Annotation
ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии... И. Бродский
Галаган Эмилия
Галаган Эмилия
Кабинет на четвертом этаже
Зима, дни белые, ровные, словно стопка свежей бумаги для принтера.
Меня переселили в другой кабинет, под самую крышу -- дом дореволюционный, потолки высоченные, и этот четвертый этаж равен шестому в обычном доме. Пока поднимешься -- в тяжелой, тянущей к земле дубленке -- вся вспотеешь. Но это с непривычки. Ведь всегда и во всем самое важное -- привыкнуть, а там уже все пойдет как по маслу: только привыкнешь жить -- и уж помирать пора. Из прежнего кабинета меня выселили из-за Машеньки. Она беременная, а я курю. Курю, разумеется, на улице, но все равно -- от меня запах, а ее тошнит из-за этого. Вот и предложили переселить меня наверх, к Таньке. Хотя Машенька и Димка, с которыми я раньше сидела в одном кабинете (мы втроем составляли маленький, но дружный коллектив институтского издательства: старший редактор Димка, верстальщица Машенька и я, младший редактор), утешали: будем тебя иногда проведывать, но на душе все равно было тревожно. Ее не любили у нас. "Танька-сука" было таким ходовым выражением, что слово "сука" поистерлось и свалялось, как старая шерстяная вещь, и уже не воспринималось как ругательство.
Она сидела в своем кабинетишке под крышей и взирала на мир сверху вниз. Для нее мы все были рассчитаны и измерены, как будто она знала объем черепа каждого из нас и плотность мыслей, утрамбованных в нем. Она никогда не говорила приятного. Раньше мне не приходилось пересекаться с Танькой -- отчеты по работе издательства ей сдавал Димка.
А теперь мой стол стоял напротив ее стола. Я сняла дубленку, помучившись, пристроила ее на вешалку (она три раза падала -- петелька порвана, а за капюшон она не хотела держаться).
Поздоровалась. Она не ответила: уткнулась в монитор, в ухе -- наушник.
Потом она сказала:
-- Кофе у меня только растворимый.
-- А разве тут кто-то пьет... не растворимый?
Танька перевела взгляд на меня. Глаза карие, но холодные, как остывший кофе, забытый в чашке на столе еще вчера, по уходе с работы.
-- Отдел кадров пьет.
-- Ну пусть...
-- Когда люди ни на что не годны, есть масса способов показать, что они лучше других. Пить только молотый кофе. Не есть мяса. Хобби всякие заводить.
Я прикоснулась к боку чайника. Теплый. Но не горячий.
Она усмехнулась:
-- Как живот беременной. Ты его погладила.
Я улыбнулась. Она нет.
Потом я пила кофе, писала статьи для институтского сайта ("Итоги студенческой конференции...", "Поздравляем с юбилеем преподавательской деятельности"), иногда поглядывая в ее сторону. Она слушала музыку. Иногда грызла ногти на левой руке. Задумчиво. Изящно.
и только когда я подошла к вешалке, чтобы взять дубленку -- хотела спуститься вниз, в курилку, она бросила мне:
-- Курить можешь у форточки.
-- Я не помешаю?
-- Даже если бы ты была изделием советского автопрома, щедро извергающим выхлопные газы -- ты бы мне не помешала. Тем более есть определенное сходство.
Я закурила:
-- Я такая же старая и уродливая, как битый жигуль?
-- Нет, у тебя такая же морда добродушная. Хотя я имела в виду, что сходство есть между нами...
Тут она улыбнулась.
-- Я мало что замечаю в этой жизни, тем более -- какие-то запахи.
На самом деле она замечала все. И знала все -- обо всех.
В ней был стиль -- странно, но факт: короткие темные, всклокоченные волосы, желтые от кофе зубы, обгрызенные ногти, черный брючный костюм и острые уголки воротничка белоснежной рубашки -- все один набросок, сделанный рукой профессионала -- не отрывая карандаша от бумаги, непрерывной линией нарисованная суть вещи.
