Проехав еще немного, они спустились в низину с редкими стогами нового сена, пересекли речушку с густым кустарником по берегам, и тогда впереди, чуть в стороне, показались дома с крашеными крышами, а за ними, в глубине поселка, замаячили золотые кресты древней церкви, водонапорная башня, высокие мачты с частыми проводами. Завидев церковь, Лукерья хотела перекреститься, но, зная, что острый на язык Ванюшка тут же поднимет ее на смех, не стала. И неожиданно подумала: видать, за грехи тяжкие это бог ее карает, вынуждает ехать в город, которого она заранее страшится. Да и зачем они туда прутся, все равно Дмитрий поступит по-своему, как ему захочется. Разве он, городской, и ученый, послушает безграмотную мать. Нет, не жди, с какой это стати. Сама-то она моложе была, а не уступила отцу. Ведь если вспомнить, что только батюшка над нею не делал, чтобы отбить от Тимофея, беднее которого не было никого в деревне: и за косы по избе таскал, и сек ремнем до полусмерти, и в амбар запирал на ночь. А чем все кончилось?.. Взломала она пол в амбаре, прокопала под стеной дыру и на рассвете прибежала к Тимофею босиком, в одном рваном платье… И не жалела потом никогда, хорошо они жили с Тимошей, душа в душу. Хоть и хватало в ее жизни лютого, да не от него это шло, а он-то берег ее, как мог, заслонял собой от разных там бед.
Солнце, поднимаясь все выше, с каждой минутой палило нещаднее, и хотя до обеда еще было далеко, а воздух уже сильно накалился и, врываясь в кабину, совсем не приносил прохлады, обдавал лицо теплом, будто они сидели возле костра. Ванюшка, смахивая со лба пот, невесело сказал:
— И когда эта жарища кончится?.. Еще с неделю так постоит, и сгорит все в поле к чертовой бабушке.
— Дождь нужен, ох как дождь нужен! — согласился Тимофей Поликарпович.
Наконец навстречу побежали нарядные дома с застекленными верандами, с голубыми и зелеными оградками вокруг палисадников, с крестами телевизионных антенн над крышами. И скоро Ванюшка въехал на небольшую площадь, мощенную булыжником, где, блестя лаком, стояло несколько легковушек, и, круто развернувшись, обрадовал:
— А ну вылезай, пассажиры!..
Тревожась за Ванюшку, который мог опоздать на базу, они поскорее забрали свои сумки и, неловко переставляя затекшие от долгого сидения ноги, вошли в вокзал. Лукерья там стала нервно озираться, с тоской поглядывать на Тимофея Поликарповича. Тот сразу сообразил, в чем дело, провел ее в другой зал, молча кивнул на дверь в углу, а сам вначале посмотрел расписание поездов, потом занял очередь в кассу. Народу возле окошка, где продавали билеты, оказалось слишком много, и это шибко удивило Тимофея Поликарповича. Он никак не мог понять, откуда взялось столько людей на маленькой станции, куда они едут и зачем? Неужто их тоже, как его с Лукерьей, гонит в дорогу беда?.. Хотя откуда он взял, что это беда, ведь испокон веков женитьбу считали делом святым. И права, конечно, Лукерья, давно пора Дмитрию заводить семью, сколько можно мыкаться ему холостым. Да и разве беда это, коль Люське его невеста не по нраву. Люська еще ветрогон порядочный, какая она указчица старшему брату. Да и они тоже, хоть и родители, что за советчики в таком деле. Право, смешно и грешно: взбаламутились, поехали, чтобы учить ученого, а про свою молодость забыли, запамятовали, как сами отцов не послушались.
Он вышел из очереди, сел на свободный диван и, поджидая Лукерью, стал сызнова убеждать себя, что ехать к Дмитрию им незачем. Припоминал он жизнь односельчан, и выходило, почти всегда у них тоже кто-то стоял на пути, обязательно мешал женитьбе. И всякий раз свадьба вместе с радостью приносила кому-то и слезы, вечно невеста или жених кому-то не нравились. А бывало и так, что накануне венчания жениха не то невесту находили на чердаке в петле или в пруду с камнем на шее… И Тимофей Поликарпович вдруг принялся клясть себя, почему он, такой-сякой, старый шкворень, не вспомнил об этом раньше, еще дома.
