АЛЕКСАНДР ЭБАНОИДЗЕ
...Где отчий дом
РОМАН
Сейчас мы вместе, все пришли домой,
моя сестра кентавра вышивает,
сейчас мы вместе — это навевает
тепло и грусть — мы вместе... Звон немой...
От радости сейчас ты сам не. свой,
а почему — ты знать еще не можешь.
Еще уйдешь. Мы все уйдем... Но все же —
сейчас мы вместе, все пришли домой.
Т. Чантурия (перевод Ю. Мориц)
Дождливым мартовским днем немолодой мужчина в светлом пальто, сидя за рулем нового автомобиля, объезжал в поисках цветов пригородные хозяйства Тбилиси. Было начало марта, и близящийся праздник осложнил задачу: пустовали (во всяком случае, для мужчины в светлом пальто) теплицы Ботанического сада, Дигомского треста по озеленению, знаменитого декоратора из Мцхета... Дымчато-белая машина все дальше отъезжала от Тбилиси. И вот в стиснутой горами долине показались низкие плоские строения теплиц. Стеклянные крыши поблескивали под дождем. Странная была погода: дождь как бы стоял в воздухе, не оседая. Пахло весной. Вдали от города особенно сильно пахло землей, набухающими почками, близким пробуждением. В этом томленом настое как бы посверкивал холод талой воды, ручьями сбегавшей с гор. Вершины гор по обе стороны Куры угрюмо вязли в облаках. Долину переполняла жутковатая тишина, и стеклянные крыши поблескивали под дождем.
Мужчина пересек голое, без единого деревца пространство между оградой и теплицами и открыл дверь. Запах гвоздик и дыма. Редкостное сочетание амурно-панихидного дыхания гвоздик с простым крестьянским дымком, выползающим из печной трубы. «Есть кто- нибудь?» — крикнул мужчина в пахучую пустоту и по проходу между грядками двинулся в ту сторону, откуда едко и освежающе тянуло дымком.
Через несколько минут он оказался в комнате — дощатой выгородке,— где у печки за низким столом сидели два старика: один в вельветовом пиджаке, другой в заношенной латаной гимнастерке, и с ними невысокая статная женщина в испачканном черноземом сатиновом халате. Три головы одновременно обернулись на скрип двери; старик в вельветовом пиджаке смотрел недовольно и вопрощающе; на круглом лице второго проступила пьяненькая улыбка. Женщина смотрела без всякого выражения, только внимательный глаз заметил бы, что при появлении гостя у нее дрогнули брови и глубже обозначилась едва приметная складка на переносице.
Гость нетерпеливо прикрыл дверь. Густой гвоздичный дух взбодрил его, вернул утраченную было надежду на успешное завершение поездки.
— Извините за вторжение!.. Вдали от городского шума, в стране, так сказать, цветов приветствую вашу компанию! — с учтивой, чуточку легкомысленной улыбкой уверенного в своем обаянии человека начал он, но, встретившись глазами с женщиной, вдруг осекся.— Поля? Что ты здесь делаешь?
— Здравствуй, Джано!—спокойно ответила женщина.— Я здесь работаю.
Мужчина недоуменно посмотрел на насторожившихся за столом стариков.
— Работаешь? И давно?
— Да уж раз пять в ведомости расписалась,— женщина обернулась к старику в вельветовом пиджаке то ли за поддержкой, то ли за подтверждением.
Старик не замедлил вступить в разговор.
— Приятель, откуда ты знаешь эту женщину? — с затаенной угрозой спросил он, и его худое костистое лицо налилось краснотой петушиного гребня.
— Мы с ней родственники,— ответил гость.
— Родственники?!
— Это брат Доментия,— просто пояснила женщина.
Старик в вельветовом пиджаке поспешно встал и широким, прямо-таки княжеским жестом пригласил гостя к столу.
Второй старик все это время покряхтывал, чмокал губами и безадресно улыбался. Сообразив, что появление незнакомца кончилось миром и застолье будет продолжено, он суетливо полез в тумбочку за тарелкой и стаканом. Локтем протер тарелку, дунул в граненый стакан. Однако гость отказался от вина:
— С удовольствием, но я за рулем...
В теплице женщина срезала для него отборные гвоздики.
— Значит, вот куда тебя занесло...— проговорил мужчина, недовольно оглядываясь на плохо прикрытую дверь.— А мальчики?