Я часто опаздывала, черт, да я почти каждый день опаздывала по разным причинам. Иногда не срабатывал будильник, иногда -- автобус застревал в пробке. В тот день так вроде просто проспала из-за того, что вечером слишком долго ломала голову над тем, как удачнее завершить рассказ -- где лучше будет смотреться точка. Обычно опоздания меня не пугали, но тут, выскочив из автобуса, рванула, как сумасшедшая: не хотелось вот так сразу упасть в грязь лицом перед Танькой, поэтому я упала в грязь коленками прямо посреди тротуара. Тут, в историческом центре города, тротуары узкие и щербатые. Да еще и лед. Посыпанный песком и солью -- и все равно оставшийся самим собой: подлецом. Разорванные колготы и разбитое колено -- увы, теперь Танька точно бросит какую-нибудь ядовитую ремарку. Ну да ладно, черт с ней!
Хромая, я поднялась на наш четвертый (а по сути шестой) этаж.
-- Привет! -- Пока расстегиваю пуговицы на дубленке, вдруг начинаю пересказывать диалог из автобуса: -- Один парень говорит: ""Метро" пишет, что Петербург признали лучшим городом для туристов в мире!" А второй ему: "Да ну, только если тем судьям кто-то откатил!" Вот придурки! Это ж Питер! -- Я одернула пиджак и, стараясь хромать как можно меньше и улыбаться как можно естественнее, подошла к своему столу.
Танька внимательно посмотрела на меня:
-- Тебе он еще не осточертел?
-- Кто?
-- Город...
-- Лучший в мире!
-- Ну-ну! Коленка твоя говорит противоположное...
-- Я бы и где-нибудь в другом месте упала. Неуклюжая.
-- Там, в шкафчике, перекись есть. Ладно, сиди, калека, сама принесу. Позвони своей подружайке, пусть сгоняет в перерыве до магазина ближайшего да колготы тебе купит.
Лучший в мире город, ага: окна, дырья и монументы...
Вечером, ровно в шесть, она сказала:
-- Вырубай все, пошли...
-- Я опоздала, я задержусь...
-- Ты постоянно задерживаешься. уж поверь, если б выходило, что по итогу ты сачкуешь -- я бы тебе об этом сказала. Иди домой. Пока доковыляешь до остановки -- уже вся толпа рассосется...
-- Откуда ты всё...
-- Это же институт. Тут все обо всех все знают... Иди домой, инвалид умственного труда!
Я не очень-то рассчитывала на то, что Машенька заглянет ко мне на верхотуру, все-таки в ее положении это простительно, но она неожиданно скоро пришла, принесла мне пару пирожков.
-- Привет, солнышко... Вот, напекла два противня... Вчера занять себя было нечем... Мой Вася уехал в командировку... а мне так, знаешь, непривычно... так тоскливо без него...прямо места себе не нахожу...
Я слушала Машеньку, но взгляд, соскользнув с ее круглого, ясного лица, наткнулся на Таньку. Ее губы шевелились. Я напрягла слух -- и за Машенькиными стенаниями услышала Танькино тихое пение:
-- какая тоска и какое мученье, если хозяина нет... Никто не подарит кусочек печенья, если хозяина нет...
Машенька тоже, мне кажется, расслышала последние слова и замолкла.
-- Если хозяина, хозяина, хозяина, если хозяина нет... Помните, хорошая была передача -- про собак?
Будь Машенька круглой, как ее лицо, дурой, она бы, наверное, не поняла издевки, но она ведь когда-то неплохо училась в школе и в университете -- и вот сейчас густо покраснела, бросила: "Сама ты собака" -- и (как же мне стыдно!), заметив улыбку на моем лице, выскочила из кабинета.
Димку Танька тоже сумела выбесить. Он приходил к нам раз в неделю, сдавал Таньке отчет о проделанной работе, обычно это затягивалось, потому что Танька никогда не была довольна этим самым отчетом:
-- Почему у тебя каждый месяц расположение колонок меняется? По одной форме отчет делать не можешь? Сиди, распутывай эти колтуны...
Димка нервно провел рукой по лысине.
-- Да я вижу, что ты плешивец. Про колтуны -- это метафора, сечешь, поэт? Хотя ты бы предпочел, конечно, спутанные волосы спутанным мыслям... Так, я сейчас тебе распечатаю правильный вариант таблицы... изучишь потом...
Принтер у нас старенький. Лист ползет из него медленно-медленно, как время, когда морозным темным вечером ждешь на остановке маршрутку.
