Чесать мою тарелку частым гребнем! Этот сивый мерин Буланов – молодец!
С паршивого «Пелетона» хоть шерсти клок. Многие годы добраться от Октябрьского съезда до поворота на разводной мост было не намного легче, чем преодолеть фирменную полосу препятствий, на которой тренируются члены отрядов «Вымпел» и «Альфа». Теперь же с подачи Буланова оба спуска к реке, разделённые примерно километровым промежутком сильно пересеченной местности, соединяет, по сверхоригинальному выражению рептильного журналюги из газеты «Муромский рабочий», «чёрная гладкая лента асфальта». Пришлые «мерседесы» видали асфальт и получше, но для «жигулей», велосипедов и пешеходов сойдёт и разухабистый муромский битум.
Асфальт асфальтом, а пейзажик по обе стороны «магистрали № 666» остался всё тем же удручающе лунным. Особенно по правую от Геныча руку. За годы реформ водный пассажирский и грузовой транспорт пришел в упадок, и сейчас левый “costa del sol” («солнечный берег») Оки напоминал пейзаж после битвы. Заваленный грудами песка и щебня берег был усеян насквозь проржавевшими списанными буксирами, баржами, какими-то немыслимыми карбасами-баркасами, а также искорёженными частями этого когда-то способного плавать доцусимского говна – золотое дно для Андрея Тарковского и его чернушников-операторов. Будто вся эта непобедимая, но всё ж таки побеждённая перестройкой и псевдореформами армада в страхе выбросилась из пропитанного соляркой окского «соляриса» на и без того захламлённую сушу, спасаясь от невесть как просочившегося в равнинную Оку агрессивного родственника лох-несского чудовища.
Речной флот с ручками утонул на суше. Даже некогда популярный продуктовый магазин «Водник», стоявший напротив главной муромской пристани, приказал долго жить: эвтаназия в применении к магазинам не запрещается. Перестали ходить в город кораблестроителей и строителей знаменитого понтонного парка ПМП Навашино речные трамвайчики, на которых во времена острейшего товарного дефицита Геныч со своим приятелем Саней Баранцевым ездил за бутылочным пивом; «отлеталась» быстрокрылая, всего за три с половиной часа доставлявшая муромцев в Нижний Новгород (тогда Горький), «Ракета», которой гнусное времечко дурных непродуманных перемен подрезало подводные крылышки; почти не стало видно и частных моторных лодок, в своё время буквально кишевших на Оке; захирел, как угодивший под сбросы Макуры жерех, оживлённый водный туризм – сегодня о нём напоминает лишь обращённая к случайно заплывшим в муромскую гавань безумцам-робинзонам приветственная надпись на высокой и длинной глухой стене, подозрительно похожей на тюремную. Одним словом, полнейший Перл Харбор, япона мать!
Геныч оставил за кормой здание бывшего «Водника». В годы брежневского застоя магазин играючи делал месячный план всего за два выходных на продаже шипучего вина «Салют» по два с полтиной целковых за бутылку емкостью аж 0,8 литра – изнеженным спасателям Малибу такое и не снилось!
Спасо-Преображенский собор был виден и отсюда – но в другом ракурсе. А слева впереди уже виднелась прилепившаяся посередине крутого, заросшего матёрым бурьяном склона настоящая жемчужина не только нуровской, но и всей русской каменной арихитектуры. Никакой иронии и насмешки: старая Козьмодемьянская церковь, возведённая между 1556-м и 1565-м годами, занимает в хит-параде доживших до наших дней памятников архитектуры XVI-го века одно из первых мест. Изыди, Церетели!
Правда или нет, но церковь Козьмы и Дамиана построена на том месте, где с 10-го по 20-е июля 1552-го года был раскинут шатёр Ивана Грозного. Грозный тогда двигался прямиком на доставшую русичей Казань. С высокого берега Оки он заинтересованно наблюдал за переправой русских войск, преодолевавших водную преграду отнюдь не на речных трамвайчиках, а на немудрёных подручных плавсредствах. Слава Богу, река Ока в том месте была при Грозном раза в два уже нынешней, поэтому форсирование прошло довольно успешно и даже весело.
