Он зашел в ванную, ополоснул пахнувшие луком потные руки. От холодной воды в теле сразу поубавилось вялости, и мысли его по-другому пошли. Присаживаясь к столу, он уже подумал о том, а резонно ли ему открывать все карты перед Зоей. Ведь кто знает, как она еще отнесется к этому, пойдет ли сама на такое дело. А если не пойдет, то как тогда быть? Увольнять ее придется. Но попробуй уволить, если закон всегда на стороне матери-одиночки. Конечно, можно красиво все обставить: перевести ее в другую, лучшую, парикмахерскую. А вдруг она заупрямится и не захочет уходить из этой? Что делать тогда, как потом с ней вместе работать?
Разложив по тарелкам закуску и подав рюмки, Зоя постояла у зеркала, поправила прическу, а переодеваться не стала, села за стол в том же легком шелковом халате, в котором была все время. Халат был короткий, высоко обнажал ее посмугленные солнцем ляжки. Костричкин поглядел на них с порочным откровением и положил руку на коленку Зои, ощутил приятную прохладу и ласковую гладкость ее тела.
— Убери руку… жарко, — вяло сказала Зоя и придвинула к нему бутылку. — Вот налей лучше…
Они выпили по рюмке, немного закусили, еще выпили. Разморенный гнетущей жарой, Костричкин скоро захмелел и стал сразу словоохотлив. И смелость теперь его распирала, и решительность ползла из него наружу. «А что мне с ней в кошки-мышки играть, — подумал он твердо. — Дураку понятно, что нельзя так жить, чтоб рубли от получки до получки считать-пересчитывать, во всяком там удовольствии себе отказывать. Нет, не привык я к такой жизни и не хочу привыкать, пока голова моя варит».
— А зря ты, Зоя, не веришь мне, — сказал он. — Голова у Костричкина еще вертится на шарнирах, без смазки вертится. Вот дружки-приятели тоже не поверили, да просчитались. Как съехал я с приличной должности, так все они в кусты ускакали. Мол, что теперь он может? Ваты если подкинет, не то мыла. Или флакон тройного одеколона… А ведь все зависит от того, как на это посмотреть. Если, к примеру, дать человеку брусок мыла, то он и спасибо не скажет. А ты дай ему тридцать брусков за два рубля — уже другой разговор. В магазине-то за это мыло надо больше платить, а тут за два целковых мылься себе на доброе здоровье круглый год и всего не смылишь, еще на следующий год останется. Вот тебе пример. Но я разве только с мылом дело имею. А возьми духи, одеколон. Тут и вовсе комбинаций непочатый край. Мне вот только напарник с головой нужен, на которого положиться можно. Понятно тебе?
От выпитой водки Зоя повеселела, ее черные глаза огнисто заблестели; ей сделалось невыносимо жарко, и она сняла и бросила на кресло халат, осталась в одной комбинации, дорогой и прозрачной. Слушала она Костричкина рассеянно, будто думая о чем-то своем, потом вся напряглась, отчужденно поглядела на него, сказала срывающимся голосом:
— Спасибо тебе, Федор Макарыч… за доверие… Значит, в напарники свои меня выбрал?.. Спасибо… — И она неожиданно разрыдалась, закрыла лицо руками.
— Ты что, ты что?.. — в испуге забормотал Костричкин, обнимая ее за плечи. — Ну какая тебя муха укусила?
Зоя с явной брезгливостью оттолкнула его от себя, тараща покрасневшие от выпитой водки и слез глаза, истерично закричала:
— Значит, Зойка такая, на всякое готовая! Понятно, баба одинокая, ребенка нагуляла… Не замужем, а без мужа не ночует. Такая на что угодно согласна, от нее чего хочешь жди. Любого мужика приголубит… Разных ухажеров у нее, как у сучки кобелей. Да только все они чужие мужья, в трудную минуту каждый — в кусты. Отсюда пинай ее, топчи — всякое стерпит. Мать-одиночка, ну кто за нее заступится?.. Вот какая Зойка, вот откуда воровки, спекулянтки, потаскухи берутся… Ты верный сделал выбор, правильный, надежного напарника нашел… — Она вдруг поднесла к его лицу кукиш, зло и хрипло выдавила: — А вот этого не хочешь?!
