– А где твоя сумочка? – спрашиваю я ехидненько.
– Ах! А где сумка? – всплескивает руками Инночка.
– Ладно, уж, в каюте у меня, – успокаиваю я её и смеюсь.
– Ух, и напугал ты меня. Там же все документы, – тоже смеётся Инночка.
– И деньги, – добавляю я.
– И точно, деньги. И что? Обошлось? – спрашивает она меня с надеждой.
– Всё хорошо, – говорю я, закрывая дверь каюты.
– Рад? – она заглядывает мне в глаза.
Вместо ответа, снимаю с неё шубу и крепко прижимаю к себе. Мы так стоим долго. То, целуясь, то, отрываясь от поцелуя, чтобы ещё раз посмотреть друг на друга.
– Не замерзла? – спрашиваю я заботливо, – Вот кофейник, кофе, бутерброды, фрукты. Перекуси. Мне надо сбегать в таможню, оформить машину, пока «кожаны» не насели. Она только до шести вечера работает.
– Подожди. Там же Сашины ребята. Они в обиду не дадут, – хочет она меня удержать.
Но уж если я что решил, то выпью обязательно, как поёт Высоцкий. Я одеваюсь и, под взглядом обиженных глаз, стараюсь уйти.
– Не обижайся, через сорок минут буду, – и закрываю за собой дверь.
Десять минут туда, пять минут уговорить, обольстить, сделать тысячу комплиментов этим матронам, десять минут на оформление бумаг, хорошо, что чек с собой и ничего не надо платить в кассу, которая уже полчаса как закрылась.
Весь в мыле, как, будто не февраль на улице, влетаю в каюту, закрываю дверь на ключ и, помахивая гордо таможкой, сажусь рядом со своей любимой.
– Всё! Теперь никуда!
– А домой? Ведь дети же тоже ждут, – пытается она хоть что-то сказать.
Но это получается у неё не столь убедительно, поэтому я продолжаю в том же духе.
– Чуть позже. Дай мне наглядеться на тебя. Соскучился очень.
– Что-то я этого не заметила, – бурчит Инночка, отодвигаясь от меня.
Да. Кажется, вулканчик оживает. Чем же мы его будем тушить? Наверное, только любовью и лаской. Слова тут бесполезны. Смотрю на столь дорогое мне лицо, на эти надутые губки, на неприступно вздёрнутый носик. Конечно. Я уже провинился. Уже обидел невниманием, она уже никому не нужна, уже все звёзды погасли и солнце никогда (запомните), никогда не взойдёт, а он всё бегает со своими бумажками… Эти мысли можно было читать в ореоле над её обиженной, склонённой головкой.
Но рубить, так рубить, а если рубить, то отрубать. Подсаживаюсь ближе, кладу руку на плечо, которое независимо дёргается. Второй рукой поворачиваю к себе, столь часто видимое во сне лицо. Снизу заглядываю в наши глазки. Они на меня не смотрят, огромные ресницы закрывают их наполовину. Утыкаюсь носом в щёку и ещё раз, с явным подхалимажем, заглядываю в глаза. Они полностью раскрываются. В них уже нет обиды.
О, зеркала моей души! Каждый раз, когда я в них гляжусь, я тону, не успев крикнуть «спасите». Мои зелёные зеркала, возьмите меня к себе, впитайте меня, не надо мне никакого остатка! Я утону в них, как и тысячи раз прежде, я ощущаю вкус губ, их бархатную нежность, аромат женщины. Женщины, которая меня любит, хочет, ждёт и воспитывает моих детей. О, счастье мне, что ты у меня есть. О, радость, что когда-то один из нас вошёл в нужную дверь, выбрал правильный путь и мы, соединив наши руки и сердца, никогда их уже не разорвём.
Позвонил Саша, и сказал, что уходит с ребятами с судна, потому что о машинах переживать не стоит. Выгружать наши машины будут только завтра утром и только под их присмотром. Спросил, нужна ли помощь.
– Нет, сейчас и мы пойдём домой, – с благодарностью за заботу ответил я ему.
– Ну, счастливо добраться, – пожелал в ответ Саша, Хороший мужик Саша. Интеллигентный, настойчивый, сдержанный. Мне он очень нравится. А Инне – Лена.
Стали одеваться, собирать вещи. Неожиданно в дверь постучали. Я подумал, что это снова Саша и, без задней мысли, открыл дверь.
Вот это да! В дверях стоял «шкаф», за ним второй, чуть поменьше. «Шкафы», как бы невзначай, потеснили меня от двери. Амбалы заполнили всю каюту. Закрыв дверь и, не спросив разрешения сесть, устроились на креслах, как у себя дома. От такой наглости я потерял дар речи. У нас так на судах не принято и я уже просто отвык от такого нахальства. А они начали сразу в лоб.
