Дачу было не особо жалко, хоть и работал он над проектом «Загородный отдых» почти полгода. Заказ был мамин, она просила. Представить себя под яблоней или вишней, даже в цвету, откуда мог запросто свалиться на голову червяк или гусеница, какнуть воробей, он долго не мог, как ни силился. Когда о переоформлении дачи уже договорились (деньги по расписке, а бумаги на пятачок земли и щитовую кухоньку – через председателя месткома), в гости с жареными пирожками, похожими на булыжники, зашла соседка.
Закрутила, запутала, заморочила, оплела, подхватила, оттащила в сторону, в тёмный угол, в глухую подворотню, надела мешок на голову и ударила тупым тяжёлым предметом прямо по темечку. Проект «Мамина благодать» назавтра превратился в «Соседское счастье». За три утренних часа она успела передоговориться с кем надо и оформить участок на себя. Мама слегла и теперь жила только силою мысли мечтателя.
Он никак не мог представить, что люди могут быть такими коварными, неблагодарными, могут копошиться в твоей жизни, заглядывать тебе за пазуху – нет ли там чего, что плохо лежит.
По большому счёту ему ничего особенного в жизни и не нужно. Книги, тишина, ну, допустим, ещё поездки в какие-нибудь культурные общественные профсоюзные здравницы, немного подлечиться, послушать шум моря или помочить вечером в тёплой воде у берега белые распухшие ступни, поиграть в шахматы с интеллигентным молчаливым человеком в тени террасы. Собственно и всё. Почти всё, потому что одно желание он таил даже от себя, изредка извлекая его на свет, чтобы моментально затолкнуть обратно во мрак подсознания, страшась его, как воды. Ему нравилось, ах, боже, как это сказать – смотреть на симпатичных девушек. Вот. И всё, без комментариев, пожалуйста. Ему просто иногда нравилось на них смотреть. Только смотреть. Как тогда на турбазе.
Он всё же сумел, намечтал. Редкий случай, стопроцентная удача! Сентябрь. Зарядили дожди, и ему дают просроченную «летнюю» путёвку на все выходные. Конечно, Володя в раздевалке сразу ему сказал, что мечтатель – лопух, что никому сейчас путёвки эти не нужны, ведь год не грибной, да и картошку все начали потихоньку копать, а погода на турбазе как в заводской душевой: грязь, слякоть и плесень. «Домики, заметь, не отапливаются – ночью дуба дашь». Но мечтатель-то знал, почему во внутреннем кармане пиджака вдруг появилась путёвка! Погода? Погода, если вы, товарищ Владимир, не знаете, меняется! Да ещё как!
В субботу с такой силой брызнуло солнце, что к обеду на площадке стали играть в волейбол, а два рыбака забросили глупые удочки и достали пиво. Турбаза действительно была полупустая. В домике он оказался один, без посторонних глаз, лишних расспросов и выслушивания тягомотных рассказов о чужих трудовых, армейских, любовных подвигах или количествах выпитого накануне.
От свалившегося, хоть и давно запланированного и рассчитанного счастья (вымечтывал путёвку давно, с мая, но чувство было, как от свалившегося), он даже запел в домике. Не Лещенком, естественно. Мурлыкнул, пропетушил о соловьиной или берёзовой роще и музыкально пошутил, как было модно – в строчке припева вместо «с полей» исполнил «налей», и немного покраснел про себя. «Впереди у жизни только даль! Полная надежд людских дорога!»
Было чудесно! Погода, природа, гороховый суп и гречка с запахом тушёнки на обед, шорох листочков на деревьях после него. Поредели, пообносились берёзки. Неумышленно, пока стоял, любуясь тучами вдалеке, сосчитал на одной триста пятьдесят два листика минус один, который слетел в последнее мгновение.
Он гулял по дорожкам и намечтывал весёлый Новый год. Так, непрочно, слегка, как на отдыхе может себе позволить сочинить незамысловатый этюдик для начинающих, например, Ботвинник, Смыслов или Таль.
Дорожка поворачивала от речки в гору к столовой, мимо танцплощадки, делая петлю вокруг домиков. И он собирался, додумав месторасположение последних трёх шаров на новогодней ёлке, полежать часок в комнате с захваченной книгой из «Библиотеки приключений и научной фантастики», как заметил на скамейке у детской площадки девушку.
