Костричкин нетерпеливо поерзал на стуле, подчеркивая тем самым, что не согласен с Тамарой Павловной, но сказал вроде бы сдержанно:
— Я как раз и собираюсь это сделать, коль вы сами не видите недостатков, которых у нас, к сожалению, столько, что хоть лопатой выгребай. Ведь трудовая дисциплина в коллективе, прямо скажем, хромает на обе ноги. Сколько ни ругаюсь, но вы все равно продолжаете заниматься на работе личными делами. Сколько я ни говорю о внешнем виде мастера, а воз и поныне там. Вот взять хотя бы обувку. Одни, забывая, где работают, расхаживают по залу в домашних шлепанцах. Другие напялили туфли на метровом каблуке, словно тут какой театр. Третьи отличились и того хлеще, обмотали ноги по самые колени какими-то ремнями… А посмотрите, на что похожи ваши прически. Какая нечто вроде шарабана соорудила на голове, какая, вообразив себя непорочной девой, отпустила косы до самого пояса, у какой вся голова в мелких завитушках, ровно она в Африке живет. Словом, срамота одна, это не столичная парикмахерская, а некий пестрый цыганский табор.
— По-моему, вы не в ту степь поехали… — подала голос Нина Сергеевна и покачала осуждающе головой. — Чего ж вы от нас хотите? Мы не солдаты, чтобы в одинаковой обувке ходить. Прически тоже себе делать с оглядкой не собираемся…
— Со стороны вас послушать, — перебил ее Костричкин, — можно подумать, что я совсем голову потерял. Вот, мол, из-за каких пустяков заведующий отрывает нас от дела. А про то забыли, что большое начинается с малого. Нет, внешний вид — это никакой не пустяк. Допустим, вчера вы пришли на работу с растрепанной головой, сегодня явились в помятом платье. Но заведующий ничего вам не сказал, не сделал замечания. А вам только этого и надо, вас вполне устраивает матушка-анархия, и вы быстренько катитесь по нисходящей. Глядишь, уже остаетесь в парикмахерской после десяти вечера, подстригаете левых клиентов, а денежки преспокойно кладете себе в карман.
После таких слов Костричкина щеки у Кати Воронцовой стали краснее макового цвета, и она, привстав с места, гневно сказала:
— Неправду вы говорите!.. Я не брала себе деньги. Он в кассу платил, в тот вечер еще Валя как раз задержалась. И тетя Поля убирала тогда…
— Ну вот видите, я как в воду глядел, — усмехнулся Костричкин, довольный тем, как ловко он подвел Катю к тому, что она сама призналась. Про случай с киношником он узнал от Глеба Романовича еще несколько дней назад, но пока ничего не говорил Кате, ему хотелось объявить об этом при всех, чтобы тем самым скомпрометировать Воронцову. — Вы теперь убедились, что это не мой каприз, а сама жизнь диктует нам строго соблюдать дисциплину. От нее ведь зависят наши успехи. А как пошел ее нарушать, то потом уже не остановишься, потянутся одни неприятности… Вот как прикажете поступать мне с Воронцовой? Выговор ей выносить или как?.. Может, для начала она расскажет честно, что ее заставило задерживаться после десяти?..
— Я его пожалела, — сказала Катя. — Он был весь обросший, а рано утром, говорил, за границу улетает.
Костричкин пожал плечами, щуря маленькие глазки, неопределенно хмыкнул.
— Все ясно, случайного человека пожалела. Что и говорить, поступок благородный и в наше время, прямо скажем, редкий. А если с другой стороны посмотреть, то закон нарушила, частную лавочку открыла.
Тут поднялась сидевшая у самой двери тетя Поля, поглаживая воротник старенького платья, волнуясь, сказала:
— Бог с вами, Федор Макарыч, к чему это на девку напраслину валить?.. Каждый знает, Катя у нас не такая, чтоб деньги себе хапать, да она последнее свое отдаст… А в тот вечер на глазах моих все было. Забежал к нам этот, с камерой, а мастера уже по домам разошлись. Стал он чуть ли не на коленях просить, чтоб его подстригли… Катя, добрая душа, ну и пожалела этого самого-то… Сперва еще Валя там вертелась, деньги с него наперед взяла… За что ж тут девку наказывать, я в толк не возьму?..