– Это Ваша машина стоит на корме слева под рострами?
– Моя. А почему это вас интересует?
– Мы бы хотели её купить, и дали бы за неё неплохую сумму, – самый здоровый, без дальнейших объяснений, начинает вынимать из всех своих карманов деньги. Тройки, пятёрки, какие-то облигации и ещё что-то. Весь стол был завален этим барахлом. Ого, сколько у него карманов! И тут я понимаю, что оба эти лба, абсолютно пьяны. Миазмы от них, как и они, сами, заполнили всю каюту.
– Нет. Машина не продаётся, она уже оформлена в таможне, – как можно спокойнее, пытаюсь объяснить я, – Вам что, ничего не объяснили, только что отъехавшие ребята? – пытаясь, как можно спокойнее, объяснить ситуацию.
Но, в ответ, начались уговоры, посулы, предложение мнимых благ от, нагло рассевшихся, амбалов. Но я стоял на своём. И тут, не выдержав, вмешалась Инночка.
– Ребята, вы, что плохо понимаете по-русски? Вам же сказано не про-да-ёт-ся, – она еле сдерживала бешенство.
– А ты, вообще молчи. С тобой не разговаривают, – отмахнулся от неё самый здоровый.
Такие слова моей жене говорить нельзя. Это для неё, как красная тряпка для быка. В таком состоянии Инночка не имеет страха, она теряет чувство опасности. У неё существует только ярость от нанесённого оскорбления. Такое хамство её моментально взрывает. Щеки бледнеют, и без того огромные глаза, раскрываются ещё больше и начинают излучать огонь. Её лучше сейчас не задевать. Последствия непредсказуемы.
– А вот за эти слова, ты у меня завтра прощение будешь просить. Здесь же, но в другом обществе, – зловеще обещает она амбалам.
Смотрю. Амбалы мои чего-то струхнули. Видя их замешательство, я сразу меняю тактику:
– Вот именно, давайте завтра здесь в полдевятого встретимся. Приходить только в трезвом виде и только тогда поговорим. С такими балдыми я дел иметь не хочу.
«Шкафы» посовещались, собрали деньги и мирно, бочком покинули каюту.
Смотрю, моя жёнушка ни жива, ни мертва. Бледная, руки трясутся, лезет за валерианкой в сумочку. Всё, опасность прошла, задор закончился. Обычная женская реакция.
– Они больше не придут? – еле слышным голосом спрашивает она.
– Да вроде, нет, – пожимаю плечами, а у самого тоже под ложечкой сосёт.
– А они нас в порту не выловят?
– Кто его знает? Чего-то испугались? Если сейчас не тронули, то, значит, и в порту не тронут.
– Пошли домой, а то мне что-то плохо, уже еле-еле выдавливает из себя Инночка.
Ах, ты, моя сладкая. Видно, что ей действительно плохо. Но через полчаса она успокоилась, и мы пошли по тёмному порту к трамвайной остановке, чтобы добраться домой. В трамвае Инночка совсем отошла от перенесённых переживаний и её озорные глаза сверкали от воспоминаний, как эти два «шкафа» перетрусили от слов столь хрупкого создания.
Только позвонили в дверь, как она сразу распахнулась и Алёна с криком:
– Папочка, милый, как я соскучилась, – бросилась мне не шею. Данила тёрся рядом, тянув свои ручки ко мне. И когда, взгромоздясь мне на руки, освоился, сразу спросил:
– А ты корюшку привёз?
– Нет, сынок, корюшки не было, но у нас есть яблоки и мандарины, – этого хватило, чтобы он юркнуло с рук, и полез в сумку.
Достали подарки. Каждый стал их примерять на себя. И такие красивые, одетые в обновки, сели за стол.
Инночка, всё ещё, взволнованная от пережитого, стала заставлять стол снедью. Поставила на стол бутылку «Монастырской избы». Детям была «Коко-кола». За разговорами пролетел вечер. Когда детвора улеглась, можно было уже уединиться и нам. Два, истосковавшихся сердца, всегда стремящихся друг к другу, две половиночки, волей судьбы, разносимые в разные стороны, наконец-то соединились.
Разговоры, поцелуи, объятия, стремление сделать близкому самое лучшее, на, что ты способен, делали нас счастливыми. Каждое слово и жест – всё было создано для этого. Мы понимали желание любимого, и от этого счастье близости было огромным. Оно было нам наградой за разлуки и трудности, которые каждый из нас вынес в одиночку.
