Запорожцев не без усмешки вспомнил пламенно-рыжего юношу, которого не так давно направил в редакцию, и спросил:
— А толк-то из него будет?
— С самим Коночкиным поссорился, а сдаваться не желает. Боюсь, что Коночкин попытается согнуть его в дугу, а парень твердый. Как бы не сломался.
— К делу-то его хоть приставили?
— Коночкин почему-то отправил его в Камыш-Бурун. А перед этим уже записал один выговорок.
— Ну, Коночкина и остановить можно. Да и Голубцов мне звонил: «Соскучился, — говорит, — без работы». Скоро возвращается. Если понадобится, так мы уж как-нибудь защитим паренька до приезда редактора. А съездить в глубинку молодому журналисту не мешает. Чем он проштрафился перед Коночкиным?
— Если исходить из фактов, то перепутал два учреждения. А если рассматривать события диалектически, то, кажется, напугал Коночкина чрезмерной резкостью своих суждений.
— Тем более надо оберегать паренька. Но костыли под здоровые руки совать не следует. Пусть учится работать.
…Увы, этот разговор происходил в отсутствие Чащина. Наш герой в эту минуту стоял над чемоданом и раздумывал о будущем. Оно не сулило ему больших радостей.
Вот и фразы будущей статьи о Научно-исследовательском институте получались чересчур язвительными. А ведь Бой-Ударов предупреждал, что язвительность не главное достоинство журналиста.
Директора института профессора Золотницкого Чащин не застал. Тот был в отпуске. Знакомство же с другими работниками и лабораториями не доставило ему удовольствия. Большинство диссертаций, которые он просмотрел, были посвящены побочным темам и рассчитаны на то, чтобы работать над ними по возможности без отрыва от берега. Были тут шедевры мысли вроде таких: «Соль как фактор сохранения и консервации рыбы», «Сроки хранения различных рыб в условиях пониженной температуры», «Развитие мальков ценных рыб в условиях закрытого бассейна», но все дело было в том, что бассейном назывался маленький прудок во дворе института, пониженную температуру изучали в холодильнике «Саратов», а недосоленная рыба воняла на весь двор, и даже кошки не желали ее есть.
Только несколько человек из всего состава института ушли в море с рыбаками, остальные предпочитали гулять по городским бульварам, а с рыбой знакомились по тем образцам, что их супруги покупали на базаре.
Мысленно молодой журналист задавал вопросы профессору Золотницкому. Как получилось, что этот крупный ученый упустил из виду руководство институтом? Профессор, которого Чащин в глаза не видел, отвечал, что занят большим трудом, что он устал, что в институте остался его заместитель, а Чащин подбрасывал ему вопрос за вопросом, пока не спохватился, что опять отмечает одну теневую сторону явления.
Тут он выругался, прервал свои упражнения в диалогах и окончательно загрустил. Досадно было, что он так мало пробыл оседлым человеком, полотенце которого висит на определенном гвозде, зубная щетка стоит в стакане, а в тумбочке лежит неприкосновенный запас продуктов в виде плитки шоколада и коробки консервов, на случай, если не придется вовремя поужинать.
Как всякому разъезжему человеку, ему вдруг до тоски захотелось остаться в этом номере, полежать на продавленной койке, почитать хорошую книгу, вечером встретить знакомую девушку — такой почему-то сразу представилась Виола, — одним словом, почувствовать себя горожанином, своим среди тысяч других. Кто много ездит, тот знает эту тоску по домашнему обеду и уюту.
Не успел он еще вдоволь погоревать о несбыточном, не успел представить, что же его ждет в Камыш-Буруне, — впрочем, об этом он старался не думать, зачем вызывать злых духов раньше времени, — как заскрипела дверь и появился Гущин. На этот раз он выглядел каким-то грустным и осунувшимся, словно вместе со своей жизнерадостностью потерял и излишек веса. Тяжело опустившись на койку — в маленьком номере размещались только две кровати и стул со столиком между ними, — он, кивнув на зевающий чемодан, спросил:
— Едешь?
— Как видишь, — хмуро ответил Чащин.
— Катером или автобусом?
— Катером.
— А я заказал билеты на автобус. Терпеть не могу моря, укачивает.
— А ты-то тут при чем? Меня не укачивает.
