Увидела бы меня сейчас Галка — глазам не поверила. Я вдруг представил ее лицо и большие удивленные глаза. Но я тут же отогнал от себя это коварное видение. Зачем будоражить себя зря. Она далеко. Может, обо мне и не вспоминает. «Курсанту не положено думать о девочках», — сказал я сам себе тем же самым тоном, что говорит старшина.
Вдалеке показалось стрельбище. Нас поджидает старший лейтенант Голубев — комбат. Хорошо, что нам попался такой комбат, а не тот, который в первой батарее, — Трифонов. Тот кричит, а сам ничего не знает. Ни на одной войне не был. А наш на озере Хасан был, на линии Маннергейма тоже воевал. Орден Красной Звезды у него есть. Конечно, ему с нами не очень хочется возиться. Он все время у командования на фронт просится. Не отпускают.
Старшина останавливает взвод, докладывает комбату.
— Здравствуйте, товарищи! — кричит комбат и прикладывает руку к шапке.
— Здравия желаем, товарищ старший лейтенант! — одним духом выпаливаем мы.
Комбат проходит вдоль строя. Из-под шапки выбиваются светлые волосы. Глаза у него веселые, голубые. И фамилию-то, Голубев, будто специально ему подобрали.
— Ну, ворошиловские стрелки, — обращается к нам старший лейтенант, конечно, в шутку. — Сегодня повторим вчерашние упражнения. Пять патронов, мишень неподвижная.
Комбат опять прошелся вдоль строя.
— С тем, кто больше всех очков выбьет, — весело говорит комбат, — я готов вступить в соревнование.
Нам было странно представить соревнование с комбатом. А комбат смеется, показывая ровные белые зубы.
Мы встали на огневую. Комбат вынул из кармана папироску, прикурил от трофейной японской зажигалки. От нее можно при любом ветре прикуривать.
Старшина вручил каждому винтовку и пять патронов. Как приятно ощущает рука холодный металл ствола! Как волшебно пахнет ружейное масло!
— Ложись! — крикнул старшина.
Мы повалились на деревянный настил. Вовка лег рядом. Я поправил полы шинели, чуть раскинул ноги, поудобнее поставил локти и клацнул затвором.
На острой мушке закачалось маленькое черное яблочко.
— Огонь! — крикнул старшина.
Я глубоко вдохнул, выдохнул, и яблочко замерло на острие мушки. Плавно потянул за курок, и винтовка резко толкнула меня в плечо.
Я опустил винтовку и взглянул на Вовку. Он тщетно пытался поймать яблочко на мушку. Даже со стороны было видно, как раскачивается ствол его винтовки.
— Ты выдохни и замри, — шепнул я.
Вовка выстрелил и с отчаянием помотал головой.
— Ты отключись, Вова. Представь, что ты мешок с песком, — опять шепнул я.
— Прекратить разговоры! — крикнул старшина.
Я снова подцепил на мушку черное яблочко и опять выстрелил…
Я чувствовал, что стреляю точно.
Не зря год назад отец купил мне тульскую двустволку двадцатого калибра. Я помню, как принесли мы ее домой, развернули промасленную бумагу и я увидел вороненые стволы. Они магически притягивали все мое существо… Потом я поехал в деревню, и, конечно, с ружьем. Среди ровесников я чувствовал себя старше, потому что у меня было ружье. Ребята вешали газету на сарай, отмеряли шестьдесят шагов и ложились на траву рядом со мной. Я покрепче ставил локти на землю и палил по газете. Все бежали смотреть и скрупулезно подсчитывали пробоины. Иногда я давал кому-нибудь выстрелить. Мальчишка становился другом мне на всю жизнь.
Я опять взглянул на Вовку и увидел покачивающийся ствол. Скрипка у него не дрожит в руках, а винтовка… Вчера из пяти пуль в мишени было только две: одна в четверке, другая в двойке.
Я снова клацнул затвором и прицелился. И вдруг я представил, как после стрельбы старшина, подкручивая усы, будет смеяться над Вовкиной мишенью. «Да, товарищ Берзалин, если вы так по фрицу будете стрелять, он вам спасибо скажет и в ножки поклонится. Фриц — человек вежливый…»
Я чуть повернул ствол влево. На моей мушке замерло черное яблочко Вовкиной мишени. Я выдохнул и плавно нажал на курок…
Я продолжал стрелять, прикидывая в уме, сколько же у меня может быть очков после четырех попаданий. «В лучшем случае тридцать пять», — решил я.
