Инга молча взяла графин с водкой и сама стала наполнять рюмки. Рука у нее сильно дрожала, и водка проливалась на скатерть. Видя, что Инга совсем опьянела, Дмитрий пытался уговорить ее больше не пить; но она не послушалась, напротив, принудила и его осушить рюмку на посошок. Эта последняя рюмка будто стронула что-то в организме Дмитрия, и он почувствовал, что ноги перестали слушаться и какая-то сила бросала его из стороны в сторону. Дмитрий это заметил, когда они шли с Ингой по вестибюлю и он то появлялся в большом зеркале, которое было вделано в стену, то куда-то пропадал.
Выбравшись из ресторана, они направились к стоянке такси и еще долго там топтались, обнимая друг друга. Потом Инга, которая еле держалась на ногах, положила ему руки на плечи и с вкрадчивой ласковостью сказала заплетающимся языком:
— Дима, милый, я ведь… нарочно придумала с ребенком… чтобы ты меня пожалел… ну, как бабу… Знаешь что, давай забудем… наш дурацкий разговор… и поедем прямо ко мне. Выпьем опять виски… и все будет о’кэй!.. Я постараюсь в эту ночь… тебе понравиться…
— Нет, Инга, не надо, это пустое… — бормотал Дмитрий и гладил ее жесткие черные волосы. — Ты пойми, это не надо… Нет, я пойду сейчас… к Кате, я ее очень… понимаешь, очень люблю…
Инга разом сникла и вроде протрезвела, убрала руки с плеч Дмитрия и отшатнулась назад, но потом опять к нему приблизилась, безумно сверкнула глазами и ударила его по лицу, оглушая тишину улицы звоном пощечины и бешеным выкриком: «Вот тебе!.. Вот!..» И в ту же минуту она резко метнулась в сторону, побежала вдоль мостовой, по-пьяному высоко вскидывая ноги, навстречу шедшему к центру такси.
XX
Он никак не мог понять, что это такое. Стоя за тополем, который рос на краю тротуара, Дмитрий уже минут десять не спускал глаз с палисадника, где белело нечто неизвестное. Он хорошо знал этот палисадник, не раз сидел в нем с Катей, а вот никогда там не видел ничего подобного. Если допустить, что Катя повесила в палисаднике сушить свою белую кофточку и забыла ее снять, то почему тогда она, неодушевленная, передвигается?.. Ведь Дмитрий хотя и был еще немного пьян, но точно помнил, сперва это белое находилось слева от березы со скворечником, потом перешло направо, а теперь опять сдвинулось на старое место. Думая, что ему, может быть, померещилось, он встряхнул головой, но белое все равно не исчезло, а лишь переместилось немного вперед и маячило меж кустов крыжовника.
И тут у Дмитрия мелькнула догадка, от которой сбилось дыхание и стало жарко в груди: отчего это в окнах Кати не было света. Выходит, она придумала, что сегодня дежурит с дружинниками, а сама пошла на свидание. И сейчас вот вернулась и разгуливает с провожатым по палисаднику в своей белой кофточке. Подгоняемый ярой ревностью, Дмитрий тут же встал на четвереньки и, быстро перебирая ногами и руками, побежал к палисаднику. За какие-то секунды он достиг его ограды, вскочил на ноги, ухватившись руками за доски, ловко подтянулся и перевалился в палисадник.
— Кто это?.. Что вам тут надо?.. — раздался вдруг рядом хрипловатый голос Ивана Ивановича.
Дмитрий весело засмеялся, радуясь, что догадка его оказалась неверной, и, продираясь сквозь кусты крыжовника, пошел навстречу Ивану Ивановичу, пронзительно белая голова которого так напугала его в темноте.
— Тимофеич, боже мой!.. — удивленно воскликнул Иван Иванович. — Это что вы тут акробатикой занимаетесь?.. А я подумал, вор какой ломится.
— Да я вот… извините, пожалуйста… — неловко ворочая языком и даже слегка заикаясь, проговорил Дмитрий. — Вы простите, я это самое… маленько выпил…
Скрывая усмешку, Иван Иванович поглядел в сторону трамвайной остановки, откуда должна была появиться Катя, сказал добродушно:
— А, пустяки, пустяки… Что за беда, если выпили, с кем такое не бывает… Но вот зачем вам было прыгать в палисадник — это для меня загадка.
Дмитрий виновато потоптался на месте и опять засмеялся. Ему вспомнилось, как он бежал на четвереньках, как вмиг перемахнул ограду, как собирался схватить за горло воображаемого соперника. Сейчас даже не верилось, что это все было с ним. Откуда вдруг взялась у него дурацкая ревность? Раньше-то не водилось за ним подобных грехов. И Дмитрий, опасаясь, что в его поступке Иван Иванович увидит гораздо худшее, чем было на самом деле, решил во всем ему признаться.