Когда вернулась Лукерья, он сказал ей, что раздумал брать билеты, и объяснил почему. Лукерья, которая давно была готова к этому, разом повеселела, в ее выцветших глазах поплотнела синева, недавняя бледность на губах стала пропадать, и она, к удивлению Тимофея Поликарповича, легко с ним соглашаясь, спокойно сказала:
— Твоя правда, Тимоша… Это верно, какие мы с тобой, старые чудаки, судьи ученому Дмитрию… Вот только Люська… пишет ведь, что плачет…
— Нашла о чем печалиться, — хмыкнул Тимофей Поликарпович. — Бабьи слезы до порога… То баба плачет, а то, глядишь, уже смеется… Напишу Люське, пускай не в свое дело нос не сует, рано ей старшего брата учить.
Посидев еще немного, они взяли свои сумки с гостинцем и заторопились на базу, чтобы застать там Ванюшку. Солнце теперь жгло крепче и злее, и они, разморенные вконец зноем, шли небыстро и жались ближе к деревьям, которые росли вдоль улицы. Всю дорогу до самой базы они успокаивали один другого, что разумно поступили, незачем им было ехать к сыну и вмешиваться в его жизнь, но, как ни странно, в душе почему-то каждый никак не хотел верить в эту разумность.
XII
На восьмой день, когда от шишки почти ничего не осталось, если не считать бледной желтизны под левым глазом, Костричкин позвонил Зое Шурыгиной, у которой был выходной, обрадовался, что она дома, сказал игриво:
— Негрите-е-нок, как настроение?
— Помираю от жары, — пожаловалась та вялым голосом. — А ты что, разве выздоровел?
— Да, уже как конь молодой… Космонавт сегодня в садике?
Зоя с минуту раздумывала и ответила с некоторой виноватостью:
— Понимаешь, мне хотелось побыть со Степкой последние два вечера. Послезавтра детский сад на дачу переезжает.
— Завтра и побудешь, — сказал Костричкин и, хохотнув скрипуче, добавил: — А сегодня я негритенка развлекаю, ясно?
Зоя что-то еще сказала о своих материнских чувствах к сыну, пытаясь передвинуть встречу на два дня позже, но Костричкин, которому не терпелось поскорее узнать, не рассказала ли кому Катя про случай в кабинете, был так напорист, что она все-таки сдалась и разрешила ему приехать. Пообещав быть у нее скоро, он разыскал на кухне авоську, запихал ее в карман и тут же вышел из дома.
Стоявшая не первый день гнетущая жара все еще не отпускала, хотя перевалило уже далеко за полдень, и Костричкин, огибая длинный дом с широкими окнами, старался прятаться в тень деревьев и даже немного посидел в прохладе небольшого сквера, покурил и только тогда собрался в магазин. Вначале он решил зайти в новый магазин, который был недалеко от парикмахерской, но потом передумал: туда часто забегали мастера выпить кофе, взять что-либо для дома, и ему не хотелось попадаться им на глаза. Ну ладно если б покупал он хлеб или молоко, а то, нате вам, — выпивку. Тут уж любой догадается, почему это заведующий, которого считают больным, берет спиртное, хуже того, иной может и проследить за ним. Рассудив так, Костричкин понял, что осторожность ему не повредит, сел в троллейбус, отъехал три остановки и только там зашел в магазин.
В этот час основной люд с работы еще не вернулся и в магазине было почти пусто. В бакалее суетились всего три старушки, укладывая в хозяйственные сумки пакеты с крупой, полдюжины человек стояли за живой рыбой, да еще двое мужчин покупали колбасу. Костричкин сразу прошел в винный отдел, где, к его удивлению, и вовсе не было ни души, и, без спешки оглядывая прилавок, на котором под пузато выпуклым стеклом стояли бутылки с водкой, коньяком, винами, долго ломал голову, не зная, что ему купить. Уже много лет подряд он употреблял коньяк и от водки совсем отвык, а теперь, когда нужда заставила перейти на водку, вдруг стал замечать, что от нее быстро слабеет и начисто теряет память. И все-таки он склонился наконец к водке. Если б он взял коньяк, то ему пришлось бы тратить десятку, а на это Костричкин пойти не мог, считая, что на такую женщину, как Зоя, никак нельзя спускать больше пятерки.
Купленную бутылку он попросил завернуть в бумагу и поспешно затолкал в авоську, положил ее плашмя на самое дно. Так она была меньше похожа на бутылку, и Костричкин чувствовал себя спокойнее, когда ехал опять в троллейбусе, подходил к дому Зои и садился в лифт. И все-таки вошедшая вместе с ним в лифт цыганистого вида женщина сразу догадалась, что у Костричкина в авоське, и с насмешливой заботой сказала:
— Бутылка-то у вас потечет.