Мы бежим к мишеням. Сзади неторопливо шагают комбат и старшина. У меня две пули в десятке, две в восьмерке. Тридцать шесть очков. Пули легли ровно — почти «колодец». Если бы еще одна девятка, то было бы сорок пять. Если бы, как бы!
Вовка тянет меня за рукав.
— Посмотри, Колька, я попал в десятку. Фантастика.
«Значит, у меня было бы сорок шесть», — прикинул я.
— Еще у меня две четверки и двойка и в молоке одна, — взволнованно говорил Вовка.
— Берзалин, — крикнул старшина, — фриц тебе поклоны шлет или как?
— Фриц уже скончался, — радостно ответил Вовка. — Я ему в сердце попал.
— Не может быть! — удивился старшина, глядя на пробоину в десятке.
Комбат взглянул на мою мишень.
— Молодец, — похвалил он меня, — почти «колодец».
Комбат подсчитал пробоины.
— Где же пятая? — сказал он. — Может, одна в одну попала?
Комбат снял мишень и осмотрел пробоины.
— Наверное, неловко дернул за курок, и она в небо улетела, — ответил я и покраснел.
Почему я краснею, когда краснеть не надо. И уж как начну краснеть, так до ушей.
Лицо комбата снова стало озорным.
— Бывает, — сказал он и похлопал меня по плечу. — А если бы не улетела, может, мы бы с тобой посоревновались!
На каждой мишени старшина написал фамилию и спрятал в свою толстую полевую сумку.
На огневую позицию легли следующие…
— Понимаешь, Коля, значит, я могу стрелять, — радостно говорит Вовка. — Ведь я попал в десятку.
— Конечно, можешь! Не надо только волноваться.
Вовка и сейчас волновался. На его бледном лице проступил румянец. Он часто протирал очки. Вовка хочет быть военным, это ясно. Он старается…
«Если бы не улетела, может, мы бы с тобой посоревновались!» — повторил я слова комбата. Может, я бы первое место занял. Такой удачи никогда не будет больше.
Я смотрю на Вовку; он счастливо улыбается.
Гашвили выбил сорок пять и стал чемпионом. Но я не хочу думать о том, что выбил бы сорок шесть. Это же нечестно — так думать и жалеть о том, что сделал. Значит, плохое во мне сильнее. Я стал внушать себе, что моя десятка в Вовкиной мишени — случайность. В свою мишень я бы выстрелил хуже. Все равно Гашвили был бы чемпионом.
Я подбежал к Ладо и пожал ему руку. Он улыбается, скромно опуская черные грузинские глаза.
Комбат подошел к Гашвили. На ладони у него лежали пять патронов.
— Держи, Ладо! Попробуем, кто больше выбьет.
— Что вы, товарищ старший лейтенант! — воскликнул Гашвили. — Если хотите, я готов сейчас встать перед вами на колени и признать себя побежденным.
Комбат похлопал Гашвили по плечу и сказал:
— Красноармеец всегда должен думать о победе, а не о поражении.
Комбат взял винтовку, сделал два шага к деревянному настилу и лег. Нет, не лег, а упал мгновенно.
— Учитесь, — сказал старшина.
Тут же раздался первый выстрел. Гашвили даже и лечь не успел, а комбат уже выстрелил второй раз. Гашвили нажал на курок два раза, а комбат уже поднялся с настила и отдал старшине винтовку.
Комбат неторопливо вынул папироску, крутанул колесико зажигалки и смачно затянулся. От улыбки веселые ямочки появились на его щеках.
Как только Ладо кончил стрелять, все побежали смотреть мишени. У комбата было сорок восемь, у Гашвили только сорок.
— Вот что значит настоящий воин, — сказал старшина, показывая нам мишень комбата. — Он раньше всех ляжет на позицию, быстрее всех выстрелит и точнее всех попадет. Фрицу капут.
Мы влюбленно смотрели на комбата.
Удивительный парень Вовка! Каждый день он по-новому открывается, хоть я его знаю как облупленного.
И вот попробуй Вовку пойми. Ученье ему дается тяжело, еле живой ходит, а Нину из головы выбросить не может. Каждое утро к дежурному бегает — письма спрашивает.
Писем нет. А уж как он перед ней тогда расшаркивался…
— Я провожу тебя до госпиталя, — сказал Вовка Нине, когда мы вышли из военкомата.