— Ну, такого стыдиться не надо, — выслушав его, заключил Иван Иванович. — Вот многие толкуют, мол, пережиток, дикость… А я так понимаю, что нуль цена всей этой философии. Ее проповедуют те, которые сами никогда не любили. Я по себе знаю, ведь одному богу ведомо, как ревновал я свою Елену!.. А все потому, что сильно любил. Вот и вы, видать, любите Катюшу…
— Мы завтра в загс пойдем, если согласится… — сказал Дмитрий, отряхивая пиджак.
Иван Иванович поскреб свою белую бороду, помолчал. Стало быть, то, чего он ждал и боялся, уже подкатило, и никуда от этого не денешься. Ну что ж, по сути дела все течет верно, так должно и быть, жизнь не стоит на месте и вспять не ходит, у нее всегда одна дорога — вперед. И молодость шагает с ней в ногу. Как ни горько ему будет без Кати, а поделать ничего нельзя. Да и не хочет он иного, что стоит его одиночество против счастья Кати?..
— Я рад за вас, дай бег вам светлой и высокой жизни, — сказал Иван Иванович дрогнувшим голосом. — Вы только, Тимофеич, берегите. Катюшу, она мне, знайте, родней родной. Катюша меня, можно сказать, с того света вернула. Ведь я не жилец уже был, когда погиб Алексей, не хотелось моим глазам на белый свет глядеть, на этот неправедный мир. Если моего сына; коммуниста, такого молодого, думал я, убили, то что мне, старому человеку, жить на этой земле?.. Да, сколько кровушки пролил русский человек в революцию, в гражданскую, в Отечественную, а этого, оказывается, все мало. В будущем опять ему, выходит, полнить реки новой кровью…
— Что поделаешь, Иван Иванович. Видно, уж судьба такая… — заметил Дмитрий.
— Вот именно, вы абсолютно правы, — согласился Иван Иванович и опять глянул в сторону трамвайной остановки. — Потом-то я это уразумел, а тогда, в горе, был ровно помешанный, мне лишь одного хотелось — поскорее умереть, чтобы не видеть такой подлый мир. Приезжали ко мне с завода старые друзья, успокаивали, отвлекали от тяжких дум, подарки от месткома привозили, а мне все было немило. Честно признаюсь, люди меня раздражали, я никого не хотел видеть, будто стал мизантропом. А вот Катюша пересилила меня, ее доброта победила мое нежелание жить. Знаете, я в то время спать не мог, а впадал в какое-то забытье. Не раздеваясь, лягу на диван, глаза прикрою и вроде дремлю, а сам все чую. И вот, бывало, слышу, Катюша, сняв тапочки, подошла к моей двери, прижалась к ней и замерла, не дышит, выслушивая, жив ли я. Постоит, постоит так и тихо уйдет к себе. А через час-полтора, чувствую, она опять у моей двери. И так каждую ночь. В первые недели мне все было безразлично, а потом жалко стало ее, простудится, думаю, стоя-то на холодном полу босиком. И чтоб она долго не терзалась за дверью, я всякий раз начал подавать признаки жизни: повернусь и диваном скрипну, или шумно вздохну, или слегка кашляну. Катюша, убедившись, что я живой, теперь тут же уходила в свою комнату. А утром принесет мне в постель чаю, яичко там всмятку. Не то вдруг где-то огурцы свежие раздобудет, мандарины. «Съешьте хоть дольку, — ласково скажет. — Пожалейте меня, я больше часа за ними в очереди на морозе стояла».
Так вот помаленьку и отогрела она мою закоченевшую было душу, вернула меня к жизни. Вы можете себе представить, она полгода ни в кино, ни к подругам не ходила, закончит работу и скорее домой бежит. И все хлопочет, хлопочет возле меня. Разве после этого она мне чужая?.. Да родней Катюши у меня и нет никого! — воскликнул вдруг Иван Иванович, сверкая в темноте светлыми глазами.
В это время в ночи загремел трамвай. Его гул все нарастал и приближался, а потом словно захлебнулся и резко пошел на спад, угас до шума и начисто стих. И вскоре Иван Иванович, узнав по белой кофточке сошедшую с трамвая Катю, засуетился, взял Дмитрия под руку и повел.
— Нескладно у нас получается, — входя с Дмитрием в дом, говорил он. — Катюша придет с дежурства, а мы, два мужика, даже чаю ей не согрели… Вы пока тут присаживайтесь, а я живо все сварганю…
Дмитрий плюхнулся в старое уютное кресло, что стояло в прихожей подле столика с телефоном, и достал сигарету, собираясь закурить. Но спичек в кармане не нашел. Тогда он положил ее за ухо и принялся звонить домой.
— Люсьен! — сказал он сестре. — Ты больше не Людмилка, ты Люсьен!
— Дима, ты, видимо, выпил? Что с тобой, ты где? — сердито и тревожно спросила Люся.
— Я в стольном граде!.. А где ж еще мне быть?..
— Слушай, хватит тебе дурака валять, иди скорее домой, а то тебя заберет милиция…
— Черта с два, я сам ее заберу…
— Ну что ты болтаешь?.. Иди сейчас же домой!.. Слышишь!..
