Отец Геныча на похоронах не присутствовал – служилый человек старательно тянул лямку в Восточной Германии. Генкин папаша попал туда прямо из надоевшего хуже горького турнепса Станислава: на неметчине ещё не успел выветриться крепкий русский дух бравого сапера Василия, а он уже снова тут как тут! «Товарищ Жюков» пригнал из Фрицландии целый пульмановский вагон всякого добра для удовлетворения собственных материальных потребностей и материальных потребностей своих родственников, в том числе, по утверждению русской службы Би-Би-Си, более тысячи (!) женских платьев – следователь замучился пыль глотать считавши.
Василий Крупников был мелкой сошкой из вдоль и поперёк перепахивающих Германию оккупантов, но и ему кое-что перепало. Отец несколько раз приезжал в краткосрочный отпуск, и каждый его приезд в Егорьевск становился событием – нечто вроде локальной выставки достижений народного хозяйства образованной в 1949-м году ГДР (не Грузинской Демократической Республики, как ошибочно могут истолковать эту аббревиатуру новые русские, а Германской Демократической Республики). Не зря же сапёр Крупников ползал на вечно голодном брюхе по минным полям Второй Мировой – теперь настал и его черед подхарчиться. Вагон не вагон – но свою маленькую тележку барахла Василий Крупников таки отхватил. Всё что попадало под руку, он складировал в огромные, немецкого же производства, кофры – самоценные произведения искусства умеющего красиво жить народа, отличающегося аккуратностью, дисциплинированностью, педантичностью и многими другими хорошими качествами. Изготовленные из высококачественной немецкой фибры чемоданы, габаритами не уступающие пульмановскому вагону, имели не поддающиеся вандалистской грубой силе неотрывающиеся ручки, не заклинивающие и не ломающиеся замки и выстроганные из настоящего бука наружные рёбра жесткости. В таком чемодане легко размещался сам пятилетний Геныч вместе с закадычным дружком Воликом.
Гостинцы распределялись в чемодане слоями – та ещё геология меркантильности и вещизма. Нижний слой составляли тяжёлые предметы, например, буковые планшеты с набором столярных или слесарных инструментов, ткани драп, бостон и диагональ в отрезах, коврики, накидки, покрывала и скатерти; в среднем слое располагались носильные вещи – мужские костюмы, женские платья, детская одежда и обувь, а также различная мелочёвка типа дорожных несессеров, кашне, перчаток, пульверизаторов, летних спортивных маек и т.д. Ну а поверх всего этого богатства Василий Крупников обычно укладывал шоколадные наборы и конфеты в коробках и просто обильной россыпью – дегустируя монбланы и эвересты сладостей, Геныч подложил себе большую свинью: начиная с пятого класса он постоянно мучился зубами.
Мощные инъекции германского ширпотреба на фоне удручающего отечественного ширпотребовского «авитаминоза» заметно повысили материальное благосостояние семьи. Благотворность интенсивных вливаний, их положительные последствия прослеживались и через многие годы после жирного для Геныча начала пятидесятых. Как известно, некоторые вещи могут преданно служить человеку десятилетиями и даже веками – особенно немецкие. Столярные и слесарные инструменты, настенные коврики, покрывала, дорожные несессеры продолжают исправно выполнять свои немудрёные функции. Даже прекрасный столовый сервиз фирмы “Oscar Schlegelmilch” («Оскар Шлегельмильх») понес всего лишь незначительные боевые потери – в основном в «женском батальоне» чашек весьма тонкой работы. А уж разнообразнейшая мелочёвка и всякого рода безделушки, которые Василий Крупников загружал в бездонные, как бочки Данаид, чемоданы навалом, до недавнего времени всё ещё нет-нет да и продолжали всплывать из многолетних напластований квартирного хлама, несмотря на неоднократные переезды, при которых обычно теряются вещи.