Она сидела, красиво подперев рукой подбородок, склонившись, словно упругая ветка орешника, смотрела на реку и лес, ничего вокруг себя не замечая. Мечтатель был так поражён этой картиной, что остановился. Девушкам, как он помнил всегда, ещё со школы, полагалось всё время двигаться, смеяться, перешёптываться с подружками, танцевать, петь или хлопотать на кухне, готовить, наконец. А может, он никогда не обращал внимания на молчаливых одиноких девушек? Или таких вообще не бывает на свете? Осталась только одна- единственная, которая сидит сейчас в двадцати шагах от него…
Мечтатель сделал вид, что нашёл непорядок в шнурках. Несколько раз он расшнуровывал и зашнуровывал доставшиеся от папы туфли, завязывая то через две петельки, то через одну, то туго, то ослабив шнурочную хватку. Оказалось, что стоять наклонившись и исподлобья, поверх очков, пытаться разглядеть сидящую было и неудобно, и глупо. Он поднялся и пошёл по тропинке дальше.
На горке дорожка раздаивалась, и задумчивый мечтатель, свернув не туда, уткнулся в двери столовой, откуда вышел полчаса назад. Он развернулся и пошёл обратно, остановился на повороте и, вытянув над кустами свою короткую шею, попытался разглядеть, на месте ли девушка. Она сидела там же, только теперь плечом оперлась о железную ножку качелей. Мечтатель вздохнул и побрёл к домику. На порожках он чуть не разбился насмерть, упал на колено и локоть, запутавшись в развязавшемся шнурке левой туфли. Надо было что-то немедленно предпринять.
Завхоз турбазы Владимир Борисович очень удивился визиту мечтателя в свою кладовую и ещё больше – просьбе выдать удочку. «Может, лучше шахматы или карты? У меня к ним и пиво есть. Напрокат!» – и засмеялся. Отсвет от красного прозрачного козырька летней шапочки с голубым компасом и лихой надписью «Ялта» превращал кладовщика в чудовище или пациента ожогового отделения. Казалось, что его голову только что вытащили из борща. Во рту кладовщика мелькнули железные зубы, и мечтатель непроизвольно отшатнулся, но всё же поддержал шутку улыбкой, а настойчивым молчанием потребовал рыболовную снасть.
Табуретку он взял из домика, благополучно донёс её до лодочного причала и попытался размотать леску, накрученную на гвоздики самодельного удилища. Дважды уколовшись о крючок, который сразу не заметил, отверг это глупое занятие и выставил удилище как было – в сторону воды. Девушка оказалась сбоку от мечтателя под небольшим углом, по биссектрисе, не далеко и не настолько близко, чтобы заметить его быстрые пугливые взгляды.
Девушка явно или мечтала, или думала, хотя одно другому не помеха. Она смотрела вдаль, за реку, раскачивала светлую танкетку и пустые качели в такт своим мыслям, придерживая книгу на коленях. Ткань пёстрого летнего платья касалась вытоптанной травы.
Мечтатель замер на своём табурете. Девушка показалась ему настолько лёгкой, воздушной, удерживаемой на земле только лишь при помощи толстенного фолианта. «Война и мир» или «Очарованная душа», – быстро мелькнуло в его голове и умчалось прочь. Русый завиток коротких волос закрывал ухо, опускался к плечу и поднимался от шеи на щеку. Кудри крупными волнами лежали на лбу, слегка касаясь глаз. Нос был прямой и ровный, лишь на кончике изобразив крохотную, едва заметную курносость, детскую и милую. Глаза и губы он не смог рассмотреть с такого расстояния.
Сколько он так просидел – неизвестно. Время от времени отворачивался к удочке – волна стеснения накатывала на него. «Ну и что с того, – думал мечтатель, немного осмелев. – Я смотрю на неё, как в музее на картину. Ведь это можно? Не запрещается?»
Ожидая от несуществующих зрителей поддержки и одобрения, он обернулся. К причалу приближался мужчина в старом болтающемся трико на длинных худых ногах и олимпийке с подтянутыми к локтям рукавами. На босых ногах отдыхающего радостно позвякивали застёжки глубоких сандалий, а их жёваные ремешки грустно кивали своими червячными головами в такт его шагам. Мужчина на ходу курил «Приму». Худшей вони мечтатель себе представить не мог.