— Дорогая Пелагея Захаровна, вы не так меня поняли. Я и в мыслях не держал ничего похожего. Я лишь хотел показать, куда мы катимся с нашей расхлябанностью. Это подумать только, кто после десяти задерживается, а кто еще чище поступает!.. — Костричкин вдруг вынул из кармана пиджака флакон одеколона, поставил на стол и спросил: — Вам всем видно, что тут написано?
— «Орхидея», — ответила кассирша Валя.
— Абсолютно верно, а теперь возьмите и понюхайте, — предложил Костричкин, передавая флакон Рае Савельевой, которая сидела к нему поближе.
Рая поднесла флакон к носу и сразу воскликнула:
— Странно, а запах тройного…
Потом стали нюхать другие мастера, и все соглашались с Раей, что это тройной одеколон, хотя на этикетке значилось: «Орхидея».
— Ну что вы на это мне скажете?.. — спросил Костричкин.
— Может быть, на фабрике перепутали, когда разливали, — предположила Валя.
— Едва ли, там ведь ОТК есть, — усомнилась Тамара Павловна.
— На фабрику грешить нечего, — твердо заявил Петр Потапыч. — Я всю жизнь работаю в парикмахерской и не помню случая, чтоб там перепутали один одеколон с другим.
— А ты сам-то раньше ничего не заметил? — поинтересовалась у Глеба Романовича Рая.
Тот развел руками, глядя куда-то в сторону, сказал:
— К сожалению, нет, пока… это самое… он не расшумелся. Ведь разве когда проверяешь?.. Обычно отвертываешь пробку, вставляешь пульверизатор и — пошел…
— Петр Потапыч, а там, где получаю, как вы думаете, не могли, так сказать, подшутить? — спросил Костричкин.
— На моей памяти такого еще не бывало. Хотя за это ручаться не могу, нынче там плутов ой как много!.. А с другой стороны, какой толк нам гадать на кофейной гуще, если, как говорится, поезд уже ушел. Да и то верно, ваша милость за все в ответе, надо лучше глядеть, что за товар получаете.
— Это вполне резонно, свое упущение я не отрицаю, — кивнул головой Костричкин, как бы соглашаясь с Петром Потапычем. — Я теперь постараюсь при получении, что называется, обнюхивать каждый флакон. Да, да, непременно каждый. Но и вы в свою очередь будьте строже друг к другу. Ведь чем черт не шутит, а ну как из наших кто учудил? Перелил одеколон и подсунул его Глебу Романовичу. Такое вполне возможно при нашей разболтанности. Конечно, это мог сделать лишь моральный урод, кто потерял совесть, не уважает коллектив. Вы представьте себе, какое пятно ляжет на всех нас, если тот клиент возьмет и заявит куда следует!.. Словом, я не хочу конкретно кого-то подозревать, но, зарубите на носу, впредь любого нарушителя дисциплины буду карать беспощадно. Больше я не потерплю разгильдяйства, вот так!.. Вопросы ко мне есть?
Все молчали.
— Ясно, раз молчите, вопросов нету, — уже бодрым голосом сказал довольный Костричкин. — В таком случае давайте решим еще одно дело, коль уж собрались. Вот нам предложено выдвинуть в дружинники одного человека. Разумеется, лучше молодого, энергичного комсомольца. Поручение это ответственное, почетное. Чью бы вы кандидатуру хотели назвать?
— Я думаю, лучше Катю Воронцову, — выкрикнул с места Глеб Романович, вытирая о халат вспотевшие ладони. — Она комсомолка, мужем и детьми пока не обзавелась…
— Что за моду взяли затыкать девкой всякие дырки?! — возмутилась Нина Сергеевна. — Весной на овощной базе работала, потом в колхоз посылали. Если самая молодая, то можно по-всякому ею помыкать… У Кати постоянное поручение есть, она агитатор. А в дружинники надо вот Глеба Романовича, мужчина больше подойдет для этого дела. Женой и детьми он тоже не обременен…
Глеб Романович скрестил на груди руки, послабевшим враз голосом сказал:
— Ох, рад бы и сам, да не могу. Я через день на процедуры хожу тут в одну закрытую клинику. А что они дадут, никому пока неведомо. Может, еще под нож придется лечь… Теперь про Катю скажу. По-моему, нечего вокруг нее спор разводить, куда проще спросить, как она сама на это смотрит.
— Я не отказываюсь, если надо… — ответила Катя.
— Ну вот, видите, она сама согласна! — обрадовался Костричкин и тут же выскочил из-за стола. — Тогда все… Вопросы исчерпаны… Прошу расходиться по местам, пока там клиенты не разнесли нашу парикмахерскую.