Иногда такое маленькое повторное открытие становилось настоящим сюрпризом и даже оказывало ощутимое влияние на ход Генкиной жизни. Самой интересной находкой на палеонтологическом раскопе истлевающего немецкого добра стал, как ни странно, пенальчик с засохшей губной помадой. Помада называлась “Rote Kuss” – «Красный поцелуйчик». В школе Геныч учил немецкий, но язык ему не нравился, и он переключился на английский. Словари обоих языков находилсь под рукой, и он без труда перетолмачил игривое, кокетливое название – его всегда интересовали много чего могущие поведать лэйблы, надписи и этикетки. «Красный поцелуйчик» так «Красный поцелуйчик» – в конце концов, в шестидесятых или семидесятых годах ХХ-го века в Советском Союзе выпускались конфеты «Чапаев», правда, без Пустоты. «Красный поцелуйчик» вызывал гораздо меньше ассоциаций, нежели знаменитый герой гражданской войны. Геныч поместил раритетный тюбик в коробочку с аналогичным хламом – никакой реальной пользы извлечь из находки не удалось.
Однако спустя всего несколько дней громом грянула эфирная сенсация. Геныч слушал русскоязычную «Немецкую волну» и не верил своим ушам. Бодрый ироничный голос радиожурналиста во всех пикантных подробностях живописал историю появления на рынке косметики помады «Красный поцелуйчик». Оказывается, помаду производили не в ГДР, а в ФРГ – Василий Крупников в неведении или, напротив, в очень большом ведении прикупил контрабандный товар. В послевоенной неразберихе и последовавшей вскорости экономической реформе канцлера Людвига Эрхарда ежедневно рождались и умирали, не достигнув половозрелого возраста, сотни сомнительных фирм и фирмочек. Одна такая бабочка-однодневка варила дешёвую губную помаду – в эпоху всеобщего товарного дефицита, имевшего место быть в разрушенной союзниками Германии, немецкий народ хватал всё подряд – в точности как русские в России. Для придания губной помаде особого цветового оттенка и повышенной стойкости ушлые фирмачи разработали ну просто охренительное ноу-хау, достойное Книги Рекордов Гиннесса. В качестве одного из компонентов «странного варева» они стали использовать кровь, выдавливаемую из паразитирующих на людях блох – то есть, попросту говоря, человеческую кровушку. Дабы бесперебойно получать уникальное сырьё, компаньоны открыли ночлежный дом. Блошек, насосавшихся крови бомжей и люмпенов, они собирали с помощью самопально модернизированного пылесоса – дальнейшее было делом отличной немецкой техники. Германские умельцы-левши придумали своему гнусному суперэрзацу броское название – и «Красный поцелуйчик» начал пользоваться у обнищавших в результате войны немецких фройляйн и фрау поистине бешеным успехом: в основном из-за дешевизны.
Геныч дослушал передачу до конца и, всё ещё не веря ушам, записал сообщённую радиожурналистом дату и время повтора. Передачи «Немецкой волны», как и русской службы Би-Би-Си, повторялись по причине постоянного глушения по многу раз, и Геныч вдосталь насладился беспримерной историей происхождения «Красного поцелуйчика».
Потом он достал из коробки провалявшуюся в бездействии губную помаду, внимательно посмотрел на тюбик – так смотрят на указательный палец в намерении высосать из него какой-нибудь психоделический фантазм – и накатал смешную и ядовитую повесть «Коктейль-бар «Ёрш-изба». Издательства «Икс-Мо» и «АЗТ» не оценили нестандартного юмора, и четырехсотпятидесятистраничный опус тяжело улёгся на стенающую под грузом неизданных книг полку книжного шкафа – в непосредственной близости от краснеющего за своё пролетарско-плебейско-блошиное происхождение «Красного поцелуйчика».
Пятилетний юбилей Геныч отмечал в Егорьевске. Огромный как Баальбекская платформа стол был накрыт в той самой комнате с «французскими» окнами. Генка до сих пор помнил отдельные пункты тогдашнего меню: блинчики с красной икрой, большой самодельный торт и, конечно, мороженое – в избытке. Последнее было как нельзя кстати: по знаку зодиака Геныч – Рак, и на день его рождения обыкновенно стоит одуряющая жара.
