Димка довольно сильно заикается, когда нервничает, а нервничает он часто. Мне даже кажется, что свои беседы о литературе со мной он ведет исключительно потому, что эта тема не вызывает у него нервного напряжения. К тому же он сам пишет стихи, экспериментируя с формой.
Танька откуда-то узнала о Димкиных поэтических упражнениях, потому что как-то раз продекламировала:
-- Стихи-обрезки
для вас прочтет заика
он милосерден!
Заметь, это хокку. Минут пятнадцать у меня на него ушло. Если бы писала их весь день -- закидала бы вас по уши.
Я пожала плечами:
-- Закидывай.
-- Увольте: скучно. -- Она вставила наушник в ухо. -- Чем множить убогость, лучше окружить себя настоящим искусством. Послушаю Баха.
Я достала сигареты из сумки и вышла из кабинета.
-- К-какие у тебя сейчас п-планы творческие? -- спросил меня Димка, когда мы стояли у черного входа и курили.
Двор-колодец ограничивал движение мысли: только вверх. Бледно-серое небо давило, как головная боль перед магнитной бурей. Напротив нас стояли переполненные мусорные баки, а рядом с ними -- огромный, черный, прогнивший уже от долгого стояния на улице диван. Я не знаю, кто его сюда вытащил и почему его до сих пор не вывезли -- он напоминал выбросившегося на сушу кита, который по непонятной причине предпочёл жизни в родимой глубине гибель на берегу.
-- Да какие сейчас планы! -- Я переминалась с ноги на ногу. Холодно, а дубленку я не накинула: тяжелая, не люблю ее таскать. -- Я от жадности взяла халтуру огромную, а теперь не знаю, как этот кирпич догрызть, уже все зубы пообломала...
-- В-все равно надо писать своё, -- наставительно сказал Димка. -- Обязательно. А то... -- тут он замолчал, подбирая слова... -- мысли уйдут, об-бидятся.
Я вздохнула. Если честно, слова Димки меня скорее сердили, чем воодушевляли.
-- З-замыслы у тебя какие?
-- Да так, ничего особенного... Есть история одна... Пока только в общих чертах...
-- Жанр какой?
-- не знаю. Мне не очень понятно, что это... фантастика... и детектив немножко... и еще, наверно, притча...
-- З-запутала...
-- Ну смотри: девушка покупает комнату в коммунальной квартире. Всего там... ну, допустим, пять комнат, одна опечатана... Соседи давно живут в этой квартире, так сказать, одна большая дружная семья... Ну и они предупреждают девушку, что квартира такая -- с чудинкой... она сама убедится... но это все безобидно, нестрашно... то ли какая-то зона аномальная, то ли полтергейст...непонятно что... порой пространство... как бы съедает звуки... они просто исчезают, как будто их нет, как будто ручку volum кто-то повернул до упора...а потом вдруг эти звуки вываливаются... через какое-то время, совершенно внезапно... впервые это происходит с героиней, когда она роняет как-то раз монетку на пол -- и не слышит "дзыня" или "тука" -- вообще ничего... а потом, через пару недель, сидит дома за столом, что-то пишет и так отчетливо за спиной у нее -- звякает, как бывает, когда монетка падает на пол... знаешь, так дзыннннь... а потом, иногда, бывает, что и целые слова, фразы так вываливаются... сидишь такая в туалете... и вдруг над ухом так голосом соседа "Что-то я от этих деликатесов, мать их, просраться не могу"... или на кухне вдруг раздастся крик: "Опять, опять подгорело!"... а еще бывает, пусть и изредка, но так, что выходишь, например, из своей комнаты в коридор -- а оказываешься на кухне или в ванной... искривления такие в пространстве... "квартира шутит" -- так соседи говорят... и девушка живет, ничего, привыкла... ну звуки пропадают, так это ничего, зато деньги в заначке целы... от соседей она же узнает, что в опечатанной комнате жил кто-то, кого не очень любили... может, алкаш-дебошир какой... я еще не продумала этот образ... а потом он исчез бесследно, просто как-то не пришел домой и все... ну а потом девушка однажды одевается в прихожей... стоит такая, уже в ботинках, шарф на шею заматывает... и вдруг слышит -- обрывок фразы... я тоже это еще точно не продумала, но что-то вроде "Мать-перемать, кровищи-то сколько? А куда мы трупешник денем?"... ну или что-то вроде того... и понимает, что соседа на самом деле убили -- здесь, в этой квартире... И становится ей страшно, просто страшно, не что там желание возникает в полицию бежать или что -- просто ужас, обычный ужас слепой... и вот он открывает дверь, и из квартиры выходит -- и оказывается на пороге кухни, снова бежит к входной двери, снова выходит -- и попадает в свою комнату... и так без конца...