— Петька в Батумской мореходке,— нехотя ответила женщина.— А Доментиевичи пока что со мной.
— Могла бы хоть сообщить. Нехорошо так...
— А что сообщать? Своя голова на плечах. Всю жизнь по указке ходила. По правде, я и этой-то встрече не рада.
— Почему? Разве я тебе враг?
Женщина пожала плечами.
— Я так решила: мальчишки восьмилетку при мне окончат, а дальше сами решат. Захотят с мамкой — ладно, спасибо, нет — силой держать не стану.
Мужчина поднял упавший на грядку цветок.
— Сюда-то как попала?
— Меня этот устроил,— она кивнула в сторону дощатой выгородки.— Строгий...
— И живешь здесь?
— В поселке, тут три километра... Для чего цветы понадобились? — спросила она, видимо, не желая больше отвечать на расспросы.— Не беда ли какая?
— Дочку замуж выдаю.
— Уже? — ее губы тронула мимолетная улыбка.— Прыткая... Это которая же?—Опросила она погодя.— У тебя ведь двойняшки.
— Лиа,— ответил мужчина.— Приезжай на свадьбу.
Женщина покачала головой и с ножницами в руке перешла к другой грядке.
— Мать еще жива? — наклонившись и словно пряча лицо, спросила она.
— Представь себе...
— Не отмучилась, значит... А с домом что будет?
— Об этом раньше надо было думать.
— А что? — женщина выпрямилась и посмотрела на срезанные цветы.— Я сестрице твоей говорила, она ничего. Небось сразу прикинула, за сколько продать. Да кто его купит — в горах, вдали от города...
— Так там все и бросила?
— Так и бросила. Дом большой. Летучим мышам раздолье...
Дверь из комнаты приоткрылась, и старик в выцветшей гимнастерке вышел на лесенку.
Женщина обернулась к старику и замахала руками.
— Уходи! Уходи отсюда!
Старик смущенно засмеялся и ушел, пошатываясь и бормоча что- то под нос.
— Мой велел бесплатно тебе цветов нарезать. Если пьяненький начнет деньги клянчить, не давай...
Они прощались у калитки. Разговор сам собой иссяк, но женщина все не отдавала огромный букет, багряно отсвечивавший на ее лице.
— У тебя новая машина..выйдя на шоссе, рассеянно заметила она.
— Да... Садись, поедем к тебе, покажешь, как устроилась. На ребят взгляну. На свадьбу их повезу, черт возьми! Двоюродные братья как-никак...
— Не надо, Джано. Честное слово, я не готова, и они какие-то растерянные на новом месте, жалкие. Дай обжиться.
— Пока обживешься, мальчишки совсем отвыкнут.
— Ничего, припечет —ты теперь знаешь, где нас найти,
— Если ты и отсюда не сорвешься.
— Да куда уж мне, пороха не хватит... Я тогда уехать думала, а потом передумала...— словно объясняя или оправдываясь в чем-то, проговорила женщина.— Здесь жизнь легче, зима теплее. И сыновьям не чужбина. Ты поддержка, если что, когда подрастут, да и тетки тоже. Разве не так?.. А старик что? По мне и лучше, что он старик...— Она отвернулась, опять пряча лицо, и через окно заглянула в мокнущий под дождем автомобиль.— О-ой, как у тебя гам красиво! Чехлы бар>хатные... В такой посидеть и то приятно. Счастливчик! Видно, твои дела идут хорошо.
— Ничего. Я теперь в виноделах.
— Что ты говоришь?.. Почему, Джано?
— Не знаю. Устал. Старею, наверное.
— Да, время летит...
То, что предшествовало этой встрече, случилось тремя годами раньше Строго говоря, началось все это еще раньше, даже намного раньше, ибо в человеческой жизни прошлое и настоящее нерасторжимы, настоящее прорастает в прошлом, несет его в себе, и, может статься, правы те, кто считает, что прошлого вообще не существует, есть только одно настоящее, а, стало быть, рассказ о любом человеке начинается с первого дня его земного существования, если не раньше... Поскольку наш рассказ о людях не первой молодости (среди них встретятся и пожилые, и старые), нам пришлось бы изрядно углубляться. Но попробуем обойтись без раскопок. Вернем вспять всего- навсего три августовских дня 1979 года.