В праздничной трапезе принимали участие двое наиболее близких приятелей виновника торжества: Волик Кочнов и Алешенька Завьялов. Остальные, не допущенные к «царскому» столу пацаны в нетерпеливом ожидании подношений кучковались у парадного входа под окнами залы. Чтобы не обижать «мальчишек радостный народ», который не разместился бы даже за апокалиптическим дедушкиным столом, мать Геныча щедро одарила пацанов конфетами, в том числе и без обёрток. По июльской жарище малышня бегала босиком и в одних лишь трусах. Положить гостинцы было некуда, и не лишённый выдумки Геныч нашёл выход из затруднительного положения. Комичная картина наделения дворовых ребятишек гостинцами частенько встаёт перед его близорукими, изрядно потускневшими с той далёкой поры глазами: набившиеся в тамбур парадного подъезда пацаны снимают с себя семейного покроя трусишки, представая совсем голенькими, и смеющаяся мать Геныча Ольга Ефимовна пригоршнями насыпает в импровизированные хлопчато-бумажные «фунтики» липкий от июльского зноя ландрин – монпансье леденцовое. Наверное, это было счастье – очень редкие его мгновения.
Ближе к вечеру, когда несколько спала жара, но до захода солнца оставалось далеко, как до конца жизни, представлявшейся Генычу бесконечной, их с Воликом повели в располагавшийся по соседству парк. Приятели были одеты в почти одинаковые клетчатые рубашки и короткие штанишки на трогательно-потешных помочах; на ногах у обоих – неизменные белые носочки и дырчатые сандалики. С собой ребятишки прихватили синие жестяные ведёрки с цветочками на боку. Единственное различие в экипировке малышей состояло в том, что Волик был вооружён полукруглым совочком, а Геныч – лопаткой. Но копать землю приятели не собирались: им предстояло сфотографироваться на память о безоблачных в прямом и переносном смысле слова днях раннего детства. Толстый плешивый фотограф, приглашённый родителями Геныча, попросил снабдить приятелей игрушечным шанцевым инструментом – этот немудрёный реквизит, по его мнению, должен был придать фотографиям большую выразительность и художественность.
Перед узкой калиткой компания растянулась в кильватерную колонну. На уровне глаз Геныча покачивался стриженый затылок большой шишковатой головы Волика. И вдруг – Генка навсегда запомнил тот удивительный миг и все сопутствующие знаменательному моменту не испытанные ранее ощущения – ему захотелось… убить своего дружка!
Геныч знал, как он это сделает: детской лопаткой. Желание прикончить «толстолобика» Вольку было не простым и одномерным, а комплексным, сложным, многоаспектным. Оно странным образом сочеталось с очень сильным, доходящим до истомы желанием остаться наедине с лобастым приятелем – наедине в абсолютном значении слова: в совершенно безлюдном мире. Даже в безответственном пятилетнем возрасте Геныч понимал, маленький подлец, что никогда не отважится заехать металлической, на крашеной деревянной ручке, лопаткой по шишковатому черепу Волика чуть правее его левого уха, пока они не останутся совсем одни, без праздных зевак и любопытных свидетелей. Не просто одни во дворе, в парке или в городе – одни в целом мире, на всей планете, во всей Вселенной! Ни больше ни меньше.
Геныч с прозрачной чёткостью ясного июльского дня помнил, как остро желал в ту минуту, чтобы окружающий его мир хоть ненадолго опустел. Тогда Генка полностью раскрепостился бы, повёл себя естественно и раскованно – делал бы с Воликом всё что взбредет в голову. А всё, что взбрело ему в голову тем чудесным летним днем, было, повторимся, убить своего доброго друга Волика.
Геныч никогда не испытывал к Вольке ненависти и злобы и в детской непосредственности размышлял о гипотетическом акте насилия не столько в моральном, сколько в узком техническом аспекте. Ему просто захотелось убить человека, совершить убийство ради убийства: эта новая, доселе ничем себя не проявлявшая, пугающая и одновременно сладко кружащая голову потребность растущего детского организма заявила о себе в полный голос, выйдя на яркий свет жаркого июльского дня из таинственных инфернальных глубин подсознания.
Позднее Геныч чисто по-дилетанстки объяснил себе причину возникновения необычного желания остаться в безлюдном, безнадзорном мире одному. Он полагал, что оно базируется на стремлении человека к абсолютной личной свободе и независимости. Потребность убить себе подобного – на стремлении к неограниченной власти над людьми или хотя бы всего над одним человеком. Совокупность же этих двух желаний, по-видимому, выражала стремление править людьми и миром, избегая какой бы то ни было ответственности за свои поступки.