Не успел прозвонить будильник, как Данила уже проник к нам в кровать и, устроившись между нами, вертел своей беленькой головкой, задавая кучу вопросов. От шума проснулась Алёна и тоже легла в серединку. Даниле хотелось быть поближе ко мне, Алёне тоже. Началась свалка. Тут уже и будильник не нужен. Сон сняло, как рукой. Даниле – в сад, хорошо, что он находится под окнами дома. Алёне – в школу, одну остановку на трамвае, а мне в порт. Инночка взяла отгул, и мы отправились на судно вместе.
В восемь часов мы были уже на судне. Ребята, обеспечивающие нашу безопасность, уже приехали и поджидали грузчиков. Я пригласил их на кофе к себе в каюту. За кофе Инночка рассказала им о вчерашнем инциденте со «шкафами». И тут один из них всунул голову в дверь каюты. Увидев ребят, он обомлел, но те поманили его пальчиком. А когда он бочком втиснулся в каюту и прижался к дверному косяку, объяснили ему его неприличное поведение, в результате тот выдавил из себя:
– Извините нас, Инна, мы не хотели причинить Вам беспокойство, – и испарился.
Этих двух амбалов я не видел даже на выгрузке машин. На свою «Либерту» я поставил свежезаряженный аккумулятор и осмотрел её целостность после ночи в родном порту. Она мне нравилась. Двигатель 1,8, стального цвета, комби, на шипованных, с литыми дисками на 175/13 колёсами, смотрелась отлично. Ни ржавчинки, ни вмятинки – картинка, а не «Ниссан».
Грузчики, пощёлкав языками, взяли 25 рублей за выгрузку, зацепили за колёса моё приобретение и перенесли на причал. Инночка вынесла оставшиеся вещи и…
Двигатель работал бесшумно. Прогрелся. 1-я, 2-я, 3-я и мы выкатываемся из порта. Я ещё не совсем почувствовал машину, поэтому вёл её осторожно. До дома доехали быстро. Выгрузили вещи и тут, моей единственной и ненаглядной, вздумалось съездить на базар. Ладно, поехали. Мне и самому хотелось поездить. Быстро накупили всего, на что упал взгляд, и тут очередная мысль была выдана моей женой:
– Знаешь, мне через неделю на права сдавать, давай я потренируюсь на нашей машине в безлюдном месте, – предложила она.
Я возразил, что сдавать ей придётся на «Москвиче», что руль с другой стороны, но все доводы были бесполезны.
– Ладно, поехали, – неохотно согласился я.
Выехали на шаморовскую дорогу. За Горностаем Инночка села за руль. Сначала тронулась рывком, потом уже плавней, переключилась на четвёртую скорость. Под музыку Поля Мориа, в теплом салоне ехалось прекрасно. От возбуждения Инночка раскраснелась, стала ещё красивее, и сердце моё успокоилось и растаяло. Остановились, чтобы снять верхнюю одежду и шапки. Сложили их на заднее сиденье, и вновь она тронулась легко, плавно набрала скорость и под эту музыку ехалось бы, да ехалось…
– А что это за жёлтая полосочка на спидометре? – как бы невзначай спросила она.
– Когда стрелка её достигнет, то зазвенит колокольчик, – объяснил я, напряженно вглядываясь в дорогу.
– Давай попробуем, до колокольчиков? – озорно предложила она.
– Давай, только дальше. Там ровный, длинный участок дороги, – бездумно ответил я, – Только я сначала пристегнусь.
Вот и этот участок. Двигатель заурчал натужнее, стрелка поползла к отметке 110 км/час. Колокольчик зазвенел:
– Работает! – радостно воскликнула она.
– Сбрасывай газ, – я едва успел сказать эти слова, как спуск закончился. В конце его была замёрзшая лужа, а дальше на 2–3 километра была ровная дорога и ни одной машины.
Машину на луже бросило влево.
– Ой, что это? – закричала Инночка и закрутила руль в сторону заноса («Ниссан» был переднеприводным), потом беспорядочно вправо, влево. Машину развернуло поперёк дороги и выбросило на правую обочину. Бабах. Тишина и темнота…
Та-ак, значит жив. Я пошевелил пальцем на руке. Хо! Шевелится – нормально. Что это за запах? Аптечка что ли разбилась? Но тишина и темнота. Боюсь открыть глаза. Да они, по-моему, и не открываются. Да нет. Одно веко приоткрылось, и в щелку я увидел белый потолок. Ого! Я в больнице что ли? И тут рядом голоса. Один, видимо пожилой женщины. Другой, вроде бы девичий.
– Этот-то всё также, а у того с той недели начались какие-то изменения. По-моему в лучшую сторону. Я просматривала сегодня диаграммы, на них это заметно.
