Так начиналась его новая страница – страница чистых северных снегов, над которыми частенько полыхали позари – сказочные краски северных сияний. Заколачивая деньги в Заполярье, он почувствовал себя крепко стоящим на ногах и сразу понял, что «имеет право голоса». Раньше он, как горьковский босяк, лишний раз стеснялся позвонить своей бывшей, а тут осмелел – деньги делали дело. И только тогда Полынцев узнал, что у него – вслед за сыном в Ленинграде – дочка появилась. Родилась как будто невзначай. Он только сына планировал, наследником мечтал обзавестись, но мужицкой силы в нём оказалось невпроворот – перестарался.
«Сдурела баба! – изумился Фёдор. – Теперь и одного-то не прокормишь, а она второго родила. Это хорошо, что я в Заполярье, где длинный рубль, но отсюда нужно тикать, а то загнуться можно и остаться вечно молодым – под крестом на вечной мерзлоте».
Глава 7
Звезда-Полынь – фамильная звезда Полынцева, так он думал и так говорил с гонорком; вот, мол, какая звезда у меня, позавидуйте. А позднее он стал открещиваться от именной звезды, когда прогремела авария на Чернобыльской атомной станции, когда всё громче стали поговаривать, что полынь это чернобыл, и, значит, сбывается пророчество святого писания, в котором сказано, что упадёт с небес звезда-полынь, и третья часть земной воды сделается полынной.
Полярная звезда его уже не грела, не прельщала.
С какой великой радостью он махнул на Север – с такой же радостью, но куда большей – перемахнул потом на Юг.
У Полынцева хорошие деньжата сколотились к той поре.
Дом купил в Славянске-на-Кубани. Добротный домина стоял в живописном местечке, на берегу реки Протоки, откуда хорошо просматривалась дельта Кубань-реки.
– Дворец без хозяйки – пустыня! – любил повторять он, женившись на юной красавице, которую звали эффектным и романтическим именем Изабелла.
– Меня, – говорила красавица, – так назвали в честь одного из сортов винограда.
– Правда? – шутливо уточнял Полынцев. – В честь винограда? Или в честь лошади?
Красавица надувала розовые губки.
– В честь какой такой лошади?
– А ты не знала? Есть такая изабелловая масть. Кремовая. – Феня! – так она Федю звала. – Фу, как это пошло, как это прозаично! – фыркала красавица, раздувая карманчики крупных ноздрей. – Это даже хамство, я тебе скажу!
– В древности Кубань принадлежала Крымскому ханству, – напомнил Фёдор. – Ну, а теперь, сама видишь, какое тут крымское хамство. Всё захватили, всё позастроили. Куда ни посмотришь, картина Саврасова: «Грачи прилетели».
– А причём тут грачи? – удивилась красавица, глядя на гнёзда на тополёвых вершинах, вздымавшихся над берегом Протоки.
– Потом как-нибудь расскажу, а пока… – Он стоял на пороге в свой кабинет. – Мне повестушку закончить пора.
Жена хихикнула в недоумении:
– Так ты ж её не начинал. Ты сам сказал. Как ты будешь заканчивать?
– Не знаю. Это уж как Бог распорядится.
Не писалось ему, хоть ты тресни. Был приличный кабинет, бумага на столе, на подоконниках белела сугробами, самописки рвались в бой, попискивая перьями. И только не было того небесного огня, который зажигает сердце, душу.
Этот странный диагноз под названием «не пишется» – наверно, самый страшный изо всех диагнозов, какие только могут обнаружиться у литератора. И что тут делать, когда не пишется? Никакие доктора тебе не скажут…
Забросив бумагу и ручку, он подыскал себе такую непыльную работу, чтобы и не напрягаться, и в то же время быть при деле, чувствовать себя востребованным. Для мужика это особенно важно: ощущать свою востребованность, воображать своё плечо – плечом атланта, на котором держится небо. Кажется, вот так бы жить ему и жить, привольно жировать, не зная проблем, но характер – это ведь судьба, не сегодня сказано. Не мог он долго усидеть за печкой, слушая рапсодию сверчка.