После таких ее слов Костричкин даже немного потрезвел и сообразил кое-как, что по-глупому оплошал, рановато о затее своей проговорился, выходит, не за ту Зою принял. Пытаясь как-то поправить досадный промах, он сказал, с трудом ворочая непослушным языком:
— Зачем ты такие речи ведешь?.. Ведь прекрасно знаешь, как я к тебе отношусь. Мне всегда с тобой хорошо, весело, а когда у человека на душе легко, из него фантазии разные прут, шутки сами лезут… Ну что ты плачешь?.. Я пошутил, а ты сидишь и плачешь…
Зоя молчала, глядя отрешенно на стол, где стояли бутылка с недопитой водкой, тарелки с остатками мяса, с дольками свежих огурцов. Ее полные плечи заметно опустились, и вся она как-то сникла, только по-прежнему высоко и гордо, будто с вызовом стояли большие красивые груди, ровно жили они иной жизнью, независимой от всего тела. С минуту посидев так, она налила себе полную рюмку, молча выпила и затрясла головой, сморщилась, словно хватила какой отравы.
— Господи, отчего я такая несчастная!.. — вскрикнула, всхлипывая, Зоя. — Не ворую, не обманываю, на свои трудовые живу, а ты меня караешь… Видишь, Федор Макарыч, у меня на кухне шаром покати, стола даже нету… ты на подоконнике лук резал, а все равно на грязное дело меня не подобьешь. Вот в комнате все как у людей, и каждую вещь сама нажила, собственным горбом, а на кухне пока пусто, но я не печалюсь, постепенно обставлю… Смешная я, несовременная, как всегда говоришь?.. А мне чихать на вашу современность, я плюю на нее и ногой растираю… Вот моя современность. — Зоя кивнула на портрет молодого лейтенанта, который висел на стене в золоченой рамке под стеклом. — Ты посмотри на эти глаза, открытые, честные… Отец мой погиб под Варшавой, я никогда его не видела, родилась, когда он уже был убит… Эх, а ты тоже мне в отцы годишься… Слабинку мою нащупал, на водку я стала падкая… Боже, неужто я самая большая грешница, ну за что мне такие муки?.. Если трезвая, все хорошо, а когда выпью, сама себе не хозяйка, любой мужик уже мой властелин, мой царь… А потом эти цари в кроликов превращаются, поджимают хвосты, нервничают, к своим женам торопятся… Неужели все они, эти жены, лучше меня, раз мужья спешат к ним, а я всегда остаюсь одна, всегда одна… — И Зоя опять зарыдала.
— Ладно, хватит тебе, слышишь, хватит, — попросил Костричкин. — Что ты все сегодня придумываешь, совсем, оказывается, шуток не понимаешь.
— Ну-ка, катись отсюда с такими шутками!.. — крикнула Зоя, вскакивая из-за стола. — Топай скорее к своей жене, пока она дверь на цепочку не закрыла…
— Зачем ты так, зачем?.. Да что сегодня с тобой?.. — лопотал заплетающимся языком Костричкин.
Но Зоя уже распахнула вовсю дверь квартиры и, слегка покачиваясь, стояла с ошалевшими глазами у самого порога. Это безумство ее черных глаз испугало даже хмельного Костричкина, он неловко поднялся с кресла и, неуверенно переставляя ноги, ссутулившись, вышел от Зои.
Подойдя к своему дому, Костричкин увидел большой свет в квартире и сразу понял, что жена еще не ложилась. Она всегда жгла свет во всех комнатах и на кухне, если одна была дома и не спала. Это Костричкина не порадовало. Он хотел еще в прихожей снять ботинки, тихо, на цыпочках, пройти в свою комнату и тут же лечь, а теперь знал, что все обернется иначе. И пусть он давно вел себя независимо, не шибко боялся жены, но все равно не в радость ему было объяснять сейчас ей, где был да почему поздно пришел.
Он поднялся на пятый этаж, мягко прикрыл дверь лифта и потонул в темноте: лампочка на площадке не горела. Костричкин в душе обругал по-всякому монтера, который совсем обленился, не следит за порядком в подъезде, и, оглаживая рукой стену, чтоб ориентироваться в темноте, прошел к своей двери, стал копаться в кармане. Но ключа не нашел и тогда нащупал по памяти кнопку звонка.
— Что трезвонишь по ночам?.. Или ключ у зазнобы забыл? — спросила жена, впуская его в квартиру.
— А может, я хочу, чтоб меня жена, моя Анна Григорьевна, встретила, — ухмыльнулся Костричкин и присел на корточки, намереваясь расшнуровать ботинки.
— Ишь чего захотел… Ты где это был, расскажи?..