— Зачем? — воскликнула Нина, а сама обрадовалась. — Тебе проездные документы получать нужно, сухой паек.
— Николай все сделает, — начальственно сказал Вовка и отдал мне свои бумажки. — Я пойду с Ниной. Пусть в госпитале знают, что Нина не одинока — у нее есть друзья.
Я улыбнулся и пошел получать сухой паек и проездные документы.
В общем, мне было обидно. Такой день! Исторический день в нашей жизни. Сесть бы рядом, поговорить, помечтать по-мужски, а он бросил меня и с девчонкой марш!
Уже под вечер Вовка вернулся вместе с ней. Они держали друг друга за руку, как Ромео и Джульетта. Они не видели никого вокруг. Кажется, не замечали даже меня, будто я пешка или чурбан какой. Они смотрели друг другу в глаза и только изредка шептали слова.
— Я буду ждать твоего письма, — говорил Вовка.
Нина утвердительно кивала, и глаза ее излучали океан нежности.
Так они не расставались до полуночи, пока наш поезд не пришел. Вовка взял из моих рук наш сухой паек и отдал его Нине. Он неумело поцеловал ее в щеку. Она заплакала…
А теперь не пишет. Злая штука — любовь!
Вовка решил сам написать письмо. Вчера он раздобыл канцелярский лист бумаги, заточил карандаш. Мыслей у него, конечно, полна голова — садись и списывай. Но когда этим заниматься! В сутках двадцать четыре часа. Семь из них мы спим, остальные учимся бегать, ползать, скакать, стрелять, разбирать миномет.
Сейчас мы шагаем на политзанятия в красный уголок. Перед входом висит лозунг: «Командир Красной Армии должен быть политически грамотным».
Лейтенант Петухов уже поджидает нас. Вид у лейтенанта не военный. Лицо худое, очки на носу, выправки никакой, даже гимнастерку под ремень заправить как следует не может. Он раньше лектором в райкоме работал.
Мы громко кричим:
— Здравия желаем, товарищ лейтенант!
Садимся.
Лейтенант достает из кармана бумажку
— «На всех фронтах, от Баренцева до Черного моря, — начинает лейтенант, — наши войска ведут оборонительные бои, уничтожая живую силу врага и технику. Крупный успех бойцы Красной Армии одержали под Ельней, нанеся врагу сокрушительный удар. Успешно развиваются бои под Москвой. Ленинградцы грудью стоят на защите своего родного города».
Читает лейтенант неважно, ударения в словах не точно делает, но с каким трепетом мы слушаем его. Есть ли для кого-нибудь сейчас документ важнее сводки Совинформбюро! Мы ее слушаем каждый день. Она для нас как молитва, как лучший стих, как утренняя песня. В ней вся наша жизнь, и не только наша.
Мы слушаем сводку и мысленно чертим на географической карте линию фронта. По всей этой линии— люди в окопах, разрывы снарядов, грохот орудий, пожарище, стоны раненых и громкое «ура». Где-то на этой линии в окопе мой отец: в шинели, в шапке, в новых валенках. Он стреляет по врагу. И может быть, неподалеку от него воюют Вовкин отец и отцы других ребят, братья и сестры.
Мы с Вовкой послали письма домой, а ответа нет. Как они там живут? Где наши отцы воюют? Проклятая неизвестность!
Но ничего! Скоро мы найдем свое место на фронте. Это главная наша цель и мечта. Вот только освоим военную науку, получим звание, и тогда — держитесь, фрицы! Мы вам покажем, где раки зимуют. Может, я и отца встречу.
Лейтенант кончил читать сводку, сел за стол, покрытый красной материей.
— Тема сегодняшнего занятия — коллективизация, — говорит лейтенант. — Наша партия начала проводить ее в тысяча девятьсот двадцать девятом году…
Нам с Вовкой все это было известно. В школе проходили. Может быть, для тех, кто пять-шесть классов кончил, это в диковинку звучало. Я видел, как Вовка вынул лист бумаги, карандаш, попросил у Гашвили книгу, положил на нее бумагу и стал украдкой писать письмо.
Я осмотрелся. Старшина сидел сзади. Ему меня не видно. Я уперся плечом в Вольнова, и скоро слова лейтенанта уже не попадали в мой мозг, а только ударялись в уши.