Микроб стяжательства и накопительства, незримо витающий в воздухе Новой России, год за годом отравлял народы и пространства. И только редкий человек обладал врождённым иммунитетом и не поддавался золотому этому проклятому микробу. Полынцев обладал таким иммунитетом, только, наверное, всё же не достаточно сильным – золотой микроб засел где-то в подсознании и начал там делать недоброе дело. Люди кругом богатели, и Полынцеву тоже хотелось быть, по крайней мере, не безбедным.
В груди мечта горела – не давала спать. И однажды ночью он поднялся, взволнованный чем-то, просторную комнату стал босыми лапами топтать.
Изабелла проснулась – глаза в полумраке мерцали.
– Феня! – Она зевнула. – Ты чего?
Полынцев рюмку водки хлопнул, присел на край постели, помолчал, дожидаясь, когда сердце охватит огнём.
– Дело предложили мне…
Красавица-кобылка опять зевнула, поправляя под горлом золотую сбрую с крестиком.
– Какое дело?
– Весьма авантюрное, честно сказать. – Ну, и выбрось эту дурь из головы!
Разволновавшись, он снова покружился по комнате. И снова проглотил рюмаху водки. Поцарапал правую, горделиво вздёрнутую бровь.
– Авантюрное дельце, однако, но приличную прибыль сулит! Понимаешь? С деньгами, какие теперь у меня, можно так обернуться, что на каждую тысячу – за короткое время – наварится штук пять, если не больше…
Заспанная женщина посмотрела в сторону кухни. – А что там варится? Я ничего не ставила.
Он засмеялся. Под одеяло забрался.
– Ладно, лапушка, – прошептал, закрывая глаза. – Утро вечера, как говорится…
Но теперь уже она не могла уснуть.
– А кто предложил-то? Феня!
– Да это не важно. – Он отмахнулся. – Важно то, что можно отлично заработать. Я же тебе говорил: мечтаю ребятишкам в Питере купить квартиру. А это, знаешь, сколько нынче стоит? Чёртову тучу долларов!
Жена поглядела на звёздочку, недосягаемо горящую за окном.
– Ну, так, может, попробовать?
– А я тебе о чём толкую битый час? – Полынцев обнял красотку. – Купим белую яхту. Домик на море.
– Это бы неплохо.
– Что значит «неплохо»? Это вообще…
Они ещё немного пошептались, посмеялись под одеялом, потом потешились, как только могут тешиться влюблённые семнадцать, двадцать лет. От счастья воспарив под небеса, Полынцев позабыл о горестной земле и принял решение пойти «ва-банк». Но дело-то было рисковое – всё равно, что по лезвию бритвы пройти.
И пошёл он по этому лезвию. И – обрезался. Да так обрезался – чуть кровью не умылся. В результате дом пришлось продать, чтобы с долгами рассчитаться, а молодая жена сама «продалась» – ей стал не нужен горьковский босяк. Недолго думая – или наоборот, всё было обмозговано заранее? – Изабелла быстренько с ним развелась и моментально выскочила замуж, и не за кого-нибудь, а за того жлоба, который в наглую обчистил Фёдора.
С горя надравшись, он вздумал устроить разборки, но это обернулось голым крахом – в буквальном смысле. Крепкие ребята, подручные богатого жлоба, в предвечерней полумгле вывезли Полынцева в ближайший лесок на берегу живописной Протоки, отлакировали физиономию, раздели до трусов и привязали к дереву, чтобы он прочухался и подраскинул мозгами: в следующий раз живьём зароют в этом лесочке.
«Ужасный век, ужасные сердца! – на другое утро горевал Полынцев, трамбуя чемодан. – И что я на этой Кубани забыл?
Тут даже снега нет на Новый год!»
По старым следам он хотел снова на Север махнуть, но следы замело, завалило сугробами – нужные люди разъехались. И тогда он вернулся на родину.
Глава 8
Старая мать жила в районном центре – село на правом берегу Оби, на крутолобом яру. Местечко душевное, тихое. Из окошка можно глазами зачерпнуть такую великую даль – аж сердце от восторга спотыкается. А вечерами, если небо разоблачилось – чёртова уйма созвездий роится в воде. На рыбалку выплывешь на лодке и забудешь, зачем ты здесь оказался – огромный серебряный невод поймает тебя и закружит, звёздным светом завьюжит.
