Подняв бокал замечательного вина, и отведав всяких вкусностей, что ещё с вечера приготовила Инночка, потянуло в сон. Что-то странное происходило со мной: кружилась голова, и обе руки казались огромными. В левой руке что-то всё время немело и поэтому приходилось её всё время двигать.
– Что-то ты батька засоловевший, – озабоченно подметила Инночка. Её голос слышался, как, будто, из соседней комнаты. Хотя вот она, моя хорошая, прильнула ко мне и тихо греется об меня, только что не мурлычет, хотя мурлыканье шло от Эммочки, устроившейся у меня на коленях.
– Да. Надо помыться и поспать, что-то с этими заботами и переездами я совсем раскис, – еле ворочая языком, проговорил я. Поднялся, поцеловал нежную щёку и пошел в ванную.
Россия – горячей воды нет.
– Уже месяц, как нет. Настрой «Атмор», – услышал я голос жены, но решил обмыться только холодной водой.
Острые струи ледяной воды пронзали тело, от чего оно казалось горячим и поневоле из глотки вырывалось рычание.
Ну вот, стало полегче. Растеревшись докрасна, я вышел из ванной.
– А давай я тебя подстригу? – предложила Инночка.
Я против этого никогда не был. За все годы супружества только она меня и стригла. Принёс табуретку, простынь и сел напротив большого зеркала в коридоре. Инночка подошла сзади, прильнув всем телом к моей спине, стала перебирать мои отросшие волосы.
– Совсем седой. Виски белые, но это тебе идет, – приговаривала она. Изогнувшись, я обнял её и, усадив себе на колени, долго и нежно целовал.
– Ладно, уж, а то останешься лохматым. Как завтра пойдешь в службу? – и она принялась щелкать над моими вихрами ножницами. Через пятнадцать минут клиент был острижен и, включив теплую воду, смывал с себя волосы. Инночка была рядом, помогала смывать невидимые волосинки и в промежутках награждала меня поцелуями.
– Всё. Иди в постель, я сейчас, – выпроводила она меня из ванной.
Ничего не может быть лучше моей постели, застеленной и выглаженной любимыми руками. Каждой клеточкой кожи я чувствовал её. Её жёсткость и мягкость придавали мне силы, будили моё воображение. Мягкие тона стен спальни и мебели призывали к покою и святости семейного ложа. Я лежал, закрыв глаза, и улыбка бродила по моему лицу. Нет ничего лучше дома, где тебя любят и ждут. Пусть будет в моём доме всегда любовь и покой. А я уж постараюсь для этого сделать всё возможное.
В ванной стих шум воды, неслышно открылась дверь и появилась прекрасная, как молочное облако, моя женушка. Расчесала волосы и затихла, обвив меня всего своими нежными руками.
– А теперь ты дома? – услышал я еле слышный шепот.
– Да, моя милая, – и, приподнявшись, посмотрел в её огромные глаза, ощущая непреодолимую тягу к этому, любимому мною, существу.
Уже много позже, ещё раз заглянув в её глаза, я увидел в них полные озёра. Слёзы.
– Ты что, плачешь?
– Да.
– Что с тобой?
– Не обращай внимания. Мне очень хорошо.
И прикоснувшись губами к краешкам этих дивных глаз, я пил эти слёзы, а ручейки, оставившие свои следы на её нежных щеках, осушал своим горячим дыханием. Глазки закрылись, дыхание выровнялось, и моя любовь лежала у меня на плече, мирно убаюканная моей нежностью. Ночь шла своим чередом. За окном проезжали одинокие машины, изредка освещая потолок своими фарами. А я боялся пошевелиться, потому что на моём плече лежало сокровище, которое мне очень не хотелось расплескать.
Ужасающий вой вывел меня из дрёмы. Мяу-у-у-у-у. Инночка вздрогнула, перевернулась на свою подушку и проговорила сонным голосом:
– Не обращай внимания. Это Эмка уже второй день орёт, просится до Мармика. Спи.
– Ладно, завтра схожу к Людке и отнесу его, пробормотал я сквозь сон, – Спи, спи.
Мармик-Мармелад, здоровенный, белый котяра с разными глазами, был нашим постоянным клиентом.
– Заодно повидаюсь с Вовкой, – уже во сне подумал я и провалился…
Ох, эти будильники, никогда не дают поспать. Я-то на судне подскакиваю сразу, от любого изменения шума. Всегда готов влететь в штаны, тапки и мчаться в машину на устранение неисправности. За двадцать с лишним лет уже по-другому не получается.