XVIII
Всю последнюю неделю Люся бог знает как нервничала: ей вот-вот надо было отправляться в подмосковный совхоз на уборку, а мать с отцом почему-то к ним не ехали. Она вполне допускала, что хилая здоровьем мать так некстати заболела и отец, конечно, не может оставить ее одну. Но в таком случае что мешает им поскорее написать сыну, хотя бы в письме сказать ему свое родительское слово? Неужто они по своей деревенской серости никак не поймут, что медлить тут опасно. Ведь Дмитрий давно уже потерял голову, Люся не помнит такого дня, чтобы брат не виделся с этой девкой. Он теперь, как любознательный школьник, бегает с ней по музеям, зачастил в театры; он, ни капли не стесняясь, звонит ей по телефону, прямо при сестре говорит этой пустышке до неприличия нежные слова. А не так давно Дмитрий уезжал за город с ночевкой, и когда она накануне у него спросила, кого это он собрался везти на лоно природы, то брат, совсем не таясь, спокойно ответил: «Катю».
И вот за день до своего отъезда Люся решилась поговорить с ним начистоту. Едва Дмитрий вернулся из больницы и поужинал, она села в низкое кресло, что стояло возле письменного стола, рядом на пол поставила керамическую пепельницу и закурила. Дмитрий, который ругал сестру, если видел ее с сигаретой, и на этот раз сказал недовольно:
— Все-таки некому бить тебя, Людмилка… Почему ты всегда копируешь с подруг самое плохое?
Сестра с обидой поджала губы, ответила:
— Не винить меня надо… Ты как старший брат лучше узнал бы, отчего это курить я вдруг стала.
Дмитрий с тревожной пристальностью посмотрел на сестру, пытаясь понять, то ли нарочно она, как всегда, казанской сиротой прикидывается, то ли в самом деле стряслось с ней что-то неладное. Ему вспомнилось, как он несколько дней назад, выбрасывая мусор из пепельницы, увидел там недокуренные американские сигареты. Он сразу догадался, что Жора Кравченко бывает у них, когда Люся одна остается дома, и это его возмутило. Вечером Дмитрий попробовал отругать сестру, но она, как ни странно, тотчас обвинила его во всех грехах: и что в ее личную жизнь лезет, и что домострой проповедует, и что не хочет счастья родному человеку. И он сейчас подумал, у сестры, видимо, какие-то неприятности с Жорой, от него ведь всего можно ожидать.
— Я понимаю так, что тебя кто-то обидел, — рассудил Дмитрий и вздохнул: его в последнее время все больше огорчало поведение сестры.
— Ты на верном пути, — заговорила Люся, по привычке сильно растягивая слова. — Меня обидел, к сожалению, родной брат. Скажи, пожалуйста, почему ты ведешь себя как мальчишка, не думаешь о своем будущем? Какой это умный человек пройдет мимо Инги откажется от такой партии? Ведь тебе сразу будут открыты все двери в жизни, ты станешь доктором наук, лауреатом, а потом академиком. Со своим положением Инге доступно из дурака сделать видного человека, а тебя с твоими способностями она в два счета вознесет до небес…
Слушая сестру, Дмитрий видел, что ничего почти не осталось в ней от той скромной девчушки с плотной светлой косой, той Людмилки, которая лишь всего два года назад робко переступила порог городском квартиры и, стыдясь садиться вместе с соседями в лифт, первое время поднималась пешком на шестой этаж. «Я ведь не знаю, о чем с ними говорить, — объясняла она ему. — А ехать рядом с человеком и молчать как-то неловко». Но потом Люся скоро пообвыклась, перестала дичиться соседей, завела себе подруг, знакомых. Дмитрий этому обрадовался, поскольку видел, сестру поначалу пугал и подавлял огромный город, а ему самому некогда было всюду водить ее за руку. А теперь он жалел, что из-за своей диссертации да излишней занятости в больнице недоглядел за сестрой, не заметил, когда ей, дочери потомственных крестьян, чьи руки и поныне не знают передышки ни в будни, ни в праздники, успели вбить в голову столь ложные взгляды на жизнь. Вот она с какой-то пугающей раскованностью сидела перед ним, закинув ногу за ногу, манерно держала на отлете руку с дымящей сигаретой, и во всем ее облике, начиная от стрижки под принца или еще черт-те знает под кого и кончая туго обтянутыми джинсами, нарочно застиранными на коленках, было столько чужого, наносного, непонятного…
— От кого ты набралась такого, что с тобой делается? — спросил Дмитрий, садясь в рабочее кресло, которое стояло по другую сторону письменного стола. — Ты же выросла в трудовой крестьянской семье и поначалу нас радовала, а теперь прямо на глазах меняешься все к худшему…
— Зато ты сохраняешь статус-кво, — перебила его Люся и усмехнулась, затягиваясь сигаретой. — Время вовсю катит вперед, а ты стоишь на месте, как утес, и ничего не замечаешь. Счастье ломится к тебе в дом, но ты закрыл дверь на засов, гонишь его прочь. Разве не глупо это?.. Скажи?.. Надеюсь, тебе известно, какие у Инги связи в медицинском мире из-за отца, отсюда можешь представить, что ждет тебя и в том и в другом случае.