Устроившись в районную редакцию, принципиальный Фёдор Поликарлович продержался там недолго. Сначала «зарубили» одну его статью – щепки полетели. Потом – вторую, третью. И только после этого он уразумел, каким «чистописанием» тут нужно заниматься. А это, извините, совсем не для него. Полынцева даже на Севере купить не смогли, а здесь и подавно. Никогда он не был и не будет официантом от журналистики, лизоблюдом от беллетристики. Противно ему что-то строчить в угоду новым хозяевам жизни, которые подмяли под себя если не все, то многие средства массовой информации, делая из них средства массовой дезинформации.
Камнем преткновения и причиной для увольнения стала – как это ни странно – хорошо отремонтированная дорога на одной из улиц районного центра. Надо было бы одного проворного местного начальника похвалить за такую дорогу, Полынцев накатал «гнусный пасквиль».
Содержание «пасквиля», вкратце, таково.
Одна пробивная бабёнка – хитромудрая, вёрткая – лет, наверное, десять работала редактором районной газеты, довольно скромненькой по содержанию и очень бедненькой по оформлению. И вот приспело время той бабёнке свою дочку замуж выдавать. Шикарная свадьба наметилась. Заказали белый лимузин – из города должен был приехать шестиметровый хряк, обвешанный бубенцами и ленточками. А потом – то ли дочка, то ли мать, а то ли перемать – кто-то спохватился. Заказать-то заказали белую карету, да только вот беда: дорога, по которой лимузин поедет в сторону ЗАГСа, давно уже ни к чёрту – лимузин пузо себе поцарапает, морду со стеклянными глазищами разобьёт. И тогда проворная баба-редакторша позвонила знакомому директору дорожной конторы. Так, мол, и так, господин-товарищ дорогой, послезавтра свадьба, а дорога – как прифронтовая полоса. Директор удивился необычному звонку и заворчал: что ж ты, дескать, милая, так поздно спохватилась? И разговор у них на этом закруглился. А послезавтра, когда сияющий лимузин покатился по дороге к ЗАГСу – нельзя было дороженьку узнать. Отремонтировали. Да как отремонтировали! Хоть куриное яйцо катай – не разобьётся. Хоть в бильярд на ней играй – такая гладкая. И долго потом благодарный народ письма строчил в ту газету, где редактором – не на страх, а на совесть – работает пробивная бабёнка. Народ хвалил, превозносил директора дорожной конторы. Да и как не похвалить? Дорога та сто лет в пыли, в грязи валялась.
И наконец-то – слава тебе, господи! – нашёлся хозяин. Или хозяйка нашлась? Тут даже не знаешь, с какого боку лучше подойти и кому спервоначала в ноги поклониться. Заботливые люди живут у нас в районе. Да и по всей России полно теперь таких заботливых людей. Ведь им же надо памятники ставить.
Только непременно – вниз башкой.
Может быть, редакторша и не прочитала бы этот «пасквиль», опубликованный в столичном журнале, – гром-баба эта кроме своей газеты почти ничего не читала. Только нашёлся доброхот и сообщил: госпожу редакторшу ославили на весь белый свет.
Мужиковатая, нахрапистая, она пригрозила на планёрке:
– Вы за это ответите!
– За что? – удивился Полынцев. – Там же нет ни фамилии вашей, ни имени.
– А я говорю, вы ответите! Пасквилист! – Редакторша закурила. – Я на вас на суд подам – за оскорбление человеческого достоинства!
– А где ваше достоинство, простите? Под юбкою прячется? Нет? Тогда почему же вы занимаетесь газетной проституцией?
Наливаясь краской, как варёная, распаренная свекла, редакторша рявкнула, растрясая пепел папиросы:
– Вон отсюда! Вон! Или я вызываю милицию! – Пожалуйста. – Полынцев был странно спокоен. – Я им расскажу такое, что они годовой свой план по борьбе с преступностью смогут выполнить за неделю. Не верите? – Ну, так можно проверить. Звоните, мадам. Или у вас там тоже всё крепко схвачено?
Опуская глаза, дородная редакторша раскурила погасшую папиросу.
– Да-а! – с грустью подытожила она, закутавшись в дым, будто в серую шаль. – Тут, пожалуй, надо вызывать не милицию – «скорую помощь».