Димка занервничал:
-- Н-ну, ну д-давай же... ну б-быстрее, т-тормоз т-тупорылый!
-- Признаться честно, когда я общаюсь с тобой, я думаю приблизительно так же.
Я прыснула. Димка резко дернул головой -- в линзах очков блики света блеснули как молнии:
-- С-с-сука!.. Это я не о тебе, Люда...
Но я почувствовала, что тоже это заслужила.
Новорожденный лист выбрался из принтера.
Не попрощавшись, Димка схватил его и был таков.
Я человек разговорчивый, возможно, даже чрезмерно, другие люди -- их беды и радости -- всегда волнуют меня, но общаться с Танькой мне не хотелось: зачем -- получить шпильку в глаз? Мазохизмом я не страдала, а искусством пикировки не владела.
Так что мы чаще всего сидели молча, каждая уткнувшись в свою работу, но все это время я чувствовала: между нами протянулась даже не нить -- бельевая веревка, на которой развешены невысказанные мысли -- догадки, вопросы, недоумения.
Работы у меня было предостаточно: ведение сайта института, корректура готовящихся к изданию книг, да и разные халтуры то и дело подворачивались. Наверное, даже хорошо, что теперь рядом нет болтушки Машеньки и никто не пересказывает истории из ток-шоу "Пусть говорят".
-- Во что ты там уткнулась? -- Танька, видимо, устала возиться с издательским планом.
-- Да... в роман один...
-- С кем?
Даже если б я тут зависала на сайте знакомств, неужели б я ей сказала?!
-- С деньгами. У меня долг большой, за квартиру. Вот, чтобы рассчитаться, взяла подработку. Редактирование.
-- И как?
-- Дерьмо, -- я сама не ожидала, что получится так резко. Впрочем, это очень по-танькински, наверно, я подхватила, как заразу, ее манеру речи.
-- Что дерьмо?
-- да все. Сюжет, стиль... все. Мужик один попадает в мир... где есть магия и все такое... Только он там никто, все его чморят... Он нанимается служить какому-то местному феодалу... а у того дочка и племянница, и обе в нашего пришельца влюбляются...
-- Блондинка и брюнетка?
-- Само собой!
Я откинулась на спинку кресла. Почему бы и не потрепаться? Если Танька сейчас примется стебаться над этим романом, мне уж точно не будет больно. Я продолжила пересказ:
-- Жаркая групповушка, конечно.
Она ехидно прищурилась:
-- И обе кончили не по разу?
-- А то!
-- А потом?
-- Потом хозяин узнал, кто постарался... что его девок теперь замуж не возьмут... в общем, отделали попаданца на совесть... и бросили погибать в лесу... но его подобрал один человек, слуга при монастыре... -- Прежде чем окончательно уйти в книгу и потерять глазами реальность, я уловила заинтересованность на ее лице. -- Он отвез героя в монастырь, расположенный высоко в горах... этот монастырь был окутан тайной... тамошние монахи умели творить чудеса... левитировать, читать мысли, стирать из памяти другого человека то, что считали нужным... дрались нехило так... в общем, продвинутые такие монахи... у них хранился эликсир бессмертия... так говорили... сами монахи были смертны... они считали, что недостойны бессмертия, ну или на хрен оно им сдалось, я уже не помню... герой обучается у монахов... много лет... он становится лучшим... но его не оставляют мысли о мести, да и аскетичный образ жизни надоел... и он сбегает из монастыря, прихватив эликсир... настоятель -- почтенный старец... архимаг, кажется, так его зовут... бросается на его поиски... и вот уже триста страниц гонится за ним... Пока герой захватывает власть в этом, магическом мире... прогибает всех и каждого... побеждает в сражениях, вламывается в мысли... и ищет главное -- ход в свою родную реальность, нашу... где его не настиг бы архимаг, где ему никто не смог бы противостоять... в конце этого тома, наверное, найдет ход... второй-то том тоже есть.. хотя я... я хотела бы другой развязки... -- Как снег посыпают солью и песком, я засыпала эту историю своим воображением, прокладывала в авторском мире свои тропки, о которых самому писателю никогда не узнать. И хорошо!
-- Какой?