«Клюёт? На что ловишь? На червя пробовал? Подкармливал? Давно сидишь? Сам откуда?» Этих вопросов мечтателю бы хватило часа на два, а мужчина их выпалил, будучи ещё на дорожке, метров за пять до причала.
Отдыхающий по-хозяйски вышел на причал, ткнул рукой себя в поясницу, глубоко затянулся, выгнулся вперёд, пукнул, выдохнул смрадно на угнувшегося мечтателя папиросный дым и медленно, тягуче произнёс: «Пре-крас-но!»
Знаете, это не дословно. Как сказал мужчина, так говорить нельзя. Мечтатель слышал подобные слова и раньше. На них была построена как на фундаменте речь рабочих обеих полов. (Были в цехе мечтателя, кстати, две весёлые крановщицы, которых стропальщики специально задирали, только бы послушать «рулады» этих балагурок и посмеяться от души. Совершенно не обижаясь на свои каждый раз новые прозвища или род занятий, на место пребывания или на образ назначаемых в качестве наказания весьма изощрённых действий, стропальщики гоготали так, что не могли даже произнести заветного «майна», лишь через силу поднимая вверх большой палец.)
Доминошники у подъезда произносили подобные слова довольно часто, а водители и ремонтники у заводского гаража использовали их совсем не для связки или как вводные слова, а как основу предложения, выдумывая порой умопомрачительные сказуемые. Мечтатель давно эти выражения замечать перестал. Сначала они шокировали, заставляли краснеть, но после мозг стал заменять их синонимами. Не всегда удачно, ведь попадались такие умельцы, как Синицын из трубного – смысл улавливаешь, а перевести не можешь. Нет ничего у мозга на замену, бедноват, что ли, великий и могучий.
Один на один с мечтателем знакомые разговаривали без этих слов, а когда вдруг слово случайно или рефлекторно мелькало в их речи, то смущались и глазами извинялись за это.
«Ну чё, мож по маленькой? Ты откудова? С ремонтного иль с котельного?» – демон (а это был точно он, мечтатель не сомневался ни мгновенье) повернулся в его сторону и увидел нераспутанную удочку. «Ты чё, земеля, бабочек ловишь? Крючок-то куда дел? Проглотил, что ли?» – и зашёлся смехом.
Этот идиотский гогот с прииканием пробудил от грёз девушку. Она повернулась в их сторону, и мечтатель теперь увидел её анфас. Он чуть не ахнул, как она была хороша! Незнакомка Крамского, Алёнушка Васнецова и Мирей Дарк Высокого блондина в разных ботинках смотрели прямо на него. Демон перехватил её взгляд и удивленно протянул: «А-а, вот ты кого здесь ловишь! Чё за цыпа? Наша или ткачиха-бабариха?» Последняя фраза мечтателю совсем не понравилась. Сказана она была серьёзно и деловито. Демон уже забыл про мечтателя, про выпить и порыбачить. Он нашёл себе новое развлечение.
Мечтатель умер. У него остановилось сердце, застыла в капиллярах кровь, мозг запнулся, как первоклассник на трудном слове, живот наполнился льдом, а под ступни кинули шахтёрскую лопату с углями из кузнечного горна. Каким-то полукошачьим, полузмеиным, но грозным и уверенным голосом он вдруг прошипел: «Не сметь!»
«Ангел, изгоняющий дьявола, или дьявол, пугающийся ангельского гнева»… Короче никак нельзя, хотя умный человек поймёт и без названия. Хороший художник на этом полотне мог бы снискать себе мировую славу.
Вид мечтателя был свиреп настолько, что демон тряхнул от неожиданности головой и миролюбиво, почти естественным голосом сказал: «Ладно, ладно, ты чё?» – повернулся и побрёл в сторону берега. Через несколько шагов он обернулся и бросил с вызовом: «А мож, я жениться хотел?!» – плюнул на воду и зашагал дальше.
Мечтатель вернулся к жизни. Всё привычно заработало и задвигалось внутри, только горели ступни ног, и на скамейке у качелей никого уже не было.