Дмитрий тоже закурил, взял с пола пепельницу, поставил ее на письменный стол, потом спросил:
— Ты помнишь, как отец дал тебе деньги на велосипед, а ты его не купила?.. Я учился тогда на пятом курсе, был ну совсем без денег и, получив твой перевод, веришь, расплакался. А сейчас вот опять хоть плачь: не стало у меня той бескорыстной и милой сестренки. Как жаль, что с каждым днем в тебе все меньше и меньше остается, я же это вижу, от прежней Людмилки. Тебя уже каким-то Люсьеном зовут, и ты, глупенькая, радуешься этому.
— Что жалеть о былом, — Люся спокойно поправила сползавшие на лоб волосы. — Что говорить, наивная росла, не знала настоящей жизни, широк ли в деревне мир… А здесь у меня словно второе зрение открылось. Я только удивляюсь, что ты ничего вокруг не видишь, живешь каким-то слепцом. Вон Жора рассказывает, один его знакомый жену с ребенком бросил и на дочке известного композитора женился. А сам этот зять, оказывается, страшнее гориллы: морда огромная, подбородок до пупа достает, уникально картавый — ни одной буквы не выговаривает, а руки такие длинные, что идет он и пятки ими чешет. И представь себе, новоиспеченного зятя за каких-нибудь полгода уже в артисты вывели — интермедии исполняет. Жора говорит, выйдет на сцену и только рот откроет — в зале сразу хохот: публика думает, что он так здорово картавого изображает. Вот видишь, как люди в наше время женятся. Зато я и говорю, что другой бы на голове ходил от счастья, если б Инга его выбрала. Ведь ты знаешь, она и красивая и умная, а не какая-нибудь шизофреничка. Жора абсолютно прав: такой пары ищи — не сыщешь.
— Опять ты за свое: «Жора говорит… Жора говорит…» — с досадой сказал Дмитрий. — Ну к чему ты меня злишь?
Люся округлила свои серые глаза с едва заметной косинкой, которая придавала им выражение постоянной загадочности, искренно удивилась:
— Боже мой, он еще злится!.. Неужели ты думаешь, я хочу плохого своему родному брату? Ты все считаешь меня несмышленышем, глупой девчонкой, а я давно уже не такая, я в чем-то, может быть, больше тебя понимаю. Я знаю, ты любишь независимость, решил сам себе прокладывать дорогу. Все это на словах выглядит красиво. А на деле, учти, в одиночку ты ничего не добьешься, ты навсегда засохнешь кандидатом, это будет твой потолок. Разве ты не видишь, что люди сейчас идут к своей цели группами, а не то и кланами… Они, как танки, подминают под себя вот таких одиночек, никому не нужных идеалистов, какие бы вы талантливые ни были. Это правда, пойми, а не моя выдумка…
— Мне такая правда не подходит, — оборвал ее Дмитрий. — Я не хочу, чтобы кто-то открывал мне двери в жизни, выбирал меня как вещь…
— А ты не торопись, хорошенько все обдумай и взвесь, чтобы потом не жалеть, — посоветовала Люся.
— Я давно уже все обдумал и решил.
— Ты хочешь жениться на своей девке?
— Разумеется.
— Нет, нет!.. — закричала Люся с непонятной злостью и вскочила с кресла, заметалась, забегала по комнате. — Ни за что!.. Ты никогда не приведешь ее сюда!.. Я не позволю тут хозяйничать твоей парикмахерше. Я сама не собираюсь век в девках сидеть. Вот завтра приведу себе мужа, и как мы будем жить в этой малогабаритной квартире?..