть. Ведь если ей не быть, то куда ж ему деваться? Ранехонько собрался в военкомат. Уже когда выходил, из-за своей двери выглянула заспанная Нина и сунула бумажку с телефонным номером, сказав: «Как выяснится, на работу мне позвони». У него огнем охватило лицо, и он, держа в руке эту бумажку и повестку, поспешил в военкомат.