А Инночка нежится. Нажав кнопку будильника, хоть он и говорил он скромно «ку-ку», я сразу проснулся. Отодвинул его подальше и попытался встать.
Опять затекла левая рука, пальцы почти не ощущались. Я её размял, ещё раз с удовольствием отметил, что мазуты в порах ладоней нет. Мозоли хоть и остались, но были мягкими. Я осторожно погладил по плечу Инночку. Она чуть приоткрыла свои глазки и потянулась ко мне. Да, но рано или поздно на работу ей всё равно надо идти. Лучше, позднее. Не каждый день муж приходит из рейса. В поликлинике у них об этом знают. Морячек много.
После завтрака Инночка одевалась. Как я люблю смотреть на её движения во время этой процедуры. Иногда стараюсь помочь. Потом лёгкий макияж и всё – пора. Осторожно закрыв дверь, пусть дети ещё поспят, мы вышли во двор. Ещё один поцелуй и она пошла вверх по улице, а я через дорогу.
Ещё пару раз оглядываюсь, чтобы помахать ей рукой и иду в гараж.
Машина в порядке, завелась сразу и, как хороший конь, отдалась на милость водителю. Через десять минут я у Людки.
– О, привет, – тянет она и начинает рассказывать, как Инна готовилась к встрече, как бегала по базарам, магазинам, звонила всем и вся. И вот, наконец, я уже тут.
Вышел Вовка, заспанный, лохматый. Он уже шесть месяцев в отпуске. Ему это уже порядком надоело. Но Людка, услышав это, как всегда, прервала его стенания.
– Не надо, Вова, когда позовут, тогда и пойдешь. Отдыхай, зайка, – на что Вовка что-то пробубнил.
Объяснив катастрофическую ситуацию с Эммочкой и прихватив Мармика, я прикатил домой.
Мармик, паразит, только увидев страдающую девушку, тут же по рабочекрестьянски совершил своё подлое дело.
Я только снял туфли и сел передохнуть на диван, наблюдая за этой, как говорит Алёна, кошачночной свадьбой, как что-то закололо под левой лопаткой, опять занемела левая рука. Показалось, что ли или это было взаправду…
Мармик становится на задние лапы, Эммочка тоже. Она стоит ко мне спиной, а Мармик её обнял, как человек, и на её коричневой спинке лежат его две белые лапы одна выше другой. Неожиданно они прыгают вверх, метра на два, и на фоне чёрного потолка совершают свой танец.
Чёрт! Кажется, заснул. Что-то в последнее время отрубаюсь даже просто сидя. Рейс был тяжёлый. Надо в отпуск.
Вовка вон уже полгода гуляет. Руку опять отлежал, и шея чего-то занемела. Хотел встать с дивана, но ноги как-то не так лежат. Надо же, сидя упал на левый бок и заснул! Вот старпёр! На часах тринадцать тридцать! Мама – дорогая, я же в службу опоздал! Ни фига себе я сплю! Из спальни слышен Инночкин голос. Чего-то напевает. Надо вставать. Она же работала до часу дня, сейчас только что пришла с работы и не зашла в залу, потому и не заметила меня.
Встал, голова немного дурная после сна, пошевелил ею. На полу, на ковре сидит Эммочка и вылизывает белого, пушистого, примерно месячного котёнка. Что за чёрт! А где же Мармик? Ладно, пойду к жене. Состояние, как с похмелья. Да и во рту вкус примерно соответствующий.
Встал в дверях спальни. Инночка перед трюмо прихорашивалась.
– Привет. Как работалось?
– А ты… ты… как себя чувствуешь? – почему-то заикаясь, говорит она. Глаза широко открыты, причёска новая, не утренняя. Когда успела сделать? На работе что ли? Вот женщины! Всюду успеют. Блузка новая, белая, юбка как раз по фигуре. Нравится она мне в таких юбках и блузках. Хороший вкус у моей жены.
– Да вот принёс этого Мармика и пока наблюдал за началом их свадьбы, заснул на диване, – как бы оправдываясь, начинаю я, – Где он, кстати? Людка дала ему рыбы. Наверное, она уже оттаяла. Покормить его надо, а то засохнет наш жених. Да может быть, ещё в службу успею?
– Ты, правда, себя хорошо чувствуешь?