Костричкин даже вздрогнул от такой прозорливости совсем незнакомой ему женщины и в растерянности придумал не самое удачное, сказал, что это не бутылка, а гантель. Но иронический взгляд, каким женщина окинула Костричкина, убедил его, что она поняла ложь, больше того, он был теперь уверен, что ей хорошо известно, к кому он едет и зачем, так как она сразу нажала на кнопку седьмого этажа, который и нужен был ему, хотя сама там не вышла, а стала подниматься еще выше.
Кляня догадливость цыганистой женщины, а заодно и одуряющую жару, которая стойко держалась весь день и ничуть не слабела к вечеру, Костричкин постоял немного на площадке, стараясь прийти в себя, затем вытер влажные руки о подол модной рубашки навыпуск и, приосанившись, позвонил в квартиру Зои. Та даже не спросила, кто звонит, тихо открыла дверь и, только впустив его в квартиру, лениво из себя выдавила:
— С чего тебе приспичило?.. Смотри, в такую жару инфаркт хватит от любви. Что я тогда стану делать с покойником?..
Пугаясь таких слов и не зная, что на это ответить, Костричкин молча обнял Зою, а когда почувствовал, как скользит под рукой шелк халата по ее молодому телу, страх его еще пуще усилился, и он едва-едва сдержался, чтобы не закричать на Зою за эти ее обидные и жестокие слова. Скажи ему раньше такое любая из его знакомых женщин, он ни за что бы не простил ей этого, но сейчас Костричкин заставил взять себя в руки и перевел разговор совсем на другое.
— Как у тебя хорошо! — сказал он, осматривая знакомую комнату. — Свежесть такая… А куда это кровать космонавта девалась?
— Соседке вчера отдала, — сказала Зоя. — Мала она стала для Степки. А за лето на даче еще больше вытянется. К осени куплю ему какой-нибудь диван.
— Растет мужик, — усмехнулся Костричкин и вынул из авоськи бутылку, поставил на стол. — Вот только закуски никакой, — развел он руками. — Народу в магазине как селедки в бочке, ни к одному прилавку нельзя подступиться. Ты найди там какой-нибудь завалявшийся огурец. — И, пытаясь вызнать, что творится на работе, добавил: — Как там дела в конторе, все тихо-спокойно?
— А то война началась, жди, — с откровенной издевкой сказала Зоя. — Всего какую-нибудь неделю тебя не было, так твоя контора уже кверху дном перевернулась. Терпеть не могу этих начальников, воображают, будто без них любое дело погибнет, все в прах и дрызг развалится. Скажи ты мне, пожалуйста, почему вы все себя главным пупом земли считаете?
Костричкин, довольный, что Зоя причисляет его к вершителям судеб, с подчеркнутой солидностью ответил:
— Я так понимаю, в коллективе всегда порядок должен быть. А последнее во многом зависит от руководителя. Недаром в старину считали, каков поп — таков и приход, а теперь говорят: рыба с головы гниет, какой пастух — такое и стадо…
— Мне кажется, тебе поменьше надо шебаршиться, дергать людей по пустякам. Я бы на твоем месте сидела тихо, не мешала никому работать. Коллектив у нас неплохой, свое дело знает хорошо, ему не нужен погоняла.
Костричкин тут подумал, что сейчас кстати заговорить о Воронцовой, выставить ее в неприглядном свете. Ведь если она кому-нибудь уже рассказала, то Зоя, едва речь зайдет о Воронцовой, тотчас все выболтает.
— Слепая ты, Зоя, — он осуждающе покачал головой, — под собственным носом ничего не видишь. Люди у нас всякие, как говорят, в семье не без урода. Вот возьми Катю Воронцову. Знаешь, что она на днях отколола, когда ты в отгуле была? Не знаешь? Так я тебе скажу. Поснимала все с себя, накинула на голое тело халат и стоит у окна. Халат, понятное дело, просвечивает, а ей хоть бы что, вертится перед окном, сверкает всеми своими прелестями, мол, пожалуйста, клиенты, берите меня голенькую… Ох и вертихвостка, видать, эта Воронцова, такая жену оттолкнет и в постель к тебе залезет.