Остановившись на пороге кабинета, Полынцев с горечью сказал:
– «Скорая помощь» вам вряд ли поможет. Бессовестность не лечится уколами или таблетками.
Уволившись из газеты, он полгода проработал в краевом издательстве и опять-таки ушёл, громко хлопнув дверью: книги современного издательства – хоть этого, хоть другого – в ту пору отличались откровенным цинизмом.
– Я такую хренотень километрами строчить могу, – на прощание заверил он директора.
– Так в чём же дело? Мы бы вас печатали – целыми тоннами! – Предприимчивый директор ухмыльнулся в бородёнку. – Может, попробуете?
– Дурное-то дело не хитрое, – ответил Полынцев и добавил нечто туманное: – Раньше гордились ненапечатанными книгами, а теперь надо гордиться ненаписанными.
– Это как понять? – спросил директор.
– Подрастёшь, сынок, поймёшь.
И Полынцев покинул издательство, вполне серьёзно возгордившись своим ненаписанным собранием сочинений, которое он бы, действительно, сгоношил довольно-таки быстро и легко, когда бы только совесть не мешала.
Глава 9
Черёмушник из года в год буйно разрастался на краю села.
Дикий хмель завивался вензелями да кольцами. Яблони стояли белых бантиках по весне. Соловьи разбойничали лунными ночами. И вдруг всё это одномахом срезали – тупорылым, но могучим, огненно сверкающим бульдозерным ножом. Привычную картину перед окнами уничтожили с таким вероломством – Фёдор Поликарлович от инфаркта едва не загнулся, когда увидел; так сердце прихватило, так разозлился он на этих сволочей, которые теперь бульдозерным ножом или финским что угодно и кого угодно могут порешить.
Бульдозерной атакой, как позднее выяснилось, командовал Самохин Семён Семионович, в узких кругах известный как Семизонович – за его спиною шесть различных зон, и седьмая вот-вот перед ним ворота распахнёт.
Самоха, припыливший из города, купил развалюху по соседству с Полынцевым. Потом расчистил место для строительства и за короткий срок забабахал себе добротную дачу, пригодную для зимнего житья. Самоха был невероятно энергичным, предприимчивым, умудрялся деньги делать «из ничего». Будучи на высоте, на финансовом Эвересте, как сам он выражался, предприниматель этот курил дорогие сигары, попивал коньяки, одевался, как барин, и любил водрузить на свой указательный палец золотое кольцо с бриллиантом четыре «квадрата» – так он почему-то называл караты.
А затем приходила пора, и Самохин опять нещадно дымил дешевеньким куревом, пить не гнушался даже самогон, а волосатые пальцы его отдыхали от роскоши в четыре квадрата – все драгоценности утаскивал в ломбард. Но полоса неудач продолжалась недолго. Самоха снова умудрялся как-то изловчиться, извернуться и разбогатеть, не гнушаясь при этом никакими способами и средствами; поговаривали даже, что он наркотою торгует, хотя Самоха клялся во хмелю, что всё это вранье и происки конкурентов. Человек азартный, он горячо и отважно запрягался в какое-то новое дело, которое, в общем, у него неплохо получалось. Но деловая жилка в нём скоро остывала, и Семён Семизонович снова грустил возле разбитого корыта, перебивался с хлеба на квас, и при этом вынашивал новые какие-то наполеоновские планы и прожекты. Когда шуршали деньги по карманам – сосед не скупился, безоглядно занимал Полынцеву, отлично зная, что долг ему вернут только тогда, когда «раки раком встанут на горе», так Самоха говорил. Отравленный микробом стяжательства, он однажды пришёл к Полынцеву с оригинальным предложением. Пришёл, как всегда, со стеклянной «блондинкой».
– Фредерик! Ты как насчет того, чтобы продать избу? – Какую? Чью избу?
– Твою. Вот эту.
– Интересный сюжет. – Полынцев крякнул от удивления. – А зачем продавать? Где мне жить?
– У меня, Фредерик. У меня. Выбирай хоть первый, хоть второй этаж. – Самоха загорелся новою какою-то идеей. – Я даже покупателя нашёл. У него этих денег – как грязи.
Продадим и так с тобой раскрутимся – чертям станет тошно!