— Подожди, еще укачает. По себе знаю.
— Что ты меня пугаешь? Тебя это не касается.
— Как это не касается? — с обидой спросил Гущин. — Я же с тобой еду.
— Со мной? — Чащин выпрямился над чемоданом, растеряв от изумления все слова.
Гущин смотрел с досадой.
— Чему ты удивляешься? Не могу же я тебя бросить одного. Ты же там утонешь, как кутенок. Море шутить не любит, а рыбаки — народ суровый…
— Но как же… Или Коночкин дознался?
— До чего он дознался? Распустил перья, как павлин, и любуется собой, — хорош ли жених? Он и не хотел меня отпускать. Но от меня отделаться трудно! — Тут Гущин на мгновение приобрел свой обычный бодрый вид, но сразу скис. — Одним словом, отпустил. И на черта он послал тебя в Камыш-Бурун? То ли дело суша! Поехали бы мы с тобой к кукурузоводам или на табачную плантацию, вот было бы славно! А то — море! Там и снимать-то скучно. Тебя тошнит, а ты снимай. Я это море видеть не могу иначе как с берега…
Он еще долго бы распинался, но Чащин, наконец, понял, на какую жертву пошел ради него приятель, и, хлопнув его по спине так, что тот поежился, воскликнул:
— Это же замечательно! Вдвоем-то мы не пропадем!
— Ты, конечно, не пропадешь, — язвительно заметил Гущин, — а вот меня, наверно, похоронят по морскому обычаю: привяжут тело к колосникам, к ногам — обломок якоря и спустят раба божьего в морскую пучину…
— Так чего же ты вмешиваешься в эту игру? — с досадой сказал Чащин.
— А что ты один сделаешь? Так-то, если я жив останусь, у тебя хоть один свидетель будет, что ты все делал правильно, когда Коночкин новый приказ писать станет. А на этот раз он решил, видно, не выговор вкатить, а волчий билет. Чтобы тебе неповадно было на его будущего родственника нападать.
Чащин промолчал. Такое самопожертвование товарища было выше всяких слов. Гущин, вздыхая, заполз под кровать и принялся собирать свои пожитки. Собрав их и сунув в чемодан черный мешок для перезарядки кассет, он жалобно попросил:
— Поедем все-таки автобусом? Как ни считай, на несколько шансов больше, что останемся живы.
— Хорошо, хорошо, поедем автобусом, — согласился Чащин.
Выйдя из гостиницы, оба, как по команде, оглянулись и посмотрели на окна второго этажа. Чащину показалось, что в заветном окне, к которому он уже успел мысленно приставить пожарную лестницу, чтобы спасти в случае беды Виолу, что-то мелькнуло: то ли девичье лицо, то ли тонкая рука с платком. Однако ничего за этим не последовало. Гущин недружелюбно сказал:
— Еще один претендент на мое счастье! Думаешь, она по тебе плачет? Как же, держи карман шире!
Тут створки окна распахнулись, и величественная фигура Трофима Семеновича показалась в проеме. Он зевнул, не спеша остановил орлиный взгляд на наших рыцарях и произнес глубоким басом:
— Отправляетесь? Ну-ну!.. Счастливого пути! Десять футов воды под киль!
Чащин ожесточенно сплюнул под ноги, а Гущин, изысканно поклонился в сторону окна, весело сказал:
— Со мной он не пропадет, Трофим Семенович!
Окно с треском захлопнулось, и лицо Гущина сразу изменилось: оно вытянулось, пожелтело, словно фоторепортера уже трепал страшный шторм.
12
В Камыш-Бурун они прибыли к обеду следующего дня. Когда Чащин выволок Михаила из машины и положил на колючую траву у дороги, из чайной, напротив которой остановился автобус, вышло человек двадцать рыбаков. Среди них были молдаване, носившие в эту страшную жару такие высокие смушковые шапки, что длинная тулья падала на спину, прокопченные греки в цветных платках на голове, украинцы в вышитых рубахах и постолах, несколько русских и два или три аджарца в чохах и мягких сапогах. Все говорили по-русски, чтобы понять друг друга.
Два рыбака остановились рядом с приезжими, разглядывая Гущина.