— На собрании… где мне еще быть…
— Что ты врешь нахально? Я в десять часов проходила мимо твоей работы, а там и свет не горел.
— Так, я говорю, это самое… на совещании был, в комбинате. Ясно тебе… — Он шумно пыхтел и никак не мог расшнуровать ботинки, потом качнулся в сторону и сел на пол, принялся стаскивать их с силой.
— Постой, а ты, кажется, выпил? — строже спросила Анна Григорьевна, надвигаясь на мужа. — Ну-ка, встань, дыхни!..
Костричкин нехотя поднялся, прислонился к стене, чтобы крепче стоять на ногах, вытянул губы трубкой и сипло дыхнул:
— Уф-ф-ф…
У Анны Григорьевны больно ворохнулось сердце, и она разом ощутила во всем теле гнетущую усталость. Она подумала, что это от переутомления. Придя с работы, Анна Григорьевна долго возилась на кухне, мыла и чистила посуду, готовила тесто для пирогов, которые пекла под субботу, а спохватившись, что пересыхает белье, стала гладить простыни, наволочки. И так вся ушла в дело, что лишь в двенадцатом часу выбрала минуту глянуть на будильник, и тогда вспомнила о муже, который еще не возвращался домой. И хотя в душе ее все давно отгорело, хотя не было у нее прежних чувств к мужу, напротив, с каждым днем он чаще и чаще раздражал ее своими выходками, но все равно, когда муж запаздывал, ее охватывала какая-то тревожность, ей хотелось, чтоб он скорее пришел. Сегодня тоже к Анне Григорьевне подступила эта тревога, когда она посмотрела на часы и поняла, что уже поздно, а муж еще не приходил. Она стала ждать его, прислушиваясь к стуку лифта, но вот явился он и опять, как всегда, врет, отравляет ей душу.
— Аферист проклятый!.. — возмущенно сказала Анна Григорьевна. — В себя вдыхаешь… И духами от тебя несет. У бабы был, кобель бессовестный!..
Успев снять один ботинок, Костричкин топтался с растопыренными руками по прихожей, пытаясь босой ногой стащить за задник второй, но он не поддавался, сидел, как назло, прочно, будто прирос к ноге.
— Что ж тут такого, если от меня духами пахнет, — говорил он, елозя по полу неподдающимся ботинком. — Ты прекрасно знаешь, где я работаю, там сплошные духи да одеколоны. Все вокруг ими благоухает.
— Не дурачь меня, как-нибудь разбираюсь. От тебя дамскими духами пахнет, да еще французскими… Опять у своей негритянки был… Я знаю, кого ты и здесь завел…
От этих ее слов Костричкин заметно протрезвел. «Откуда ей известно, что я у Зои был, — соображал он. — Выходит, ей все доносят. А вроде бы она и незнакома ни с кем из парикмахерской».
Неведомо было Костричкину, что не больше как неделю назад Анна Григорьевна встретила в метро уборщицу парикмахерской Пелагею Захаровну, и они потом долго сидели в вестибюле и разговаривали. Когда-то, в первые годы войны, они, тогда еще комсомолки, работали вместе в военном госпитале, выхаживали раненых. А потом их дороги разминулись. Но, как ни велика Москва, судьба иногда, раз в пять-шесть лет, вдруг сводила бывших санитарок где-нибудь на улице, в автобусе, в магазине, и они, обнимаясь и радуясь, вытирая слезы, вспоминали суровую юность, рассказывали одна другой про свою теперешнюю жизнь. Вот от подруги военных лет и узнала Анна Григорьевна, что Костричкин и на новом месте завел себе любовницу, чернявую молодую женщину, которую в шутку зовет «негритенком».
— Ну что ты зря выдумываешь?.. — усмехнулся Костричкин, стараясь перевести разговор в шутливый тон. — Какая там негритянка? Я что, в Африку на ракете слетал? К сожалению, люди пока не достигли того, чтоб к любовницам на ракетах кататься. Шибко дорог этот транспорт…
Анна Григорьевна заметила растерянность мужа, но была уверена, что он все равно ни в чем не признается, будет изворачиваться без конца. И это, как ни странно, его даже оправдывало в ее глазах. С одной стороны, Анне Григорьевне был противен сейчас муж, ей неприятно было, что он рядом стоял, дышал, говорил. Но с другой стороны, ей легче не стало б, если бы он взял и прямо сказал, что был у женщины. И выходило так, что в нем вроде что-то еще осталось от совести, и у Анны Григорьевны из-за этого пока жила мизерная надежда исправить мужа. Лишь поэтому она, зная наперед, что никогда в жизни не только не позволит себе говорить с его любовницей, но даже издали не станет ее рассматривать, сказала ему обратное:
— Знаю, какая негритянка… Вот пойду завтра и прямо на работе устрою ей скандал… Пускай тебе будет стыдно!..