– Вообще, что-то разбитый какой-то. Переспал что ли? – пытаясь передать свои ощущения, бормочу я.
Делаю шаг из проёма двери к Инночке, а она от меня слегка отстраняется и закрывает зеркало в трюмо. Протягиваю к ней руки, а они чуть раньше достают её плеч. Ба! Что с моей рукой? Часы на ней те же, рубашка та же. Пальцы, пальцы – длиннее и тоньше! А волосы на руке – куда исчезли? Ничего не пойму. Удивлённо смотрю на свою руку. Со второй та же картина. Не мои руки!! Трясу головой. Удивлённо смотрю на Инночку.
– Не удивляйся, теперь ты такой, – тихо произносит она.
– Какой такой?
– Ну, немного другой. Но вообще должен быть тот же самый.
– Какой самый?
– Смотри! – она распахивает зеркало в трюмо.
На меня смотрит какое-то чужое лицо. Поначалу показалось, что это картинка. Но я шевельнулся и картинка тоже. Невероятно! Там в зеркале – я. Но это же не я!!!
– Что это такое? – чуть не завопил я.
– Ты немного раньше проснулся, чем мы ожидали. Мы думали, что ты проснёшься через полчаса. Сейчас подъедут врачи и тебе всё объяснят.
– Что объяснят? Какие врачи? Мне в службу надо, я и так все проспал! – не понимал я.
– В службу тебе надо было три месяца назад. А сейчас уже не надо. И в море больше никогда не надо, – при этих последних словах её глаза потеплели, она как-то по-своему (только она так умеет делать) улыбнулась.
– Как три месяца? Меня что с работы уволили?
– Нет. Сядь. Прими всё спокойно. Я уже всё пережила.
Я сел. По привычке почесал затылок (Инночка от этого жеста радостно улыбнулась), ощутил жёсткие волосы. Мои-то вчера после стрижки были мягкие. А такие у меня бывают, когда сутки отпашешь в машине в тропиках при температуре градусов сорок пять. Странно. Когда успел испачкаться?
– Слушай, – начала Инночка – Ты принёс Мармика, сел на диван и … умер. Да, да – умер. Алёна услышала кошачьи вопли, вышла из спальни и, увидев тебя такого, стала делать искусственное дыхание. А я забыла ключ от сейфа, и меня привезли домой за ним на нашей реанимационке. Когда я вошла домой, Алёна уже выбивалась из сил, но ребята со скорой успели тебя привезти в нашу лабораторию. Я тебе побоялась сказать тебе, что у меня новая работа. Думала потом. Американцы занимаются пересадкой мозга. И тут ты. Алечка, любимый, я тебя очень люблю. Я не хотела тебя терять, и дала согласие на пересадку твоего мозга на другое тело. Я хотела, чтобы ты остался жив, такой, какой ты есть. Со своими странностями и привычками, без которых я бы не смогла жить. Ты вот и сейчас почесал затылок, как прежде. Я уже привыкла к твоему новому облику. И ты привыкнешь. Не волнуйся только. Тебе это сейчас нельзя. Пойми, только из-за того, что бы моя половиночка оставалась на земле, я пошла на это. А то была готова сама наложить руки на себя.
Села рядом, положила голову мне на плечо, и заплакала.
О мои родные глазки! Вы опять плачете, но не так, как вчера ночью, а горько и безнадежно. Я взял в руки столь любимое мною лицо и начал его целовать, сглатывая из краешек своих любимых глаз, слезинки. Эти ручейки горя и боли просто растворялись во мне.
– Да ладно, привыкну, – буркнул я в ответ на её мольбу. А сам думаю, а как матери, отцу покажусь, братьям? Как паспорт с новой рожей сделать? Вот проблем-то будет. А половиночка моя, угадывая, как всегда мои мысли, говорит:
– Все уже всё знают. Все уже к тебе привыкли. Осталось только тебе самому с этим сладить. А мериканьци эти чертовы, будут тебе, как подопытному, до конца жизни пенсию платить. Так что бедствовать не будем. Громко звонит дверной звонок.
– Это, наверное, врачи…
Я подскакиваю на койке, хватаю трубку телефона. Голос третьего механика:
– Владимирович! А топливо из шестого правого не выкатывается. Что прикажете делать дальше?
Я окончательно просыпаюсь. До конца рейса осталось два месяца и десять дней.
