— Гнездо мышиное съел, точно говорю, — высказал Сережа свою любимую версию.
— Может, мне попросить? — нерешительно предложила Полина и отступилась тотчас: — Хотя скоро темнеть начнет, пока оседлаем…
В движениях старшего конюха даже отсюда чувствовалась злая решимость.
— Все ему мало, — пожаловался Сережа, — и дров мало накололи, и конюшню убрали плохо, и макароны не те принес…
— Ты что, в магазин для него бегал?
— Ага.
— И дрова колете для него лично?
— Это за катание.
— Да ладно, — сердито сказал Василий, — чего ты.
— А ничего, — окрысился Сережа злым зверьком, — он все характер показывает, а нам — молчи.
— Чего расселись! — крикнул от порога конюх. — Коня кто валить будет?
Сережа и Василий вскочили тотчас, заспешили на зов с готовностью.
— Подожди здесь, — на бегу крикнул Василий.
Полина села на куб, поджала ноги, чтоб не замерзли, приготовилась ждать, долго и терпеливо. И хотя ей очень хотелось поглядеть, как валят коня, боялась попасть на глаза злому конюху, чтоб не усугубить вину Сережи и Василия.
«Как быстро-то, оказывается, спесь слетает, — смеялась над своей осторожностью, — вот уже старший конюх для тебя начальство. Бытие определяет сознание».
В конюшне происходила суматоха, метались тени. Проскочил Василий в кладовку и тотчас назад с какими-то ремнями. Снова появился в проеме двери, лил в ведро молоко, потом сосредоточенно что-то из бутылки. Глухой топот, дикие окрики конюха свидетельствовали о неравной борьбе. Тонко и звонко заорал Сережа:
— А ну, стой! Стой, черт косматый!
Василий с ведром ринулся к ним. Топот стал дробнее, конь хрипел, фыркал, голос конюха обрушился длинной тирадой чудовищного мата.
— Да лей же в пасть, — прокричал сдавленно, задыхаясь от усилия, — ну, падла, ну, скотина уродская, стой!
Свист плетки глушился мягким, живым. Зазвенело ведро.
— А, дурак старый, — яростно взвился конюх, — все испортил, недотепа блаженный!..
Василий выскочил из конюшни с невероятной прытью, следом, втянув голову в плечи, Сережа.
Не успели добежать до Полины, вскочившей испуганно навстречу, как вслед полетело и шмякнулось в навоз полено, и конюх заорал от двери:
— Урод, никому не нужный, только сунься, я тебе покажу седло, я тебе катанию с дамочками устрою такую, ввек не забудешь!
Увидев Полину, замолчал, стоял, широко расставив ноги в галифе, дышал запаленно.
— Бешеный. Плеткой по руке саданул нарочно, — пожаловался Василий, горестно разглядывая темный рубец.
Сережа боком прижался к Полине, как испуганная собачка ищет защиты у хозяина. Он был без шапки, ватничек облит молоком, почему-то остро пахнущим ихтиолкой.
— А ну, идите, прибирайтесь, — скомандовал конюх уже спокойнее.
Василий и Сережа глянули друг на друга, боясь ослушаться. Они все же не могли заставить себя вернуться в конюшню, чтоб снова оказаться там, рядом с Николаем.
— Идите, чего замерли, нагадили, неумехи, так прибирайте, — повторил приказ конюх.
Решение взяла на себя Полина.
— Пойдемте, я с вами.
— Нет, нет, — всполошился Василий, — не ходи, он выражается.
— Да я уж слышала, — усмехнулась Полина и пошла впереди. Сережа, все так же касаясь ее плечом, — рядом, Василий чуть поодаль, осторожно.
Николай, казалось, был удивлен. Молча отстранился, пропустил в конюшню. Был он худой, длинноносый и жилистый мужик, удивительно аккуратный с виду. Опрятный, выбранный по росту ватник застегнут на все пуговицы, синие офицерские галифе заправлены в ладные хромовые сапоги, в руке новенькая плетка. Полина покосилась на нее, спросила небрежно:
— Что это вы так нагайкой своей размахиваете неаккуратно?
Испуганной мышью скользнул в темноту, туда, где дышал тяжело конь, Василий. Сережа вслед.
Завозились в деннике, переговариваясь тихонько. Николай медлил с ответом, глядел прищурясь. Сапоги его блестели жирно, резкой тонкой чертой отделял смуглую шею от ворота гимнастерки край белого подворотничка.