— Только попробуй! — испугался Костричкин и забегал в одном ботинке по прихожей. — Беду хочешь на себя накликать? Хочешь, чтоб с работы меня сняли?..
— А тебя и так снимут, — безразлично махнула рукой Анна Григорьевна. — Везде выгоняли и отсюда выгонят.
Костричкин наконец сбросил второй ботинок и, забыв надеть тапочки, прямо в носках стал ходить взад-вперед по комнате. Ноги его разъезжались, как на льду, по паркету, покрытому лаком.
— Ты не мели напраслину! — сказал он, еще больше трезвея. — Меня не выгоняли, а переводили на другую работу как лицо номенклатурное.
— Тебя понижали за нечестность. Все понижали, понижали… И докатился, в парикмахерской работаешь. Сказать кому стыдно.
— В нашей стране всякая работа почетна и уважаема.
— А чего ж ты скрывал три месяца, что перешел в парикмахерскую?.. И врал, как всегда: «Безобразие!.. Никак персональную машину не отремонтируют. Общественным транспортом вынужден на работу ездить…» Цирюльник несчастный!..
— Запомни, я не простой парикмахер, а заведующий! — повышая голос, сказал Костричкин. — У меня двадцать с лишним подчиненных, и всякий со своим характером, гонором. Попробуй залезь в душу каждого. А я залез, и все меня боятся, во!..
Анна Григорьевна покачала головой, с осуждением сказала:
— Нашел чем хвастать. Это я знаю, мучить людей ты научился, по-всякому над ними изгаляешься. Только недолгая твоя власть, попомни мое слово. Здесь тоже тебя скоро раскусят и с треском вытурят.
— Ничего, не вытурят, — самодовольно сказал Костричкин. — Это раньше я был, как камень, привезенный из леса, шершавый, замшелый, с острыми углами и впадинами. А сейчас стал гладенький, шлифованный — кругляш кругляшом, разом меня не ухватишь. Хотя институтов я не проходил, а школу жизни за плечами большую имею. Ты скажи, кем я только не был?.. Управляющим в министерстве сидел? Сидел!.. Директором фабрики был? Был!.. Начальником вокзала меня ставили? Ставили!.. Да кем я только не был, ты скажи?.. И всегда почет мне и уважение. Машина персональная вот тут стояла. — Костричкин кивнул в сторону окна. — Пусть не тут, тогда в другом доме жили, но это факт, что она стояла по утрам у подъезда и меня ждала. Вот ждала!.. И теперь я ученый-переученый, теперь меня голыми руками не возьмешь…
— Ничему тебя жизнь не научила, — невесело сказала Анна Григорьевна. — Уродом ты был, уродом и остался. Ты от рождения богом наказан, и сознаешь свою никчемность, и мстишь людям за это, пакостишь на каждом шагу. Хочешь хоть так заметнее стать, а то тебя из земли не видно, урода-коротышки. Я не раз убеждалась, все маленькие самые злые и мстительные.
Костричкин вспомнил, как много унижений терпел он в жизни из-за своего маленького роста. В семнадцать — восемнадцать лет его не пускали на фильмы, которые нельзя было смотреть детям до шестнадцати. Ему приходилось носить с собой паспорт и, краснея перед девушками, всякий раз показывать его билетерше. Долгое время, пока не отрастил хилые усы, ему в магазинах и табачных киосках не продавали папирос. А однажды Костричкин даже плакал. Он учился тогда в техникуме и влюбился в свою однокурсницу, белокурую и стройную, изящную, как статуэтка. Костричкин прямо по пятам за ней ходил и один раз после какого-то вечера в техникуме увязался провожать эту белокурую девушку. Жила она на Каланчевке, и они поехали на метро до «Комсомольской». Выйдя на привокзальную площадь, где и в то время сновало много народу, однокурсница отозвала его за телефонную будку и шепнула: «Тут мой дом рядом. Дальше не провожайте, а то меня во дворе засмеют». — «Почему?» — не понял он тогда. «А скажут, что за кавалера нашла… Целоваться — нагибаться…» И белокурая девушка тут же растаяла в снующей толпе. А он ее и не искал, он только опустил низко голову, чтобы слез его не видели.