Но вот что истинная правда: возводил Козьмодемьянскую церковь не кто иной, как знаменитый псковский зодчий Посник Яковлев. Да, да – тот самый, кто обессмертил свое имя постройкой непревзойдённого храма Василия Блаженного в стольном русском граде Москве и Благовещенского собора в большом и шумном татарском ауле, известном теперь как Казань.
Если бы Ивана Грозного клонировали с последующим применением синкорда или чудесным образом воскресили с помощью какой-нибудь другой технологии, русский царь немало бы удивился, узнав, что строптивая Казань годами не отчисляла деньги в федеральную казну. Вероятно, он посчитал бы это собственной недоработкой. А ныне мы пожинаем горькие плоды досадной недоработки Ивана Грозного. Всё-таки Грозный и его министр государственной безопасности Малюта Скуратов не были такими уж страшными, как их малюют, иначе нарушителям финансовой дисциплины пришлось бы очень туго – если бы их вообще оставили на развод.
Интересно, что в те далёкие и очень непростые времена, когда незваный гость был хуже татарина, а не лучше его, как нынче, в начале XXI-го века, население всея Руси составляло немногим более четырёх миллионов человек. Это на двадцать процентов меньше, чем в современном Питере. С учетом отсутствия в эпоху Ивана Грозного предприятий типа ЗИБа и Макуры, препятствующих размножению рыбы и раков в реке Оке, и наличия колоссальных даров моря, поля, леса и жизненного пространства на душу тогдашнего населения, приходится признать, что жизнь была не так уж плоха. И второй, неожиданный, но строго логичный вывод: в те суровые поры на святой Руси все друг друга знали – как сейчас в пятимиллионном Питере или в стопятидесятитысячном Муроме.
Чем всё-таки хорош захудалый, подзастывший во времени Муром, так это прекрасной древнерусской стариной. А старина хороша тем, что заставляет задумываться о вечном. Приостановишься на минутку, прикоснёшься ладонью к намертво схваченной яичными желтками кирпичной кладке или просто попристальнее вглядишься в противостоящий времени камень – и замутнённую душу наполнит волнующее, странное, высокое чувство. Будто и впрямь устанавливаешь связь с прошлым. Звучит банально, но банально – не значит неверно. Подумать только: там, где сейчас ступают обутые в адидасовские кроссовки мускулистые хожни Геныча, стоял, жил и дышал сам Иван Васильевич Грозный! Вот вам и машина времени – избитый, но не преходящий, вечный сюжет для фантастического рассказа. Das ist fantastisch!
Да уж, фантастика…
Геныч оторвался от созерцания древности и продолжил путь, на ходу раздумывая о своём житье-бытье – в том числе и литературном. Литературном – пожалуй, слишком громко сказано, но из песни слова не выкинешь. С начала 90-х годов ХХ-го века Геныч «лудил» фантастику, отдавая предпочтение крупным формам.
Где начало литературы, которым оканчивается графомания? Генычу удалось издать три книги в московских издательствах. Но если он и стал писателем, то всего лишь любителем, аматёром – не профессионалом. Кто-то из великих сказал, что самый лучший профессионал – это фанатичный дилетант. Так ли это?
С тех пор печатать его, самотёчника, и даже разговаривать с ним, самотёчником, никто не хотел. Но сила инерции оказалась велика: он продолжал писать – в стол. Кто пишет, тот знает, как трудно вынести тяжесть, с которой на гуттаперчевую писательскую душу давят неопубликованные книги.
В противоречивой натуре Геныча хватало жизненного пространства и уютному дивану «а ля Обломов», и оборудованному по последнему слову техники компьютеризированному рабочему месту холодного и беспощадного к себе и к другим аналитика, и станку для жима лежа, перекладине и свинцовому поясу спортсмена и физкультурника, истязающего не душу, но тело. При всей непрактичности и наличии в повадках характерных навыков богемы Геныч обладал трезвым и здравым умом. Он понимал, что успех и признание не являются творческим людям в образе сказочной щуки. Он чётко осознавал, что проигрывает марафонский забег по маршруту «родильный дом – кладбище» не по дефициту везения, а из-за недостатка воли, способностей и трудолюбия. И ещё из-за говнистого, неуживчивого характера.