По прошествии времени неднократно вспоминая, как он примеривался детской лопаткой к затылку ничего не подозревающего Вольки, Геныч однажды поймал себя на том, что в полной мере обладает всеми отрицательными качествами вождя народов Иосифа Виссарионовича Сталина. Запускающие файлы этих качеств и отрицательных черт Генкиной личности прятались на дне его гуттаперчевой души, существуя в свёрнутой, скрытой, латентной форме, но могли ведь когда-нибудь с воплем вырваться наружу. Следует ли приписать наличие у Геныча явных задатков диктатора тому обстоятельству, что начиная с двухмесячного возраста мальчик жил на улице Двор Вождя?
Генка никогда никому не рассказывал о странном, циничном и страшном желании убить Вольку Кочнова. Отражало ли оно имманентную патологичность его индивидуальной психики, или было проявлением типичных глубинных, подсознательных инстинктов, присущих (с вариациями) абсолютно каждому представителю грешного рода человеческого? Пусть каждый грешник ответит себе сам и пусть будет готов шлёпнуться носом в своё собственное дерьмо.
Подсознательная агрессия бродила, развивалась и искала выхода – ведь только тогда она становится агрессией. И нашла – правда, вылившись пока что в некий суррогат убийства.
Удивительная, парадоксальная, если вдуматься, вещь: порою нам легче сделать бяку близкому человеку, нежели чужаку. Мы делаем с близкими и знакомыми то, что никогда бы не позволили себе по отношению к посторонним людям. Такова оборотная, изнаночная, извращённая сторона близких отношений. Вроде воплощения известной житейской фомулы: бей своих – чужие бояться будут.
Но Геныч собрался навредить Волику не для того, чтобы предупредить других, превентивно запугать их. Он хотел испытать ощущения, испытываемые человеком, убивающим другого человека, но при этом заменить настоящее убийство более лёгкой, суррогатной формой насилия. Нанести выбранной жертве менее существенный, нежели убийство как таковое, вред – смоделировать более мягкую ситуацию, когда причинённое объекту насилия зло не приведёт его к полному финишу, не «отхимичит напрочь кранты».
Воспользовавшись тем, что трёхколесный красавец-велосипед Геныча был более массивным и скоростным по сравнению с велодрыном Волика, прирождённый убийца догнал приятеля, лихорадочно сучившего педалями примитивного «досветового» драндулета, даже не имеющего цепной передачи, и врезал ему передним колесом, что называется, по заднему мосту. Допотопный трёхколесный маломерок опрокинулся набок, а бедный Волька вылетел из седла и ударился лицом о бордюрный камень, рассеча при этом губу и лишившись двух передних зубов. Свой грубый наезд Геныч оправдал как досадную оплошность и следствие царившей на детской площадке толчеи и суматохи.
После ухода дедушки и даже после жалкой инсценировки убийства Волика Геныч ещё не понял, что такое есть смерть, что она существует на свете. Он не догадывался, что быть убитым – и значит быть мёртвым. Совсем недавно он как угорелый носился по квартире, громко выкрикивая казавшиеся смешными новые слова, прозвучавшие в тихом приватном разговоре Ольги Ефимовны с жирным волосатым доктором о положении больного Ефима Яковлевича: «Битый канцер! Битый канцер! Битый канцер!» (Неоперабельный рак). И вот теперь в маленькой головёнке Геныча сам собой оформился вопрос, до икоты и заикания испугавший мальчика ещё до получения на него вразумительного ответа.
Набравшись смелости, Геныч подошёл к матери, рядом с которой ему всегда было так же спокойно, тепло и уютно, как когда-то в эмбриональной воде, и, дёрнув мать за рукав платья, с замирающим от страха сердечком стал выпытывать у неё:
– Мама, я не умру? Я не умру? Не умру?
Мать не собиралась говорить сынишке правду, но не хотела лгать и потому отмалчивалась. Геныч с робкой надеждой заглянул в её полные неизбывной тоски глаза, и их печальный свет донёс до пятилетнего мальчонки поразительное откровение:
– Все когда-нибудь умирают, сынок…
* * *
В одну из нерабочих суббот, когда Геныч снова наслаждался нечасто выпадающими минутами одиночества, раздался звонок в дверь. Геныч интуитивно почувствовал: это гонец от «старика Хоттабыча».
На лестничной площадке стояла знакомая лжепочтальонша с пустыми глазами и бледными ланитами. В руках она держала коробку из-под торта.