— Дохлая акула! — сказал один из них, крючконосый, черный, похожий на заядлого морского пирата и, по-видимому, именно для усиления этого сходства повязавший голову цветным платком.
— Ничего ты не понимаешь, Максимиади, — сказал другой. — Он просто притворяется рыбой, а на самом деле это пьяница.
— Нет, он нырял на дно и увидел там морского черта…
Так они стояли, рассуждая о Гущине, а Федор махал над его головой пыльной шляпой. Пыль сыпалась, как мука, пока, наконец, не попала в нос. Гущин чихнул, вздохнул и открыл глаза.
— Оно смотрит! — предупредил один из зрителей. — Берегитесь, может, оно кусается?
Двое других сделали вид, что отскакивают в сторону. Остальные засмеялись.
Чашину надоели эти шутки.
— Вы бы лучше помогли мне пристроить его куда-нибудь, — сердито сказал он. — Когда он поправится, станет снимать вас для газеты.
Эта короткая информация произвела самое неожиданное действие. Толпа расступилась и мгновенно растаяла. Остался только рыбак, похожий на пирата, который утверждал, что Гущин превратился в акулу.
— В чем дело? — спросил Чащин.
— План не выполнили, — коротко сказал рыбак и помог Чащину поставить приятеля на ноги. — Ехали автобусом? Так вам и надо! На этом все новички попадаются. Мы-то знаем, как наш ошосдор заботится о дорогах, поэтому и ходим морем.
Гущин покачался немного на ногах, схватился за живот и изверг все остатки пищи, принятой накануне. После этого он обвел мутными глазами берег моря, каменные домики, единственную лавку сельпо, чайную и спросил:
— Где мы?
— В Камыш-Буруне, — радушно ответил рыбак, засыпая морским песком следы гущинской слабости.
— Я бы предпочел умереть! — воскликнул Гущин и снова схватился за живот.
— Все мучения кончились, — любезно сообщил рыбак Чащину. — Теперь ваш друг полежит денек, потом станет есть. Готовьте ему барана и в придачу пару-другую уток.
— Есть здесь какой-нибудь Дом приезжих? — осведомился Чащин со слабой надеждой в голосе.
— В каждом доме могут принять приезжего человека! — гордо сказал рыбак. — Прошу ко мне. Тошнить его больше не будет, а то жена не приняла бы. Меня зовут Максимиади. Анастас Максимиади, бригадир третьей бригады. Прошу извинить за то, что мы так невежливо шутили, но мы думали, что вы — инструкторы, которые не выносят качки. Ну, а мы, естественно, не выносим таких инструкторов.
Теперь Чащин мог более внимательно разглядеть своего радушного хозяина. Это был человек, похожий на усатого жука, обладавший таким длинным и горбатым носом, что на нем вполне можно было поставить парус. Ему было лет тридцать, но держался он крайне солидно. Это говорило о том, что бригадиром он работал давно. Чащин невольно огляделся, ища рыбацкие посудины, на которых им с Гущиным придется выйти завтра в море и снова осрамиться. Правда, в автобусе его не укачивало, но на море-то он не бывал, а Гущин вполне показал свою неприспособленность к качке.
Однако берег был пуст. Только старые сети висели на шестах да несколько лодок стояли на приколе у мостков, бряцая цепями. По берегу бродили толстые ленивые собаки, подбирая мелкую рыбешку, оставшуюся после уборки улова.
— А где же ваши… суда? — довольно робко спросил Чащин. Он хотел было сказать — посудины, — кажется, так именно называют рыбаки свои шайбы-лайбы, но в последний момент споткнулся. Знакомство с рыбацким промыслом ограничивалось у него застрявшим в памяти названием купринской повести «Листригоны»[1], но что это такое — моллюски или рыба, он не помнил.
— Суда — в море, — равнодушно сказал Максимиади. — Мы ждем новую посудину. Уже вторую неделю ждем! — более сердито сообщил он. — Вот почему наши рыбаки не выполнили план и вам нечего здесь снимать. Вы тоже из газеты?
— Да, я очеркист, — стараясь придать себе побольше важности, ответил Чащин.