Сон второй (плохой, тревожный, грустный)
Мой старенький, добрый «Витя Чаленко» входил потихоньку в Золотой Рог. Я, как всегда на подходах, находился в машине и управлял двигателем. Подходная суета всегда приятна. Всё помыто, чистенько, подкрашено. Все бумаги подготовлены. Я был готов ко всем проверкам. Наученный горьким опытом многих поколений механиков, я заготовил все бумаги на все случаи жизни, заполнил все журналы, формуляры. То есть был во всеоружии. Только волновала одна проблема. Судно было полностью загружено контрактными автомашинами, и каждый член экипажа вёз ещё по одной. В Японии в порту Кобе, где мы простояли неделю, всё было красиво и спокойно. А здесь, во Владивостоке, что-то беспокоило. Хотя перед подходом всем позвонили и всех предупредили о подходе.
Вахтенный принёс весть, что сходу идём к причалу, и там будет таможенное оформление, а обеспечение выгрузки будет контролировать ОМОН. Это уже намного лучше.
Наконец-то раздалась долгожданная команда «Машине отбой, готовность один час».
Я поднялся на палубу. Да… Во Владивостоке в середине февраля тепла не ощущается. Это не в Японии. Скользнул по причалу глазами. Вон знакомая группа крепких парней в кожаных куртках и норковых шапках. Таких «встречающих» видно издалека. Это уже вселяло успокоение. А эти две женские фигуры в шубах, что стоят напротив? Господи! Да это же Инночка с Леной! Саша их тоже увидел. И мы, стараясь перекричать шум вентиляторов, заорали в один голос и замахали руками.
Инночка была в новой каракулевой шубе до пят, на голове не менее изящная шапка и по плечам раскинуты её каштановые волосы. Лицо излучало улыбку. Она что-то говорила, но разобрать, что она говорила, было нельзя.
Плотник успел вооружить парадный трап, пока я бегал выключать этот воющий вентилятор. Саша начал опускать трап пониже. Я стоял на его нижней площадке и опускался вместе с трапом. Входить на судно нельзя, таможня ещё не оформила приход, но парой слов перекинуться можно.
– Здравствуй, любимый.
– Здравствуй, моя сладкая.
– Ну что, скоро к вам можно будет подняться?
– Таможня уже выехала, оформление много времени не займёт, – предположил я. Хотя, кто знает этих таможенников? – А ты чек на оплату пошлины выписала? – что-то вспомнилось мне.
– Всё нормально, не волнуйся, он здесь, – похлопала она по сумке и, для наглядности, чтобы показать его мне полезла в сумку.
– А где чек-то? – удивлённо подняла она на меня виноватые глаза, – Дома, что ли оставила? Вот растяпа! А может быть он тебе не будет нужен? – спросила она с надеждой.
Чувствовалось, что ей жутко не хотелось ехать за ним.
– Инночка, ты же понимаешь, что это защита вот от этих шакалов. – я кивнул на группки в кожаных тужурках, стоящих поодаль «кожанов».
– Лена, давай съездим за этим чёртовым чеком? – Инна обратилась с вопросом к Лене.
– Поехали, в машине всё теплее, а их к тому времени уже оформят, – тут же согласилась Лена.
И эти две прекрасные дамы сели, в стоящий рядом «Блубёрд» и, помахав нам ручками, уехали.
Тут я с ужасом обнаруживаю, что у меня в руках полная денег Инночкина сумочка со всеми документами. Таможни ещё нет, а у меня уже советские деньги. Пряча сумочку под телогрейку, бегу в каюту и прячу её. И тут, как тот наркоман, «А где же травка?». Думаю – найдут. Лихорадочно перепрятываю. Нет, не найдут. Вообще-то место ненадёжное. Опять прячу. Ну, теперь вроде бы всё в порядке – не найдут.
Но таможенники ничего не искали. Быстро, в течение получаса, они оформили все документы и уехали к себе.
Тут и наши дамочки нарисовались. ОМОН их пропустил, а «кожанам», пытавшимся пристроиться за ними, путь был преграждён. А теперь уже никто не мешает мне обнять и расцеловать свою жену. Окунуться в ворох её волос и ощутить тепло твоего самого родного и близкого человека. Радость переполняет меня и так не хочется разрывать эти объятия. Но на палубе холодно, дует пронизывающий ветер. Мы заходим в надстройку и идём в каюту.
В надстройке тепло, а до каюты надо подняться только палубой выше.