-- А пусть бы старик настиг его. Пусть бы сразились. Без меча. Ментально. Пусть бы этот сукин сын выбивал дверь за дверью в сознании старого мага, перебирался по лабиринтам души, пока не наткнулся бы на дверь в потайной чулан, такую прочную, такую толстенную, что попробуй выбей... -- Я знала, что должна была остановиться раньше, а теперь уже не могла притормозить. Я свернула на свою тайную, хмельную тропу. -- Но нашего героя не остановишь. Он хочет уничтожить своего врага... Он думает, что за этой дверью -- особые тайны магии, известные только настоятелю... может, проникнув туда, он сможет подчинить все известные миры?.. и вот, собрав силу в кулак, он вышибает дверь... -- Я скрипнула зубами. -- И в тот же миг понимает, как ошибся... там -- воспоминания старика... воспоминания, которые он много лет прятал... от самого себя прятал... как его, маленького мальчика, отданного в монастырь родителями, обижали старшие ребята... как били головой о батарею и окунули головой в унитаз, как насиловили и запугивали... и вот все это, сжатое винраром отчаяние, распаковывается до настоящего размера в голове нашего попаданца... и ломает к чертям все связи между нейронами, в одну секунду вышибает все пробки в его мозгу... и вот перед нами эпилог -- беспомощного овоща кормят с ложечки его блондинка и брюнетка...а он пуская слюни и бессмысленно глядя на них, не может даже схватить какую-нибудь за сиськи... и да -- он бессмертен! он -- бессмертен! -- Я стукнула кулаком о стол и резко выдохнула.
-- Я не могу понять только одного: откуда в том монастыре взялись батареи и унитаз?
-- Не знаю. Забудь.
Нда, наговорила я ерунды. Батареи и унитаз сами вылезли, черт знает откуда.
-- Ты так не любишь попаданцев? -- Она была немного обескуражена.
Я подошла к форточке и закурила.
-- Я не люблю тех, кто лезет в душу.
-- В наше время души у людей встречаются так редко, что трудно избежать искушения хотя бы к ним прикоснуться.
-- Зачем?
Я смотрела во двор. Там, внизу, была дорога, сейчас загорелся зеленый и одинокий пешеход, стоявший с противоположной стороны улицы, тронулся с места.
-- А зачем ты вечно у чайника руки греешь?
Я когда-то думала: а что если каждый из нас -- всего лишь число, просто число, скажем, пять или семь. Но ведь это число можно представить во множестве разных видов, допустим, как сумму целых чисел, например 7 это 2+5 или 3+4 или 1+6, и тут все понятно, но ведь можно же ту же самую семерку разложить на какие-нибудь дроби хитромудрые или на сумму квадратных корней (предположим, корень квадратный из 16 плюс корень кубический из 9), но по сути-то семерка останется семеркой... может, всякий раз, начиная жизнь сначала, мы думаем, как бы эффектнее предстать перед миром, как бы извернуться так, чтобы нашу суть -- эту семерку -- было не так-то легко разгадать, мы прячем ее в сложных и длинных уравнениях, а сами -- решаем других, как можем -- порой ведь не так-то легко раскусить человека, может, он включил в свое уравнение какие-то логарифмы, которых ты "не проходил", тогда хоть лоб расшиби...
Таньку я решить не могла.
В отличие от нее, Димка был понятен настолько, что порой становилось скучно -- причем нам обоим. Нашу с ним дружбу с одной стороны подпирало хорошее воспитание, а с другой -- книги. Даже если разбить о Димкину лысину сырое яйцо, он вытрет расплывшуюся по голове склизоту -- и ничего не скажет обидчику. Как и всех детей, подвергавшихся в детстве насмешкам сверстников, его учили: игнорируй это. Если они увидят, что тебе все равно, то прекратят и пойдут искать другую жертву. Всякий раз, когда в его сторону летит очередная гадость, такой человек жмурится и думает: главное -- перетерпеть сейчас, ну и, может, еще завтра, а потом это закончится, главное -- ничем себя не выдать, главное -- не взорваться. Но насмешки летят и летят -- потому что враги видят, как дергается какая-нибудь одна-единственная жилка, выдающая боль, и получают свою дозу живительной радости от чужих страданий.