Итак, август 1979 года...
Глава первая
ТАТЬЯНА МАХОТИНА
Дорога в горах. Крутая каменистая дорога, белая под солнцем, заросшая по краям травой и ежевикой.
Терпкие запахи кавказского леса остались внизу. Сверху веет кремнистой сушью, нагретым камнем. Поодаль в кустах-раскоряках с мелкими, как у вербы, листиками пасутея козы, упираясь ногами в стволы, тянутся к веткам. Лужайки вдали кажутся лоскутами зеленого шелка, натянутого во всех плоскостях, вплоть до вертикальной.
Мне хорошо. Кажется, впервые я живу, как мечтала. Смотрю на Джано и, встретив его взгляд, смеюсь от счастья.
— Куда ты меня ведешь? Господи, куда мы идем?
— Потерпи немного и узнаешь.
— Что у тебя там, Джано? Горская святыня? Капище?
— Нет,— отвечает он.— Маленькая речушка. Форелевый ручей.
Наша ослица далеко обогнала нас. Поскрипывает седлом и корзинами. Ее сынок то забегает вперед и оглядывается, подняв торчком длинные уши, то отстает и неуклюжим галопом на прямых ножках несется вдогонку. Челка у него черная, а храп такой белый, как будто он только что вынул морду из миски со сметаной.
Чем выше мы забираемся, тем неоглядней открывается мир.
По правую руку дыбятся цепи скалистых гор. Далеко за ними белеют снежные вершины. А по левую руку горы круто снижаются, открывая бескрайнюю долину. Она наполнена горячим сиянием, растворившим голубизну виноградников и сгустки селений.
В кустах кричит сойка. Ящерка перебегает дорогу. Я вытряхиваю камешки из босоножек и, глядя на бескрайнюю синь внизу, спрашиваю:
— Что это?
— Колхида,— почти невнятно бросает в ответ Джано.
Колхида!.. Стройное придорожное деревце осеняет нас негустой тенью; его трепещущая на ветру листва напоминает картины на библейские сюжеты. Колхида... «О флейты, закипевшие вдали! О нежный ветр, гудящий под смычками!..» Между небом и горами по известково белой дороге шагает ослица с корзинами на спине. У ее ног семенит угомонившийся ослик. Стоит ослице потянуться к траве на обочине, как ослик норовит залезть к ней под брюхо; он то и дело путается, лезет под передние ноги, нервничает, а найдя наконец соски, удовлетворенно подергивает хвостом.
Мы идем все вверх и вверх. Ноги с непривычки дрожат. Отсюда уже не видно деревни, где в милом гостеприимном доме мы передохнули после трехчасовой тряски по горным дорогам и сменили транспорт — взамен машины получили унылую ослицу; где я узнала, что Джано знаменитость — популярнейший в Грузии конферансье, автор и исполнитель... Вот так новость!
Все сразу встало на места, как в удавшемся пасьянсе. Для персонала сацатория, в котором мы отдыхали, Джано был баловнем и любимцем; на улице, на пляже, на прогулочном катере — всюду к нему лезли с объятиями бесчисленные знакомые; эта южная манера целоваться при встрече... В ресторанах нам то и дело присылали вино и фрукты и приветствовали горделиво-скромными улыбками. На заправочной станции Джано без очереди наливали бензин, и издерганные автотуристы провожали его возмущенными гудками. Я видела все эти знаки внимания, пожалуй, даже удивлялась, но ни разу не поинтересовалась, чем объяснить такую популярность моего поклонника. Никакая правда-не сравнится в привлекательности с тайной. Но вот причина известности Джано перестала быть тайной, а я не почувствовала сожаления. Солнечный удар прошел, туман экзальтации, в котором я упряталась с перепугу в первые дни нашей близости, рассеялся. И что? Я почти с опаской посмотрела на Джано. Господи, ведь я просто люблю его!..
— Джано Джанашиа! — шесть слогов, шершавых и вязких, как винные ягоды.— Тебя, наверное, любит публика.
— Не особенно,— усмехается он.— Разве что в провинции. Джано Джанашиа — псевдоним. Мое настоящее имя Сардион Гачечиладзе. Но с таким именем трудно веселить публику.
— Почему?
— С таким именем можно быть мельником в деревне или бухгалтером в домоуправлении. Для афиш оно не подходит.