— А вы, собственно говоря, кто такая будете, позвольте узнать? — поинтересовался с наигранным подобострастием.
— Отдыхающая.
— Ах, отдыхающая! — фальшиво умилился Николай. — А скажите, товарищ отдыхающая, если конь от вашего баловства на льду порвется, кто платить за него будет? Блаженный у нас как амбарная мышь богат…
Полина видела таких и манеру эту противную разговора знала, терпеть ее не могла.
— Вы будете платить, — сказала спокойно. — Вы же материально ответственное лицо. Да и знать должны, что коней ковать полагается.
Но он молодцом себя вдруг показал, сдержал первое бешенство, уточнил спокойно:
— Вы будете кататься, а мне платить?
— Так часто в жизни бывает, разве не знаете? Кому кататься, а кому и саночки возить.
— Мне, выходит, возить?
— Это уже от вас зависит, как сумеете.
— А вам кататься?
Он явно забуксовал, от злости не мог найти пообиднее, похлеще слов, но Сережа, недослышав, не поняв сути беседы, крикнул из темноты:
— Она нас катала. У нее «Жигули» синие, двадцать один ноль три, «Лада». Мы в Новую Рузу ездили.
— Машиной владеете? — с неожиданным доброжелательством поинтересовался Николай, будто это и не он только что, наливаясь холодной расчетливой злобой, искал подходящее слово, чтоб уничтожить наглую дамочку.
— Владею.
— Муж подарил? — Николай опустился на лавку и чуть ерзнул, показывая Полине, что не будет возражать, если и она присядет рядом.
Полина села. Вынула сигареты, ему не предложила, хотя видела: зыркнул с любопытством на «Аполлон — Союз», затянулась и, выпуская дым, пояснила спокойно, без вызова:
— Машину сама купила, — и сразу, не давая опомниться, — а что, Сережа дрова вам колет? С какой это стати?
Его смутил вопрос. Цепко оглядев Полину, ответил:
— Такой бугай должен куб нарубить, а он все сачкануть норовит.
«Бугай» в расстегнутом ватничке тотчас выскочил в проход, видно подслушивал. Крикнул с притворной слезой:
— Да… Вам руби, руби, все мало. Я, может, и два куба когда нащелкаю…
— Давай, давай, прибирайся, а то матери на тебя пожалуюсь, что школу прогуливаешь, — беззлобно пообещал Николай, и уже совсем ласково, задушевно Полине:
— Вы, значит, зарабатываете неплохо и возможности имеете?
— Имею.
— А вот… — он вдруг заволновался впервые, как охотник, вышедший на заветную тропу, голосом осторожным, мягким: «Вот они, родимые, токуют. Главное, не промахнуться», — голосом полным смирения и тайного азарта, — а вот… например, ковер хороший, ручной работы, могли бы поспособствовать, жена очень мечтает. — Улыбнулся: «Токуйте, токуйте, я подойду поближе». — Сколько там сверху положено, это все, как говорится — не будем мелочиться.
Складная шутка получилась, «говорится — мелочиться», самому приятно, улыбнулся еще слаще.
— И насчет катания не беспокойтесь, само собой, только подковать лошадку, конечно, надо, в этом вы совершенно правы, завтра же и подкуем.
— Ну что ж, — Полина тоже с улыбочкой, но нехорошей, наглой, словно сторговались в дурном и, презирая друг друга, все же остались довольны сделкой, — седло бы вот только другое под Орлика, а? Вон то, — кивнула в кладовку, где шелково блестело, радуя глаз нежными линиями, отличное кавалерийское седло.
— Да берите, — добродушно согласился Николай и подбросил на свои весы еще товару, — мешочка два картошки уместится в багажник?
— Уместится.
Торговаться, так торговаться. Крикнула тем, в деннике:
— Пора уж. Пошли, хватит вам.
Это был, конечно, перебор, тем более — знала: торгуется нечестно, но уж очень хотелось посмотреть, где граница, до какой стерпит за ковер. Стерпел, только лицом напрягся. В деннике затихли.
— Ладно. Все равно пойло сгубили. Завтра зальем, авось не сдохнет. Так я, значит, рассчитываю. Заходите завтра в гости, мой дом крайний, творожку дам, огурчиков малосольных, у меня жена — хозяйка справная, угостить умеет.