На ужин он не пошёл, боясь встретить – не демона, тот наверняка где-нибудь пил или уже напился, – он боялся встретить её. Вдруг слышала, вдруг видела, вдруг поняла, зачем он торчал на причале с глупой удочкой. Было стыдно. Горько и стыдно. Он накинул на дверь крючок, погасил лампу и лёг не раздеваясь.
Вечер был прохладным, но не настолько, чтобы в домике стоял «дубак», как пугал сменщик Володя. Мечтатель лежал под двумя одеялами, согревал горящими ступнями, выставленными наружу, домик и дремал.
День сплошь состоял из стрессов. За самую трудную, самую нервную смену столько переживаний было не собрать. Главное переживание дня мечтатель отгонял от себя. Он выводил его на улицу в шелестевшую рощу, пытался забросить подальше в чёрную воду безымянной речки, закапывал прямо тут под домиком в сыром тяжёлом песке, сажал в последний автобус, уходивший от турбазы в город, чтобы никогда, никогда, хотя бы не сегодня, оно не тревожило его.
Проходило несколько спокойных минут, в которые он задрёмывал, и оно привидением возвращалось, проникало через щели в полу, свернувшись трубочкой, протискивалось в замочную скважину, садилось грустной серой птицей на спинку кровати, шуршало над ухом и забиралось обратно в голову.
Его спас шум на улице: смех, звон гитары и голоса. Там его ждали живые весёлые люди. Из душной дремотной темноты он выскочил на свежий сырой воздух, взлетел из глубин океана под звездное сентябрьское небо огромной сильной касаткой. Он приподнялся на кровати, поправил подушку и приготовился слушать песни и голоса.
За домиком и двумя рядами берёз стоял каменный на два входа барак для размещения начальства. Из управления бывали редко, и высокие ступеньки с директорской стороны облюбовала рабочая молодёжь, приезжавшая почти каждые выходные. Здесь собиралась своя компания, приходили из соседней деревни ребята, девушки-ткачихи из пансионата напротив. На ступеньках они поджидали, пока соберётся вся «стая», пели, выпивали, разговаривали, а потом срывались в лес, где «приземлялись» на всю ночь и встречали у костра рассвет.
…Одна девушка после долгой разлуки встречала парня в аэропорту. Была она немного под chauffe (подшофе) и с букетиком жёлтеньких цветов. Она поцеловала в щеку парня, который никак не рассчитывал на такую прохладную встречу, и пошли они в номер пустой гостиницы аэропорта.
Так начиналась песня, и фальцет пытался донести до слушателей каждое слово, повторяя последние две строчки по два раза. В гостинице девушка объясняется:
Мечтатель насторожился и приготовился к трагической развязке. Парень за такие слова запросто мог растерзать героиню песни, подобный грустный финал часто встречался в городском фольклоре. «Пусть будет эта ночь последней нашей ночью, пусть будет эта страсть последней из страстей, – продолжала монолог девушка. – Пусть будет ночь длинна, а значит жизнь – короче».
«Какая точная фраза, – подумал мечтатель. – Раз ночь длинна, значит, жизнь стала на эту ночь короче». А девушка закончила куплет так: «Оставим мы любовь на взлётной полосе». Дальше она плакала и целовала героя, а по комнате «гулял» свет аэровокзала: по стенам, по плащу, цветочкам на столе.
Как понял мечтатель, влюблённые расстались. Не могла молодая женщина оставить только что зародившуюся советскую ячейку общества. Она взяла себя в руки, задушила свою старую любовь на смятой постели в гостинице аэропорта и бросила её на взлётную полосу. И вот спустя годы, в другом аэропорту, задерживаемый непогодой парень и, конечно, уже не парень («Ах, сколько лет прошло, уж дети повзрослели»), вспоминает эту историю. И блёклый свет, и силуэт девушки в номере гостиницы на кровати, и понимает, что, несмотря на прошедшие годы, он её по-прежнему любит и сходит с ума (в переносном смысле, оборот в песне такой. Плохо ему было, плохо).
Простые и понятные слова превратились в картинку кинофильма, будто мечтатель в ДК, а на экране эта история. На него сильно действовали подобные песни, рассказанные без лукавства, понятные и чувственные. Однажды мечтатель услышал по радио песню: осень, мокрый сад, рваный платок жёлтой листвы и встреча, которая должна была состояться за полчаса до весны, – и не заметил, как песня кончилась, а вместе с нею и вечер.