— А мне нравится. Можно, я буду называть тебя Сардионом?
— Ради бога! — смеется он.— Но я могу и не отозваться. Отвык...
Нежность стискивает горло. Нежность и грусть. Зачем, думаю я,
зачем нам это? Послезавтра мы разъедемся. Если б он жил в Москве... Но в Москве я не смогла бы вести двойную жизнь, не сумела бы лгать. Ни Игорю, ни сыновьям. Ой ли?.. До этого лета я считала себя вообще не способной на такое. Неужели я не знала себя?..
Чем дальше мы уходим от села, тем свободнее и легче у меня на душе... Кто-то у Достоевского задается вопросом: станет ли человек казниться по поводу бесчестного, постыдного поступка, совершенного им на другой планете? То есть если заведомо известно, что о его поступке никто никогда не узнает. Странно, что этим вопросом занят мужчина. Думаю, такие мысли чаще приходят неверным женам... Господи, что за глупости!
— Не устал, Джано?
Качает головой.
— Я не привыкла к горам, ноги не несут...
— Хочешь, посажу тебя на ослицу?
— Ну вот еще! Нашел цыганенка...
Останавливается и, не дав перевести дух, целует. До задыхания, до обморока. До золотых кругов перед глазами. Хоть бы в тень отвел, сумасшедший!
— Дай отдышаться...
Завязь чувства пугает и радует, как шевеление незаконного ребенка под сердцем: сладко и страшно. Разум противится, сердце обмирает, а бездумная кровь тихо ликует...
Тени от кустов и деревьев все длинней вытягиваются на дороге, сползают в Колхиду. На какое-то время мы расстаемся с солнцем — оно скатывается за гору, но тут и мы достигаем перевала.
Всем отверженным и усталым, всем потерявшим стезю свою я желаю, чтобы на исходе дня, когда силы покинут их, перед ними открылась бы такая долина. Небольшая, но совсем не тесная, с форелевой речушкой, петляющей посередине, с живописно разбросанными деревьями, она несет на своих склонах отару овец, цветом и подвижно меняющимся контуром напоминающую облако на вечерней заре. Между отарой и речкой виднеются маленькое строение и просторный загон. И солнце опять с нами.
— Тут где-то был родник,— Джано озирается, точно обронил что-то.
За перевалом дорога преображается: крутизна сменяется пологостью, каменистая жесткость — плотностью утоптанного суглинка, а цвет из белого делается золотисто-розовым.
Мы находим родник по звуку — в высоких травах что-то булькает, как вода во фляжке. Там, где из горы бьет ключ, травы выкошены и в глубокой лунке дрожит и сверкает ключевая вода. Пью прямо из лунки. Зубы немеют, холод свинцом приливает ко лбу.
Незнакомые деревья толпятся поодаль от родника. Ручеек стекает в долину, чуть слышно позвякивая в траве.
Ослики на дороге потряхивают головами. Точно укоряют нас в чем-то.
— До чего же он славный! — не удержавшись, обнимаю маленького. Он скачет на месте, выдергивая голову из моих рук, но в глазах его нет страха. Вырвавшись, ослик фыркает, обегает меня и легкой, несколько даже кокетливой поступью шагает по дороге. Ослица, покорная, равнодушная, не знающая ни усталости, ни нетерпения, идет за ним. Она черная, но масть ее не выражена совершенно, как у вороной лошади, чернота светлеет от синеватой на хребтине до мутно белой в подбрюшии.
Присыпанный землей бревенчатый мостик пружинит под ногами. Речушка петляет по долине, сгущениями ивняка обозначая извилистое русло. В прозрачной воде тенью проносятся веретенообразные форели. Иногда они замирают на месте, дрожат, стоя против течения, ломаются и двоятся, поблескивая крапинками. Джано присматривается с мостика, прикидывает что-то. А вода течет под ним — неумолчная, уходящая, грустная.
Тропинка отделяется от дороги и через терновник и заросли папоротника приводит нас на зеленый пригорок.
Джано снимает с ослицы корзины, отвязывает притороченную бурку, бросает на траву.
— Привал, Танечка! Можно и отдохнуть...
Отгоняю ослицу и привязываю поодаль к кусту терновника.
Где-то в невидимом на дереве гнезде пронзительно пищат птенцы.