— Ручной работы достать не смогу. У нас их ударникам выдают, передовикам производства.
В деннике упало что-то, чертыхнулся тихонько Василий. Но у Николая нервы были, видно, железные и в людях понимал кое-что; не вспылил, не выругался, просто маленькая заминка и новый вариант.
— Ну, не ручной, машинный тоже сгодится, главное, чтоб большой — три на два.
— Может, на дорожке сойдемся? Дорожку мне совсем просто, красную, например, или синюю?
— Дорожка есть. На Ленинградском рынке по открытке приобрел. Вы уж затруднитесь.
— Хорошо. Договорились. Затруднюсь.
— Вот и спасибо. Значит, завтра зайдете? Часикам к двум, — зыркнул многообещающе на подошедших Василия и Сережу, но те вроде не испугались, а Василий даже сказал назидательно:
— Все же ты, Николай Петрович, с кондачка любишь, а надо по науке. Валка коня — это ж серьезнейшее занятие.
В окошке куреня горел свет. Когда вошли, удивила Полину непривычная чистота и домашний запах жареного мяса. Полина подумала весело: «Все-таки придется утиля отведать» и, словно угадав ее мысли, костлявая начальница доярок, не оставляя занятия своего — разделывала на газете селедку, — успокоила:
— Иваси как раз завезли нам на закусочку, и Клава теленка зарезала, так что все кстати и получилось.
Полина из кармана куртки вынула бутылку коньяка, поставила рядом с двумя поллитровками «Столичной».
— Что-то много выходит, — недовольно поморщилась начальница.
Убрала коньяк в тумбочку.
— Оставь, — вяло запротестовала самая насмешница над Полиной, черноглазая Надежда, — семеро же нас будет.
Сидела на кровати, привалившись спиной к печи, широко расставив ноги. Край халата не скрывал круглых розовых резинок, туго обхватывавших плотные бумажные чулки. Над резинками голубое, шелковое. Резко и странно отличались красные грубые кисти рук от молочной белизны округлых локтей, предплечий, будто от другой женщины приставили их к девичьему, нежному.
Надежда разомлела в тепле. Влажной испариной блестело круглое розовое лицо, чуть приоткрылись губы, и мерцали два блестящих, очень мелких зубика, как у зверька забавного.
«Какая ладная и крепкая бабенка», — подумала Полина, глядя на нее с удовольствием.
Прикрыв глаза, Надежда спросила нараспев:
— Чего задержались? Все наскакаться не можете?
— Во, гляди, — Василий протянул к ее лицу руку, — как твой меня.
Надежда глянула на багровый рубец коротко и снова опустила веки.
— За что?
— Да ни за что, Мишку валили, он не давался, а твой разозлился, как черт, размахался плеткой своей.
— Он и есть черт, — спокойно согласилась Надежда.
— Зато хозяйственный, — заметила возившаяся у плиты некрасивая, блекло увядшая подружка ее.
— А что мне с его хозяйственности, когда видеть его не могу, — Надежда бормотала будто в полусне. Только теперь Полина поняла, что она уже выпила изрядно.
— Не болтай! — строго прикрикнула начальница. — Поди слей мне, Валентина, — приказала той, у плиты.
Ушли в сени.
— Отчего видеть не можете? — спросила тихо Полина. — Злой?
— Ко мне добрый, — помолчала. Потянулась к тумбочке, сдвинула стаканы, чтоб наливать удобней.
— Так отчего же?
Надежда усмехнулась и, ловко сорвав фольгу-бескозырку, подмигнула Василию. Он примостился на табурете напротив не хозяином, а гостем робким.
— Чего притих, дядя? Досталось тебе? Так прости, забудь. Ты же всех прощаешь, всех любишь.
— Его нет, не люблю, а простить прощаю, потому злой он, что ты его не любишь.
— Слыхала? — Надежда с пьяной значительностью подняла указательный палец. — Дело человек сказал — не люблю.
— И давно?
— Дааавно! Двадцать четыре года, — Надежда начала разливать водку сосредоточенно.
— А живете сколько?
— Двадцать четыре, — разливала уверенно, по-мужски.
Поставила бутылку и вдруг затянула тихонько, гнусаво:
— Не надо, Надя, — попросил Василий, — нехорошо, не по-женски…
— А бидоны полные таскать по-женски? А силос выгружать?
Василий не успел ответить, в сенях затопали, засмеялись.