-- К-квартира п-покрывает уб-бийц? -- Димка слушал внимательно, не перебивая.
Я кивнула.
-- Да, наверное. У меня тут дальше ступор. Не хочется, чтоб все закончилось этим... ужастиком дурацким... смысл ведь не в этом...
-- А в чем?
Я молчала. На этот вопрос у меня не было ответа. Этот вопрос заставлял меня выбрасываться из вод воображения на безжизненную сушу и тихо умирать. Я не знала, в чем смысл. Никогда не знала.
-- Это аллегория памяти. Сознания. Вот что это. Отойдите. -- Танька вышла из дверей, под мышкой у нее был зажат рулон карт, а в руках -- сломанный стул. -- Надо выкинуть все это дерьмо... еще советское...
-- С-стул нельзя, он на балансе числится!-- вступился Димка.
-- Что? -- Она остановилась.
-- Там и инвентарный номер снизу на сиденье написан... -- начала было я, но Танька зашвырнула карты в бак, а стул пристроила рядом с диваном.
-- Номер. Прямо как у узника фашистского лагеря... -- Она хмыкнула. -- К черту. Просто к черту.
Он был одним из старейших преподавателей института. Очень высокий, сутулый, он ходил, глядя себе под ноги, как будто сам не очень понимал, куда эти ноги его несут. Брюки ему всегда бывали коротковаты, а за ботинками грустно волочились развязанные шнурки. Мне кажется, он стеснялся женщин: женат никогда не был, всю жизнь посвятил науке, хотя и не достиг каких-то значимых постов и высот. Именно поэтому -- из-за недостигнутости, его не слишком уважали коллеги, а что до студентов -- тем было просто откровенно скучно на его лекциях, монотонных и тягучих, как зимние сумерки. Из-за смешной фамилии Кучка, а еще из-за окружавшего его старческого тяжелого запаха молодежь называла его за глаза Кучка-Вонючка.
Но я всегда рада была ему, так что даже сегодня, взяв старика под руку, затащила на нашу верхотуру. Поднимались мы долго, ступенька за ступенькой преодолевали эту мучительную лестницу, хотя по большому счету разницы между тем, что вверху, и тем, что внизу, не было.
Я налила ему чая (хорошо, что купила вчера пластиковые стаканчики).
-- С сахаром?
Думал он долго, с минуту, а потом переспросил:
-- Что?
-- С сахаром -- чай?
-- Да.
-- А сколько класть?
-- Даже не знаю... может... может... кусочек?
-- Хорошо. -- Я размешала сахар и протянула ему стаканчик. -- Вот.
Он отхлебнул. Его лицо приняло какое-то странное выражение, как будто он сомневался, что в стаканчике -- чай.
-- Может, еще сахару? -- предложила я.
-- Что? Нет, спасибо. Я, знаете ли, подумал о причинах поражения армии Юлиана в Персии...
Я кивнула.
-- Я отправила на печать ваши договора, -- перебила его Танька. -- Но пока этот... она кивнула в сторону принтера, -- допечатает, вы успеете дойти до взятия Константинополя османами.
Кучка замолчал. Я хотела задать какой-нибудь направляющий вопрос, но побоялась сморозить глупость и тоже молчала. В тишине барахталось только кряхтение принтера.
-- Император... зашел слишком далеко... в пустынные земли... а персы все не давали генерального сражения...
Зазвонил телефон.
-- Кучка у вас? Пусть зайдет, он тут должен за инструктаж по технике безопасности расписаться.
-- Там вам расписаться нужно... я вас отведу... потом-потом... допейте чай, договор подпишите...
-- Спасибо, спасибо вам большое... очень вкусно...
-- Ой, у нас же еще печенье есть! А я и не предложила... Вот, хоть домой возьмите... -- Я положила в пакет полпачки овсяного печенья и просто засунула ему в карман. -- Попьете дома чаю.