И всё же несколько тугодумный Геныч искренне недоумевал, почему некую дамочку с внешностью «гюрзы в подливке», походя кропающую идущие нарасхват макулатурно-криминальные романы, от которых за версту намахивало подгоревшей манной кашей, грязными подгузниками, мокрой псиной, собачьими глистами и кошачьей мочой, называют писателем, а он, Геныч, и по сей день прозябает в безвестности и стеснённых финансовых обстоятельствах, беспросветной материальной нужде. Ему надо было больше работать над собой и учиться, учиться, учиться.
Он и работал, но постепенно заряд иссякал.
Однажды Геныч с ужасом обнаружил, что занятие литературой не доставляет ему прежней радости. «И начинанья, взнесшиеся мощно, сворачивают в сторону свой ход, теряя имя действия». Последняя батарейка, подогревавшая интерес к жизни, разряжалась. Впереди маячила кромешная тьма и пустота.
Английский писатель Ивлин Во утверждал, что писательское дарование раскрывается в первых трёх книгах. Последующие тексты – это, дескать, чистое надувательство.
Геныч примерил утверждение мэтра на себя – и пришел в некоторое замешательство. Три книги в активе – и абсолютная неизвестность. Значит, если в них что и раскрылось, то не дарование, а литературная беспомощность. Но из безжалостно меткого замечания автора знаменитого романа «Ветер в ивах» можно извлечь полезный вывод. Раз любая следующая за третьей книга является чистейшим надувательством, надо преодолеть психологический барьер и начать надувать читателей сознательно. До сих пор Геныч надувать не пытался. В чём в чём, а в неискренности его нельзя было уличить. Вот так, по вдохновению, на чистой энергии заблуждения накатал он чёртову дюжину романов – честно сказать, печальный детектив!
Но никакая искренность не может заменить крутого профессионализма.
И вот он, вывод. Дабы разрушить стену неприятия и недоверия, воздвигнутую на его пути пекущимися лишь о финансовом благополучии издателями, надо забыть об оставшихся неизданными десяти опусах и начать всё сначала. Никто не заставляет неудавшегося писаку изменять себе, но если он всё ещё питает надежду протиснуться в едва заметную щёлку, за которой брезжит иллюзорный свет признания, популярности и финансового успеха, то коренная перестройка внутренней структуры писательского «органона» неизбежна.
Прототип «медвежатника» Джимми Валентайна, выведенного на страницы рассказа блистательным мастером малой прозы О. Генри, перед походом на дело стачивал кожу пальцевых подушечек надфилёчком с целью придания пальцам столь необходимой взломщику сейфов повышенной чувствительности. «Некоторые пойдут на что угодно, лишь бы не загреметь в армию», – посмеивался Джон Леннон, встречая на улице урода или горбуна.
Старый друг Геныча Вольдемар Хабловски давно пытался наставить муромского фантаста на единственно верный, по его мнению, путь истинного реализма. Это не были «советы постороннего» – Вольдемар дрейфовал с приятелем по жизни в одной лодке (утлой), хотя лет пятнадцать назад переселился из Мурома в подмосковные Мытищи – по большому счёту, поменял шило на мыло. Он тоже мечтал о писательской карьере, но в осуществлении голубой мечты отставал от Генки на целый год – на его боевом счету пока не было ни одной изданной книги.
Вот уже много лет Вольдемар нес тяжёлую, неблагодарную службу сменного то ли инженера, то ли наладчика в эскалаторном хозяйстве станции московского метро «Октябрьская». Он тщился очаровать неприветливых книжных издателей ходульными историческими романами и до предела насыщенными обезображенными человеческими трупами лихими детективами. Иногда бедный Володенька сочинял в паре со своим тёзкой и закадычным дружком Владимиром Соломоновичем Ильчицким. Тот даром что был евреем – пил так, что на спор мог перепить любого этнически чистого русича. Ильчицкий трупного запаха не выносил и потому тяготел к поэзии. Выступление эклектичным тандемом, как и одиночное катание на скользком и опасном (прибыльные издательства крышуются братками) поприще детективной литературы дохода тоже не приносило – одни хлопоты, зачастую очень унизительные и неприятные.