Вошли еще три женщины, за ними начальница и Валентина. Рассаживались шумно, сунулся было в курень и Сережа, где-то таился, и теперь решил прошмыгнуть тихонько, но его заметили, закричали: «Домой, домой, малой. Чего надумал. Иди!»
Он моляще на Василия, но тот покачал головой, и Сережа, хлопнув злобно дверью, ушел. Хотел, видно, сильно, но не получилось, и женщины засмеялись: «Видали, характер как показывает?!»
На циферблате ходиков, разрисованных еловыми веточками, стрелки показывали начало одиннадцатого. «Как буду добираться?» — мелькнуло и ушло тотчас, потому что пир был в полном разгаре, и хорошо было Полине, и легко, и свободно, как давно уже легко и свободно не чувствовалось. Сидела, наклонившись вперед, упершись локтями в колени, слушала гомон голосов, не вникая в смысл и думая о своем.
Надежда за спиной шепталась о чем-то с товаркой, ее горячее плечо упиралось в бок, грело приятным и ровным теплом. Суровая начальница ела. Она ела весь вечер, спокойно и нежадно, перемалывая большими крепкими зубами мясо. Кусок за куском. Макала хлеб в теплый жир, отпивала маленькими глотками из стакана, пальцами брала кружки лука. Она была не голодна — просто по-хозяйски не терпела остатков и напрасно затраченного труда.
Отрешенное ее лицо говорило о поглощенности мыслями, ходу которых не мешали ни привычная обыденность занятия, ни шепот и смешки доярок, ни сиплые вздохи гармошки. Так ела вечерами мать. Ела и думала.
Василий уже давно достал из сундука старенькую гармонь с оклеенными веселеньким ситцем мехами и вот уже в который раз начинал все одну и ту же песню:
Продолжения песни Василий не знал, а, может, и не было продолжения, может, сам сочинил нехитрые слова, потому что полны были они для него смысла и печали, и стояли за ними, не ведомые никому здесь, мечты и воспоминания.
Пропев куплет, он сбивался на мотивчик однообразный, заунывный, глядел в темное окно.
Полина первый раз видела его без шапки. Удивила прическа. Длинные, пегие и оттого незаметно седые волосы надо лбом поредели сильно, но странным поповским загривком дыбились над воротом косоворотки.
«Может, сектант, — гадала Полина, — тогда понятна благостность… да, да, наверное, сектант, и бабы знают это, потому и за мужчину не считают».
— Василий Иванович, прическа у вас интересная, — не сдержалась, сказала в короткой паузе, все-таки выпитая водочка давала себя знать.
Отвернулся от окна, улыбнулся широко, не стесняясь темных провалов во рту.
— Как у Эренбурга прическа у меня. Помнишь такого?
От удивления Полина только кивнула глупо.
— Я его статейки до сих пор храню. Очень они мне на фронте нравились. Сыграли свою роль и в начале и в конце. Когда пришли в логово, я немцев сначала сильно обижал, а потом перестал. Даже один раз на товарища своего рассердился.
Баба Вера покосилась, не переставая жевать, значит, слушала все-таки. Женщины перестали шептаться за спиной, сели ровно, и Надя положила Полине на плечо голову.
— Хотела бы я быть такой, как вы, — прошептала на ухо, — самостоятельной, и чтоб мужчины меня боялись, и чтоб больше их зарабатывать.
— А за что рассердился? — спросила баба Вера и оглядела стол, — не осталось ли еще чего из еды.
— Он с Земли Франца-Иосифа был. Есть такая земля на Севере.
— Не русская, что ли?
— Русская, только далекая. Ну вот, разгорячились мы в городе одном, да так сильно, что на танке во двор въехали. Цветы там всякие, клумбы примяли. Немка из коттеджа выскочила с дитем грудным, носит его туда-сюда, мечется, значит. А мы голодные, жуть! Вылезли, я ее спросить хочу насчет еды, а Витька цыплят увидел, желтых еще. Схватил одного и съел. Немка аж затряслась от страха, думает, что и ее, значит, можем с дитем. Я Витьке ору: «Не трогай цыплят!», а он второго. Рассердился я тогда страшно. Эренбург ведь сказал: матерей с дитями не обижать и коров дойных. А он живность ест, как дикарь. Кричал на него, хоть лучший он мне друг был. А он удивился, говорит: «Что такого? У нас, говорит, на Земле Франца-Иосифа птиц едят».