-- Знаете, Юлиан... он очень пострадал от историков последующих эпох... они не понимали... где подписать? и еще где? можно без расшифровки?
Пока мы спускались по лестнице, Кучка что-то говорил о Юлиане, о христинстве и язычестве и смотрел на меня с такой мучительной надеждой на понимание, что я боялась отвести взгляд или как-то не так пошевелить бровью -- вдруг получится скептическое выражение лица.
Оставалось несколько ступеней, когда вдруг -- резко -- его тяжелое тело дернулось вперед, едва не потащив и меня, державшую его под руку (ААА!) и -- я не смогла проследить траекторию движения (АААААА!), просто как-то нелепо растянулось у подножия лестницы (АААААААААААА!)
Я орала и не могла заткнуться, даже когда Кучка, напуганный, наверное, больше моим криком, чем своим падением, стал подниматься с пола и отряхивать одежду. Сверху, перепрыгивая через ступеньки, неслась Танька. Из кабинетов первого этажа высыпали люди.
-- Люда! -- ко мне подскочила Машенька. -- Ну, ну же! -- Она тряхнула меня за плечи. -- Что с тобой? Ну!
Я уже молчала. Стояла, смотрела на собравшуюся вокруг толпу и молчала.
-- Вечно шнурки развязаны у него, -- объяснила произошедшее Танька. -- Вот и запнулся. Но цел. Не волнуйся ты так.
Пострадавший никаких травм не получил, но выглядел очень растерянным и виноватым.
-- Я пойду... пойду... у меня... император... простите, Люда...
Машенька положила руки мне на плечи.
Я старалась не смотреть ей в лицо. Бедная, беременная! Могла перепугаться от моего ора -- и что тогда с ней было бы?
-- Простите меня... Я так орала...
-- Ничего, ничего...
-- Это у меня рефлекс какой-то... Когда-то я жила с отцом и бабушкой старенькой... она часто падала... от головокружения... иногда сильно ударялась... и я тоже всегда так... я не могу... просто само собой... я не знаю почему... они такие тяжелые... старики... Теперь все будут говорить, что я ненормальная...
-- Здесь все ненормальные. Это же институт. -- Танька пожала плечами. -- Успокойся, ну!
Меня трясло крупной дрожью, слова обрывались и катились одно за другим, считая копчиками ступеньки:
-- Напугала... бедного... а надо... было... отвести... расписаться... за технику...без-без-опасности...
-- Да его кто-нибудь отведет... Ну не плачь, не надо... Пошли ко мне, чайку попьем, -- Машенька взяла меня под руку.
Я освободилась:
-- Я...я лучше пойду покурю... Там, наверху, у нас... успокоюсь... а потом спущусь и чаю выпью...
И снова поднимаясь по этой длиннющей, ноголомной лестнице я входила туда, куда давно не хотела входить, туда, куда мне хотелось закрыть все двери и все щели.
В полу между досками, крашенными в коричневый цвет, щели были широкие, порой с полсантиметра, черные такие, с острыми зигзагами облупившейся краски по краям. Мне казалось, из них, из этих щелей, дуло холодом, хотя такого быть, конечно, не могло. Просто пол был очень холодным сам по себе. В квартире вообще холодно. Я поверх своего одеяла набросила несколько пальто, снятых с вешалки в коридоре. Старые пальто, которые когда-то носила бабушка, когда выходила из дому. Сейчас не выходит. Я лежала, замерев, под одеялом и пальто, и не хотела шевелиться, потому что пальто сползли бы с одеяла на пол. А я этого не хотела. Я хотела просто поспать -- как этого хочет человек, внезапно проснувшийся от холода в пять утра и кое-как соорудивший для себя теплое лежбище. Но кое-кто спать не хотел:
-- Мила-а-а... Саша-а-а-а... -- тянула бабушка. Раньше от этого ее голоса у меня шевелились волосы по всему телу и сердце обдавало холодом, я даже хвасталась друзьям (всегда ведь можно найти повод похвастаться, даже в такой ситуации!), что "моя бабка кричит так жутко, как я ни в одном ужастике не слышала". Но потом просто привыкла к этим протяжным крикам, просто перестала им верить, как и ужастикам верить перестают.