Ага, тот – это значит я. Значит уже больше недели я здесь. Вот дела. Бабахнулись, значит неслабо. А где же Инночка? Что с ней? Как бы всё это узнать?
– Смотрите! У того что-то на осциллографе забегало!
– Да, недаром вчера были какие-то пики.
Слышу, подходят ко мне. Кто-то склоняется надо мной. Запах тонких духов и хороших сигарет.
– Голубчик, а Вы не притворяйтесь. Откройте глазки.
Эх! Не надуришь этих врачей! Пришлось один глаз приоткрыть.
– Здравствуйте. Ну, вот и молодец, выкарабкался.
Пытаюсь что-то сказать, но ни черта не выходит. Даже зло берёт!
– Катя, смажь ему рот. По-моему, он не выкарабкивается, а взлетает, Так, его дела пошли лучше, – она смотрит на ленту осциллографа.
Ощущаю во рту прохладу, свежесть ментола, губы, уже не как камни, вроде, в них даже пульсирует кровь. Открываю слегка глаз. Доброе, участливое лицо женщины, чем-то напоминающее мать, опять надо мной. Ах, вот она какая этот мой врач.
– Ну, вот и хорошо. Открывай, открывай свои глазки. Второй тоже. Ты же мужик. Давай, действуй!
А, знаю я ваши штучки. Всё-то вы подбадриваете, стараетесь надурить, а тут может быть, обрубок какой-то валяется. Обрубок ли? А ну, если я шевельну ногой? Ого! Пальцы на ноге зашевелились. А на второй? Тоже шевелятся. Значит, руки, ноги есть, башка прилеплена. Всё. О’кэй. Живу! Но где же Инночка? Сквозь туман слышу ещё какие-то ободряющие слова, но я их не слушаю. Концентрирую мысли, например, на пальце. Шевелю – нормально. На другом. Шевелю – нормально. И так контролирую все части своего тела. Боюсь только открывать глаза. Ну да ладно, чёрт с ними, не скиснут. Давай попробую. И второй открывается. Вижу свет, улыбающееся лицо врача и медсестры.
– Ну вот, молодец, а теперь на сегодня хватит. Отдыхай. Катя, сделай ему обычный массаж и подкорми. А то ведь отощал за четыре-то месяца. Да пусть спит.
Мама дорогая. Четыре месяца я тут валяюсь!!! Вот это бабахнулись. Но где же Инночка? Что с ней?
– А ты, дорогой, пока ешь, спи. Скажу твоей жене, чтобы завтра пришла, а то она тут все пороги пооббивала. Иногда я позволяю ей посмотреть на тебя.
Чувствую в животе какое-то наполнение. Ничего себе! Это они меня через трубку во рту чем-то нашпиговывают.
Ну, слава Богу! С Инночкой всё в порядке! Я её, мою золотую, завтра увижу. Она посмотрит на меня своими изумрудными глазами, улыбнётся и голосом, непередаваемой нежности, спросит: «Алечка, ну как ты там?». Быстрее бы завтра. Что-то мягкое обволакивает голову. Я куда-то лечу. Но бабаха нет. «Значит, засыпаю», – промелькнула последняя мысль…
Опять голоса. Те же самые. Открываю глаз. Исподтишка подсматриваю.
– Давай, давай и второй открывай, нечего симулировать немощность. Давайте, девочки, сделайте-ка ему хороший массаж и приподнимите его.
Если просите, то открою. Открываю оба глаза. Стараюсь оглядеться. Шевельнул головой. Нормально. А ну-ка ещё раз. Получилось. Отлично! Потом спорт и бег сделают своё дело. А сейчас мне бы всё только слегка расшевелить. Чьи-то руки начинают массаж ног. В ступнях щекотно. Хихикаю.
– Смотри, он уже смеётся, – слышится радостный голос от моих ног.
– Значит завтра побежит, – уверенно говорит врач.
Но иногда эти руки доставляют и боль. Но я терплю. Поднимается голова. Теперь я уставлен не только в потолок. Вращаю глазами справа налево, потом наоборот. Три женщины – все улыбаются. На той стороне лежит какой-то ханурик весь в проводах. Вообще-то, я от него, наверное, мало, чем отличаюсь, но уже чувствую своё превосходство над ним, другим.
– Ну что же. Выглядишь молодцом! Причешите его, девочки. Руку-то хоть сможешь поднять, герой?
Пытаюсь это сделать, но что-то она, какая-то ватная. Раз, другой, ещё попытка. Рука едва оторвалась от одеяла, но тут же упала. Пытаюсь сказать что-то, но не получается.