Великовозрастные «ребята» безуспешно толкались в крупные издательские дома и конторы, а в свободное от нервотрёпки и хождения по мукам время подхалтуривали в расплодившихся как поганые грибы после обильного кислотного дождя московских периодических (и не очень) изданиях – в основном, в газетах, газетушках и газетёнках: поддерживали форму.
В отчаянии соавторы хватались за любую возможность тиснуться. Года полтора назад они с проницательностью американского спутника– шпиона засекли рождение новой рогокопытной издательской конторы и,
заняв денег на метро, помчались продавать запылившиеся рукописи, уже пробуемые на зуб книжными червями.
Контора называлась «Авторский Двор» – на дворе трава, на траве дрова. Стелили там мягко, да и исполнительная директриса «АД» Тамара Олеговна Аникеева была очень симпатичной дамой. Друзья-приятели заключили с «АД» соглашение на проталкивание рукописей из расчёта пятнадцати процентов отката при попадании в «яблочко» и стали шить мешки для предстоящих вскоре невиданных гонораров. Тамара Олеговна обещала «работать вплотную с редакторами издательств». Почему-то решив, что она лично и притом накоротке знакома с этими редакторами, друзья-соавторы поспешили довести непроверенные сведения до ушей погибающего в муромской глуши Геныча.
Пребывающий в прострации Геныч сходу хватал любую не то что наживку – абсолютно голый крючок. Он тоже занял денег: не на метро – на ночной поезд до Москвы.
Тамара Олеговна – молодая ещё женщина с прекрасными глазами Бритни Спирс – приняла неуклюжего русского медведя из заповедных и дремучих страшных муровских лесов исключительно радушно. Геныч без особых колебаний заключил с «АД» взаимовыгодное вроде бы «антанте» – «сердечное соглашение» из тех же пятнадцати процентов комиссионных и, окрылённый, возвратился в муромские леса.
Окрылялся он зря: «Авторский Двор» оказался ещё менее разворотливым и ещё более ленивым, чем Вольдемар, бывший эмиссаром муромского автора, его литературным агентом на общественных началах и разносчиком Генкиных фантастических макабров по расплодившимся без меры московским издательствам, коих, если верить Тамаре Олеговне, насчитывалось в столице около шести тысяч, что вызывало у Геныча большие сомнения. А вскоре сомнения стал вызывать и сам «АД». Авторские «кирпичи» это литературно-издательское агентство рассовывать по издательствам не спешило – вело себя так, будто зарплата его сотрудников абсолютно не зависела от количества одобренных издательствами рукописей. Похоже, основной источник доходов был у «АД» другой – либо контору «грел» держащийся в тени спонсор, либо суетой вокруг литературы свежеиспечённая контора камуфлировала тривиальное отмывание денег. В общем, проку от «АД» и Вольдемар, и Ильчицкий, и Геныч получили шиш да кумыш.
Геныч бомбардировал Вольдемара письмами, требуя разобраться с уклоняющейся от выполнения договорных обязанностей конторой – даже его длинные руки не могли дотянуться до столицы с берегов Оки, поэтому он по-приятельски рассчитывал на мытищинского детективщика.
Но у прекрасно разбирающегося в эскалаторах Володеньки своих дел было по горло. С течением времени становилось всё более очевидным, что друзья попались на очередную «панаму»: красавица-Москва – большая мастерица производить такие, она бьёт с носка, слезам не верит и раны не перевязывает. В наше время на междугородних телефонных переговорах можно очень быстро и незаметно обанкротиться, поэтому для поддержания нервного и сумбурного диалога друзья продолжали пользоваться проверенным практикой старинным, не требующим наличия компьютера «интернетом» – почтой России. В отличие от большинства современных людей, и Геныч, и Вольдемар любили писать письма – такой способ общения их не только не обременял, но зачастую даже вдохновлял.