Глаза потихоньку слипались. Речь лейтенанта превратилась в журчащий ручеек, под звук которого хорошо спится.
«А если на фронте мне так же захочется спать», — подумал я. Но сон был сильнее и слаще этой мысли. Мне снилось, что я сижу в окопе на ящике из-под патронов, прислонившись плечом к сырой стене. Сплю, а фашист крадется с гранатой в руке и кричит: «Я разрушу вашу коллективизацию!»
Вольнов сильно толкнул меня в бок. Я отчетливо услышал:
— Берзалин, встать! О чем я сейчас говорил?
Вовка растерянно смотрел на лейтенанта и не произносил ни слова.
— О середняках, — шепнул Гашвили.
— Я не слышал, о чем вы говорили, — признался Вовка.
— Вы присутствуете на занятии?
— Так точно!
Я увидел, как старшина поднялся со своего места и встал неподалеку от Вовки.
— А что вы пишете? — продолжал лейтенант.
Вовка торопливо сложил исписанный лист вчетверо и спрятал в карман брюк. Может, он боялся, что письмо вылетит из кармана, и поэтому засунул руку в карман. Так он стоял перед лейтенантом.
— Дайте мне этот листок, — попросил лейтенант.
— Не дам, — ответил Вовка и засунул руку еще глубже в карман.
— А ну вынь руку из кармана! — приказал старшина.
Вовка как будто не слышал старшины.
— Вынь, говорю! — крикнул старшина.
— Не выну! — упрямо ответил Вовка.
Глаза старшины расширились, усы его угрожающе шевелились. Старшина сделал шаг к Вовке, схватил своей ручищей его тонкую руку, засунутую в карман.
— Не надо, товарищ старшина, — сказал лейтенант. — Может, он что-нибудь личное писал. Я объявляю вам замечание, курсант Берзалин. Если это повторится, наказание будет более суровым.
Старшина отпустил Вовкину руку и бросил выразительный взгляд на лейтенанта: «Эх ты, политработник! Разве так воспитывают курсантов».
— Продолжим занятие, — сказал лейтенант.
Старшина еще некоторое время постоял рядом с Вовкой и, весь красный от гнева, сел на место.
Урок продолжался. А Вовка по-прежнему держал руку в кармане, как будто боялся, что кто-нибудь отнимет письмо.
Никто из нас не подсчитывал, сколько часов в сутки спит старшина. Ложимся спать, он по спальне прогуливается.
— А ну живее поворачивайтесь. Не у бабушки на именинах. Отбой!
Рано утром за полчаса до подъема в казарме снова появляется старшина. Побрит, подтянут, грудь колесом, сапоги блестят. Идет и поглядывает направо, налево, кто в каком порядке спит.
Я редко просыпаюсь до подъема. Но сегодня я услышал какой-то шорох подо мной на нижних нарах, где спит Вовка. Открыл глаза — и не верю сам себе. Старшина держит Вовкины штаны и что-то шьет. Чудеса! У Вовки дырка, что ли, на штанах… Старшина шьет старательно. Завязал старшина узел, откусил нитку — все честь по чести. Потом старшина полез в свой карман, вынул горсть камней и положил их в другой карман Вовкиных штанов.
— Что это вы делаете, товарищ старшина? — спросил я шепотом.
— Лежи и молчи, подъема не было, — прошипел в ответ старшина.
— Зачем вы камни кладете, товарищ старшина? — погромче спросил я. — Это подло!
— А ну, повтори, — кинул на меня гневный взгляд старшина.
Я повторил.
— Я тебе покажу. Ты у меня поползаешь по беговой дорожке. — Старшина откусил нитку и положил Вовкины штаны на место.
В этот самый момент заиграл горн. Все вскакивали с кроватей как ужаленные, потому что через две минуты — старшина смотрел на часы — нужно было стоять в строю. Я натянул брюки, закрутил портянки, с ходу попал в сапоги…
Вовка схватил штаны и никак не мог понять, почему они такие тяжелые. Старшина стоял рядом.
— Живей! — скомандовал старшина.
Вовка надел штаны и полез рукой в карман. Но карманы были наглухо зашиты.
Вовка посмотрел на меня и спросил:
— Кто это сделал?
— Старшина, — отрапортовал я Вовке и даже показал пальцем на старшину.
— А ну живо! — крикнул старшина. — Вот недельку побегаешь с камушками в карманах, тогда будешь знать, как перед начальством руки в карманах держать.