— Ну что ты мусор валишь на девку? — заступилась за Воронцову Зоя. — Это она по молодости, а так Катя скромная. И работящая, минуты не сидит без дела, если клиентов нету — сразу за книжку. Все читает, читает… Зато в институт скоро поступит.
«Выходит, Катя молчит пока», — сообразил про себя Костричкин, а Зое сказал с усмешкой:
— А толку-то что от ее поступления. Ваше племя учи не учи, а на уме у вас одно — поскорее замуж выскочить. Да я скажу тебе, женщина для того и идет в институт, чтоб себе цену набить, покрупнее птицу в мужья подловить. А едва какого охомутает, так и про учебу забудет, не то и диплом свой подлавку забросит… Будь на то моя воля, я бы как можно меньше женщин принимал в институты, не тратил зря на это деньги.
— Вот спасибо богу, что он бодливой корове рогов не дал, — сказала Зоя, повязала фартук и ушла на кухню жарить мясо.
Костричкин сел в кресло, закурил и, глядя на одиноко стоявшую на столе бутылку, подумал о том, как все-таки крепко и обидно подкосила его жизнь, как сильно обкорнала ему крылья. Пусть всегда он был разумен и особо не баловал женщин, дорогих подарков им не делал, но зато в гости к ним приходил всякий раз с коньяком да фруктами, бывало, что приносил и икры, красной или там черной. А сейчас вот даже «Пшеничную» не взял, купил самую дешевую водку, но и это для него накладно.
— Ну-ка иди лук порежь!.. — позвала с кухни Зоя. — А то я вся слезами изойду.
Костричкин прошел на кухню, где на плите уже вовсю шипело и потрескивало свежее мясо, испуская вкусный запах, разжигающий аппетит. Кухня была маленькая и почти пустая, совсем не обставленная, там не было даже стола, и Костричкину пришлось резать лук на подоконнике, на фанерной дощечке. Лук попался на редкость злой, обжигал до боли глаза горечью, и Костричкин, пока его резал, все хлюпал носом, будто простуженный, вытирал рукавом текущие по лицу слезы. Зоя, глядя на него, рассмеялась, сказала, что ей нравится смотреть, как плачут мужчины.
— Зла ты на нашего брата, — заметил Костричкин. — Не знаю, как ты меня еще терпишь?
Зоя высыпала нарезанный лук на сковородку с шипевшим мясом, сверкнув черными глазами, сказала:
— Тебе тоже расчет пора давать. Скажи, какая от тебя польза? Для мужа ты уже стар, а в ухажеры не вышел — в постели спотыкаешься…
Костричкин оскорбился, что Зоя ни во что ставила его мужские достоинства, но виду не подал: не хотел ей перечить. А про себя подумал, что надо закруглять с ней всякие отношения, шибко захватистая эта бабенка. Но в то же время ему и рвать не хотелось с Зоей: во-первых, пока у него не было другой женщины для интимных забав, а во-вторых, Зоя разбитная, обожает рисковую жизнь и нуждается, именно она и может стать его вторым надежным подручным.
Стремясь во что бы то ни стало отыскать левый приток денег, Костричкин на прошлой неделе перелил тройной одеколон в пустые флаконы из-под «Орхидеи» и подговорил Глеба Романовича пустить его в ход. Они условились, что мастер начнет действовать осмотрительно, с умом, будет обрызгивать дешевым одеколоном не любого-каждого, а только тех, кто с виду попроще, скромно одет. Если и среди таких вдруг подвернется какой-нибудь тонкий знаток парфюмерии, который унюхает, что его освежают не тем одеколоном, то Глеб Романович, не поднимая шума, сейчас же переставит пульверизатор в другой флакон, с настоящей «Орхидеей», а клиенту не преминет пожаловаться, какое, мол, безобразие творится на фабрике, где частенько при разливе путают разные марки одеколонов. И вот пока у них все шло как надо, без малейшей осечки; Глеб Романович уже распылил два таких флакона и выручил около двенадцати рублей, что, собственно, и подталкивало Костричкина скорее поставить это дело на широкую ногу, вовлечь в него еще и Зою Шурыгину.
— Ах, Зоя, Зоя, — с деланной печалью вздохнул он, — ну почему ты мне не встретилась лет восемь назад? Тогда озолотил бы я тебя, в меха натуральные всю обрядил… Кстати говоря, я и теперь кое-что могу, если в преданность твою поверю…
— Хватит сказки плести, — оборвала его Зоя, — ничего ты не можешь. Любовник липовый… на подкожных перебиваешься… Иди руки мой, я на стол подаю.