Спрашивать "Чего тебе?" было бессмысленно, но я спросила, уже заранее зная ответ:
-- Что-о?
-- Мила-а... Мила-а...
-- Ну что-о?
-- Мила-а...
-- В туалет?
-- Мила-а...
-- Отвести тебя в туалет, спрашиваю?
-- Мила-а... Принеси мне спички...спички...
-- Зачем?
-- Я серу с них сгрызу и умру... Отравлюсь и умру...
-- Да не выдумывай ты! Какая сера? Успокойся и спи!
Закрываю глаза и всеми силами пытаюсь уснуть. Она замолкает и начинает возиться в кровати. Через некоторое время слышу какое-то ерзание уже где-то внизу.
Бабка сползла с кровати и ползает по полу.
-- Ну что ты делаешь? -- Мне приходится встать. -- Зачем ты слезла?
-- Буду лежать тут... на холодном полу... заболею и умру...
-- да успокойся ж ты! Ну давай, вставай!
-- Не хочу!
Она кажется исхудавшей, кожа висит складками, но какая она тяжелая, господи, какая тяжелая, отец говорит: "Перед смертью человек начинает превращаться в землю, вот и тяжелеет..." Наверно, и я такой буду. Она упирается, не хочет вставать...
-- Па-а-ап, -- ору, -- па-а-ап!
-- Ну чё?! -- доносится сердитое из другой комнаты.
-- Помоги бабку поднять! Не могу сама!
-- Сама слезла -- сама пусть и встает!
-- Ну па-ап...
-- Она через пять минут опять слезет!
-- Ну па-ап!
-- Отстань!
Стаскиваю с бабкиной кровати подушку и одеяло:
-- На! Укутайся и так лежи!
Забираюсь в свою кровать и накрываюсь с головой. Надо надышать тепла.
Снизу -- возня, а потом жалобное:
-- Подними-ите меня! Мне холодно!
Вскакиваю:
-- Отец! Иди сюда, мать твою! Ты меня слышишь или нет?!!
Из соседней комнаты доносится крип кровати, удар ступней о пол, распахивается дверь, отец влетает в комнату, проносится мимо меня, хватает ползающую по полу бабку -- и одним сильным движением швыряет ее на кровать. С размахом. Так, что я слышу, как ударяется ее голова о стену. Тук. Просто -- тук.
Он ее убил. Убил. Убил. Я ору, ору и ору -- и замолкаю, только когда бабка недовольно потирает ушибленный затылок и отползает, комкая простыни, к краю кровати, чтобы перегнуться и достать снизу подушку и одеяло.
-- Ты... ты убить ее мог... идиот! -- набрасываюсь я на отца. -- Ты... ты видел вообще, как она... головой...
-- Ее ломом не пришибешь... -- отец пожимает плечами. -- Разоралась, блин...
-- Ты можешь ее убить!!! -- снова ору я. -- Да как ты не понимаешь?!!
-- Да ну тебя в баню, -- отец разворачивается и уходит к себе. -- Разбудила в субботу с утра, да еще и орет...
-- Соседей перебудили... -- бурчит бабка. -- Дали бы мне тихо помереть...
На кухне, на старой газовой плите я ставлю чайник. Сажусь на табуретку напротив него жду, когда он закипит, долго жду, а потом слушаю и слушаю его надсадный вой, как будто он один -- мой друг, один -- понимает, что я чувствую, и говорит со мной на понятном мне языке.
-- Ты воду уже по третьему разу кипятишь, -- говорит Танька. -- Чайник выключится, ты снова его включаешь...
-- Извини, пожалуйста.
-- Не извиняйся. Чаю уже себе налей. Выпей да успокойся. Кучку напугала своим криком так, что он теперь будет как твой друг Димка.
-- У меня... все друзья такие... и я сама.
Я выдохнула и наконец заплакала.
-- Господи боже, да не реви ты! Вот дура-то, а!
Отгородившись от нее ладонями, прижатыми к лицу, я продолжала рыдать в темноту.
Танька молчала.
Сперва иссякли слезы, потом потихоньку стала проходить дрожь.
Порывшись в сумке, я нашла носовые платки и тихо вышла в туалет: умыться и привести себя в порядок.
Когда я вернулась, Танька встретила меня таким взглядом, что вдруг ощутила себя на улице -- на морозе и без дубленки.