— Первый раз вижу на нашем берегу человека из газеты! — воскликнул Максимиади и, отойдя в сторону, принялся разглядывать Чащина так же, как перед этим разглядывал Гущина. Он даже сделал из пальцев подобие подзорной трубы, но Чащин держался спокойно. Тогда Максимиади с той простотой радушного человека, которая бьет посильнее отравленной стрелы, спросил:
— Проштрафились?
— Как это? — сдерживая гнев, спросил Чащин.
— Ну, выпили, загуляли, не знаю, как это у вас называется. Вот и отправили проветриться?
— Мы приехали работать! — гневно ответил Чащин.
— Молчу, молчу, — с усмешкой ответил Максимиади, успев ловко поддержать вновь покачнувшегося фоторепортера: тот увидел с пригорка море, и его опять закачало. — Только мы все тут безработные… — Последние слова бригадир произнес с горечью.
У маленького деревянного причала, вдававшегося в море, остановился катерок. На причал вышел пожилой мужчина в черном форменном кителе. С катера выбросили на причал парусиновый мешок, форменный человек подобрал его, и мотор катера застрелял снова. Катер отвалил и пошел по своим делам дальше.
— Опять приказы привезли! — мрачно сказал Максимиади.
Чащин догадался, что катер был почтовый. Пожалуй, и в самом деле следовало идти с этим катером, чем мучиться в автобусе. Но потемневшее лицо Максимиади тревожило. Чащин спросил:
— Какие приказы?
— Сидеть у моря и ждать погоды… Поверите, — он заговорил горячо, сердито, — две недели ждем! Как объявили, что начнем соревноваться за звание бригады коммунистического труда, ну, просто не везет! — Он вдруг оборвал разговор, словно жалоба опротивела и ему самому, и распахнул дверь.
Навстречу вышла женщина с раздраженным лицом. Максимиади поспешил представить:
— Вот наши гости. Приехали из газеты…
— Корреспондент областной газеты Чащин. А это наш фотокорреспондент Гущин, — поспешил добавить Чащин.
— Господи, какие длинные слова! — сказала женщина. — Позвольте вас называть просто по фамилиям.
— Даже по именам! — поторопился Чащин. — Меня зовут Федор, а товарища — Михаил.
— Проходите, проходите, — довольно радушно сказала женщина и тут же напустилась на мужа: — Ох, лишенько мое! Ведешь гостей в дом, а в доме нечего на зуб положить!
— Я схожу к Шенгелая за рыбой, — быстро сказал муж. — Он не стал ждать инспектора и вышел вчера в море.
Женщина провела гостей в дом.
В доме было чисто и довольно уютно; две деревянные койки, снятые с какого-нибудь судна, маленький столик, табуретки. Ни шкафа, ни сундуков, какие бывают в каждом доме, не было. Хозяйка уловила удивленный взгляд Чащина и сказала:
— Нас на три дня отправили, а живем третью неделю в ожидании…
И видно было, что вынужденное безделье истомило ее.
Газетчики спустились к морю смыть дорожную пыль. Этот далеко заброшенный бригадный участок действительно напоминал место ссылки. Рыбаки-дельфинеры потерянно бродили по берегу, лениво переговаривались. Сейчас большинство толпилось возле конторки, куда прошел почтовый работник. Чащин и Гущин поплелись к дому.
С другой стороны к дому подошел Максимиади, волоча двух огромных рыб. Он помахал гостям рукой и скрылся за дверью.
— Вот пропечатают тебя в газете, как бездельника, тогда узнаешь! Зачем бы им сюда ехать? — слышался раздраженный голос жены бригадира.
— Я не виноват, что сейнера нет, — оправдывался Максимиади.
— Почему же их тогда прислали? — допытывалась хозяйка.
— Я ведь не баркас, что ты мне душу смолой мажешь! — гневно оборвал хозяин, и жена замолчала.
Чащин и Гущин переглянулись, будто и на них пала вина за это вынужденное сидение, и тихо вошли в дом.
Чащину все казалось, что раздосадованная женщина не выдержит и выставит их вон. Но она уже чистила рыбу, кривой нож ловко играл в ее руках, а бригадир разжигал костерок под таганком на шестке печки.
В это время на улице послышался шум. Максимиади распахнул дверь. К домику бежали рыбаки. Опередивший других давешний любитель поболтать, что отличался смушковой шапкой, кричал: