— Ламандэн! Мы тебя слушаем.
— Почему сперва я! А Юшон?
— Юшон!
— Юшон!
Юшон встал, не ломаясь. Он снял очки. Создалось неприятное впечатление, что его глаза упадут на стол и стукнут, как камешки. Ничего такого не случилось. Юшон протер стекла, надел очки и голосом, которому старался придать женственность, произнес:
— Что вы скажете об этой сто одиннадцатой строфе моей оды «Ко мне, Овернь»?
— Слабо!
— Очень слабо!
— Дорогой Юшон, в тебе нет ничего женственного. Томная прелесть тебе не к лицу.
— Дорогой Бенэн, я готов покориться твоей прелести.
— Бенэн! Мы тебя слушаем.
— Нет, сначала Брудье!
Брудье встал и прочел:
— Вот это лучше.
— В этом есть чувство.
— Музыка.
— Чистота.
— Да, чистота.
— Словно вздох Жана Расина.
— И потом рифмы лучше.
— Какая наглость! Рифмы лучше!
— Я протестую, — воскликнул Ламандэн, — против этого дряблого классицизма. Послушайте лучше заключительные строки моего стихотворения «Одержимые подпрефектуры»:
— Да, в этом есть порыв. Но какое варварство!
— Слишком много красноречия!
— Грубость, от которой хочется зажать нос. Лопать камамбер! Так не выражаются! И потом, говорить о камамбере в поэзии!
— Сам ты хорош! А ты о нем не говорил?
— Нет… или, если это слово подвернулось мне под перо…
— Самодвижущийся камамбер…
— То песнь его преобразила.
— Вы не даете Омеру начать свое повествование.
— Омер! Омер!
Омер возвысил меланхолический, американский голос:
— Отрывок из «Святой Урсулы Иссуарской»:
— Хм!
— Н-да!
— Следующий!
Лесюер встал; пудель, усевшийся на воротничок, начал так:
— Вступление к песне третьей части второй «Единого Творения», озаглавленное «Жалоба жандарма»:
— Браво!
— Ах!
— Это то, что надо!
— Какая точность!
— И какая изощренная трактовка реального!
— Ну, как не пожалеть твоего жандарма?
— Какой этот пудель умный! Не хватает только, чтобы он говорил!
— Тебе, Бенэн, я бы советовал молчать.
— А я ему советую говорить. Его очередь.
Бенэн объявил:
— «Четвертая Молитва Департаменту Пюи-де-Дом»:
— Ты это называешь буриме?
— Господа, ваши рифмы налицо! Я не исказил ни одной; надо только их найти.
— Мошенник!
— У!
— Я вас презираю!
Некоторые нашли, что Бенэн грешит клерикализмом. Другие, не касаясь содержания, хвалили форму четверостишия.
Ламандэн объединил мнения:
— Великое достоинство этого произведения, — сказал он, — в том, что оно поносит Амбер и Иссуар. Все мы совершили дурацкую ошибку, прославляя эти захолустья, тогда как клялись втоптать их в грязь.
— Я ни в чем не клялся.
— Нет! Это подразумевалось.
— Извините, извините! — заявил Лесюер. — Я боюсь, что вы недооценили «Жалобу жандарма», вступление к песне третьей части второй «Единого Творения». Этот текст очень суров по отношению к названным местностям.
— Ты нам хочешь втереть очки.
— Проще тебе поверить, чем разобраться в этом.
Бенэн волновался. Он старался снова овладеть собранием и ждал мгновения, чтобы наложить на него руку. Дабы рассеять шум, он махал рукой, как человек, разгоняющий дым.
Он заговорил:
— Слова Ламандэна запали мне в душу. Его мнение ценно. Из этого задоподобного лица исходит, что естественно, только основательно переваренное.
— Благодарю покорно!
— Из всех вас только я уничижил Амбер и Иссуар. Я исполнил ваше общее обещание. Но такое проявление недейственно. Буриме? Безвредное оружие. Я бы хотел, чтобы они были напитаны смертоносным ядом.
Он задумался.
— Я не смею надеяться на то, что мои стихи будут напечатаны в провинциальном издании «Правительственного Вестника». А между тем я уверен, что это единственная парижская газета, получаемая в обеих наших деревнях. Что же касается местных листков, «Амберского Республиканца» и «Иссуарского Маяка», то я склонен думать, что они не печатают стихов, а если и печатают, то этих они не примут, потому что они без рифм и заведующий Амберским училищем называет их декадентскими.
— Так значит?
— Так значит, буриме или, словом, то, что мы сочинили, были утверждением в абсолюте, вне пространства и времени. Этим надлежит гордиться; но люди с живыми страстями пожелали бы мщения не столь исключительно номинального.
— Предложи!
— Придумаем!
— Можно было бы, — сказал Брудье, — поместить в парижских газетах заметку о том, что в Амбере обнаружено семнадцать случаев азиатской холеры, а в Иссуаре тринадцать случаев бубонной чумы.
— Недурно.
— В заметке сообщалось бы, в виде постскриптума, об эпидемии гранулезного конъюнктивита в близлежащих местностях и об эпизотии сапа, передающегося человеку.
— Понятно.
— Можно было бы, — сказал Юшон, — дать вымышленную, но правдоподобную статистику женской неверности во Франции за десять последних лет и показать, при помощи таблиц, кривых и диаграмм, что округами, где на тысячу жителей и на квадратный километр приходится наибольшее число обманутых мужей, являются Иссуар и Амбер.
— Да, в крайнем случае.
— Можно было бы, — сказал Лесюер, — попросить Жана Экара прочесть ряд лекций в обоих этих городах.
— Да, и это.
— Ничто тебя не соблазняет?
— Мы слушаем твои проекты.
— Вам угодно знать мое мнение? — сказал Бенэн. — Прежде всего я нахожу, что в подобных делах недопустима импровизация. Необходимо пораздумать, порасследовать. Затем, я отказываюсь предпринять что бы то ни было без предварительного совещания с сомнамбулом.
— Ты шутишь?
— С сомнамбулом? Вот тоже!
— Господа, теоретически я не верю во всеведение сомнамбулов. Тем не менее, я не предпринимаю ничего важного, не посоветовавшись с ними.
— Это логично.
— Господа, по природе своей я человек колеблющийся и нерешительный. Малейший из предстоящих мне поступков я взвешиваю на все более и более чувствительных весах. И самых чувствительных мне все еще мало. Особенно по утрам, просыпаясь, я теряюсь в боязливых предположениях, в обескураживающих расчетах. Вечером, часам к одиннадцати-двенадцати, у меня являются более широкие взгляды, более мужественная воля, отрешенность от жизни, переходящая в презрение к опасностям. К несчастию, решения я принимаю только по утрам; это у меня принцип. Таким образом, я бы, чего доброго, никогда не принимал никаких решений, не будь сомнамбулов. Я отправляюсь к ним в берлогу. Я их вопрошаю. Ответы, по большей части, я получаю смутные и неясные; но я наступаю на оракула, тесню его, зажимаю в тиски альтернативы; да или нет? Он высказывается определенно. Я испытываю облегчение. Если ответ гласит «нет», я забываю свое намерение и смотрю, как проезжают извозчики. Если ответ гласит «да», я устремляюсь. Я посылаю к черту возражения и страхи. Я считаю успех как бы обеспеченным, цель как бы достигнутой. Остается только наметить подробности исполнения. Этой сверхъестественной, призрачной уверенности я обязан многими успехами.
— Да мы-то не колеблемся. Мы решили отомстить. Нам не хватает только способа.
— Согласен. Если бы ты меня не перебил, я бы успел сказать, что сомнамбулов я разделяю на две категории. К сомнамбулам первой категории — без них обойтись невозможно — я обращаюсь с просьбой продиктовать мне решение. Но когда решение принято, то бывает, что мой ум, обыкновенно такой изобретательный, вдруг перед ним останавливается, как теленок перед парой коньков. Он не знает, что с ним делать. Все дороги ведут в Рим. Но без дороги туда не попадешь. Возьмем пример из повседневной жизни. Ты решил украсть два миллиона золотом из подвалов Французского Банка. Хорошо. Но как?
У сомнамбул-женщин я спрашиваю: да или нет. От сомнамбулов-мужчин я жду, чтобы они мне внушили способ, технику, прием. Это-то нам и нужно. Бежим к мужчине.
Приятели безмолствовали.
— Я буду правдив. Изречения этих личностей, как им и подобает, — изречения сивиллические. Они вам не преподносят мысль в вылущенном виде. Но их вещания будят мое воображение. Я комментирую, я коверкаю добытый от них кусочек фразы с усидчивой и плодотворной изобретательностью Йенского профессора. И нахожу… всегда что-нибудь нахожу.
— Я, — сказал Юшон, — добиваюсь того же результата с меньшим трудом.
— Я превратился в слух.
— Мне довольно булавки и «Маленького Ларусса». Я беру «Маленького Ларусса» в левую руку, булавку в правую. Закрываю глаза и вонзаю булавку в толщу словаря. Потом раскрываю глаза и книгу на странице, указанной булавкой. Читаю первое слово налево. Иногда — о счастье! — оказывается красная страница. Встает изречение, красноречивое, ясное: «Beati pauperes spiritu», или «Delenda Carthago», или «Nunc est bibendum», или «Rule Britannia», или «Anch’io son pittore».
Когда судьба не так благосклонна, я довольствуюсь словом вроде «контр-эскарп», «неискоренимый» или собственные именем, вроде «Навуходоносор». «Контр-эскарп»? Хм! Хм! Значит, дело не обойдете без трудностей. Потребуется атака, приступ. Будем готовы!
«Неискоренимый»? Теперь я знаю. Нечего и пробовать. Верная неудача. А «Навуходоносор», колосс на глиняных ногах, то это ясно само собой, пояснять не требуется.
— Лично мне, — сказал Бенэн, — пророчества «Маленького Ларусса» кажутся недостаточно обаятельными. Но я согласен начать с них. А затем мы слетаем к моему сомнамбулу. Хозяин!
— Хозяин!
— Что прикажете?
— Есть у вас «Маленький Ларусс»?
— К сожалению, нет, господа, но имеется «Боттэн».
— Давайте «Боттэна»!
— И булавку!
— Обыкновенную?
— Да, обыкновенную.
— Кто возьмется произвести операцию? Чья чистая рука?
— Мартэн.
— Верно! Мартэн.
Услышав об этом лестном назначении, Мартэн вздрогнул. В его лице вдруг появилось нечто особенное. Можно было заметить, что у него небольшие глаза миндалинами и что продольная складка делает его подбородок похожим на детский задик.
Он неловко ухватился за «Боттэна», громада коего рухнула на тарелку с вареньем, и за булавку, которая выскользнула у него из пальцев.
Он подвергся поношениям. Вся белизна его платка ушла на удаление пятен от варенья. Потом ему пришлось лезть под стол, ползать там и возиться, так что его чуть не постиг удар.
Когда порядок был восстановлен:
— Мартэн, положи «Боттэна» на скатерть! Так! Теперь закрой глаза. Булавка у тебя? Действуй!
Почтительной ощупью Мартэн, закрыв глаза, поднес острие булавки к обрезу «Боттэна». Соединение произошло, чреватое последствиями.
— Готово! Не шевелись. Не трогай ничего.
Словно разламывая надтреснутое полено, Юшон раскрыл книгу на месте, указанном судьбой. Он прочел:
«Рибуттэ, Жозеф. Обмундирование для военных. Духовное платье. Принадлежности для церемоний».
Вещание оракула было встречено глубоким молчание. Переглядывались. Находили, но не решались сказать, что боги выражаются довольно туманно.
Мартэн все еще сидел с закрытыми глазами.
— Старой французской ясности, — произнес, наконец, Лесюер с насмешкой в голосе, — я здесь что-то не усматриваю.
— Во всяком случае, это яснее, чем твое четверостишие.
— Ты находишь?
— По-моему, — сказал Юшон, — нас смущает самая многословность пророчества. В сущности всего важнее первое слово. Первое, второе также… Рибуттэ… Рибуттэ Жозеф… Вот узел загадки.
— Обратимся к специалисту Лесюеру, — предложил Брудье. Лесюер принял вызов.
— Идет! Я готов вам разжевать то, что было бы ясно любому ребенку, знающему азы словесной инструментовки. Произведем разбор! Рибуттэ… Ри… Риб… звук отступления, поражения, отброшенности, разгрома… Риб… — это сопротивление… отказ… А что касается буттэ… уттэ, — то тоже ничего хорошего. Это валится наземь… Это конец всему. И, если выразить мое ощущение в стихах, отвечающих вашей эстетике:
Причем камамбер является поэтическим обозначением для…
— Омера…
— Именно.
Мартэн по-прежнему сидел с закрытыми глазами.
Бенэн вспылил:
— Боттэноматия — средство нелепое. Добро бы еще «Боттэн» для департаментов. Но как можно полагаться на сенского «Боттэна» в деле, касающемся Амбера и Иссуара?
Этот неожиданный довод поразил умы.
— Тогда что же? — сказал Брудье с обвисшими усами.
— Тогда что же? — сказал Юшон, снимая очки.
— Тогда что же? — сказал Лесюер, почесывая шерсть.
— Тогда остается мой сомнамбул. Поспешим!
— Поспешим?
— Еще только полночь.
— Полночь! Не собираешься же ты вести нас в эту пору к твоему сомнамбулу?
— Почему бы и нет? Сомнамбул, которого я имею в виду, живет поблизости. Ему нет равного. Назвать его сверхпроницательным было бы недостаточно. Сейчас он, должно быть, спит. Его душа слоняется в невероятных местах. Мы ее настигнем на обратном пути. Ну! Вставайте!
Мартэн открыл глаза.
Все встали. И вдруг приятели поняли, что они занимают определенное место во вселенной. Им стало очевидно, что они на Монмартре и что их известным образом окружает Париж. Можно было ориентироваться и установить соотношения. Открыли, чтобы выйти, не первую попавшуюся дверь.
— Вот мы и пришли!
На полусклоне крутого переулка был дом, куча этажей, слишком много этажей, чтобы ватага пьяниц могла определить их число. Дверь, как и полагалось, была заперта.
Бенэн дернул звонок. Приятели умолкли от волнения. Дом не шевелился.
Бенэн вторично дернул звонок. Приятели замолчали еще гуще, чем раньше. Дом не только не шевелился, но казалось, что он нарочно равнодушен.
Бенэн дернул звонок в третий раз.
Приятели, которых было семь, устроили молчание, помноженное семь раз на самого себя, другими словами, одно из величайших когда-либо бывших молчаний.
Дом издал какой-то носовой взрывной звук неясного происхождения. Но дверь не открылась.
Бенэн позвонил еще раз. Приятели зашептались. Дом заворчал, и дверь открылась.
Приятели проникли в дом друг за другом. Мартэн, шедший в хвосте, запер дверь. Ватага очутилась во мраке вестибюля. Она не шевелилась; она не дышала. Головы и плечи слегка нагибались, словно боясь стукнуться о потолок. Было похоже на кошку, забравшуюся в буфет, чтобы съесть соус. Ей немного страшно; надо приниматься за соус, а у нее пропал аппетит.
Прошла минута. Было еще темнее, потому что все молчали.
Каждый стал думать; «А Бенэн? Где Бенэн?» Каждый старался почувствовать, где Бенэн. Таращили глаза; но глаза были ни к чему. Нащупывали друг друга руками и локтями.
В глубине коридора Бенэн ликовал, но не обнаруживал своего присутствия.
Наконец, Лесюер положил ему руку на плечо.
— Это ты, Бенэн? Что же твой сомнамбул?
— Бенэн!
— Бенэн!
— Скорее! А то выйдет швейцар.