— Пока не собираюсь… А ты можешь выходить замуж за своего Жору… Я продаю машину и строю себе кооператив… — сказал Дмитрий и, услышав в коридоре знакомый стук каблуков, тут же положил трубку, поднялся с кресла и одернул пиджак.
Сияющая от радости, что после долгого перерыва сегодня опять заметила в палисаднике белую голову Ивана Ивановича, Катя вбежала в квартиру и, увидев Дмитрия, удивленно воскликнула:
— Ой, и ты здесь!.. А что так поздно?..
— Я вот пришел узнать… когда же мы пойдем в загс… — глуповато-весело улыбался Дмитрий, пытаясь ее обнять.
Катя выскользнула из его рук и, лукаво погрозив пальцем, показала глазами на кухню, где позванивал посудой Иван Иванович, с недоумением спросила:
— Это к чему ж такая спешка?
— А я больше не могу без тебя… — признался Дмитрий и снова хотел обнять Катю, но она успела отскочить. — Я вот всю ночь буду тут сидеть, — показал он на кресло, — а утром мы пойдем…
— Постой, постой, ты сегодня какой-то странный!.. Смотри, сигарета торчит за ухом, водкой от тебя пахнет… Отчего ты такой?.. Что случилось?..
— Ты прости, пожалуйста. — Дмитрий виновато опустил глаза, покаялся. — Верно, я немного выпил… глупо все вышло, да, впрочем… — И вдруг, словно бы обидевшись, резко вскинул голову, мрачно спросил: — А ты отказываешься от меня?.. Ну что же, давно бы так… откровенно… честно…
Глядя на Дмитрия влюбленными глазами и не понимая, чем вызван его поздний приход, этот неожиданный разговор, Катя сказала с тревожной мольбой в голосе:
— Ты ради бога успокойся, что ты налетел, как ураган?.. Ты пойми и меня, я не могу так… У тебя какой-то взвинченный вид, ты ровно назло кому делаешь… Прибежал… будто наперекор кому, а если б не так, то… Но ты и в мое положение войди, у меня гордость есть… Ты сейчас как в горячке, а потом, может, сам жалеть будешь… Нет, нет, так нельзя, ты обо мне подумай, о самолюбии моем… Я люблю тебя не знаю как, это я теперь говорю и всегда скажу, но ты остынь, не горячись и себя не роняй…
— Я все равно не уйду, — стоял на своем Дмитрий. — Вот сяду тут, и все… У вас так хорошо, как у нас бывало дома, в деревне… Вот мы с тобой, знаешь, в субботу поедем к моим старикам. Мы должны их навестить и все им сказать, правда?.. Ты увидишь, какие они добрые, ты им понравишься… А сегодня я остаюсь здесь, ты меня, пожалуйста, не гони… — И Дмитрий опять сел в кресло, сиротливо забился в самый угол, подложил ладони под голову и, закрыв глаза, сделал вид, что спит.
Катя постояла с минуту и присела на корточки, приговаривая, какой Дмитрий несчастный и бездомный, как он, бедняга, умаялся за день, стала щекотать ему подбородок, гладить пальцем по кончику носа. Дмитрий, притворяясь спящим, упорно не открывал глаза, дышал по-сонному ровно, спокойно и даже чуть похрапывал. Катя уж подумала, а не заснул ли он и на самом деле, как Дмитрий вдруг обхватил ее за талию, оторвал от пола и, с силой прижимая к себе, закружил по прихожей, смеясь и выкрикивая: «Ну, пойдешь за меня замуж?.. Говори, говори, пойдешь?..»
XXI
Новый день начинался у них с нытья Лукерьи о письме, которое муж собирался писать сыну с дочкой, но, ссылаясь на срочность дел на пчельнике, все откладывал назавтра. Тимофей Поликарпович нынешнее лето пуще прежнего пекся о пчелах, прямо голову терял из-за них, они ему даже ночью грезились. Он часто во сне бормотал что-то о пчелах, ругал председателя, который не хотел вывозить ульи на дальнее поле, где много лощин и трава не так высохла. У Лукерьи все время щемило сердце, что муж, помешанный на пчелах, забыл совсем про детей, и она, с минуту назад проснувшись, убеждала себя, что сегодня не отстанет от него, пока тот не напишет письмо. Коль будет в том нужда, она и всплакнет маленько, но от своего все равно не отступится, пусть он так и знает.
Уверовав в это, Лукерья свесила с кровати ноги, отыскала тапочки и посмотрела на диван, на котором спал муж. Тимофей Поликарпович, оказывается, вовсю еще похрапывал, и его пластавшаяся по груди борода пошевеливалась, будто обтекал ее слабый утренний ветерок. Лукерья прошлепала в переднюю, умыла лицо из рукомойника и, надев старую юбку с кофтой, стала хлопотать у газовой плитки, которую весной им поставили.
Скоро по окнам запрыгали рыжие лучи нового солнца, и Тимофей Поликарпович сразу проснулся, громко и длинно зевнул, заскрипел пружинами дивана. И тут Лукерья уловила ухом тихий шум машины, и ее сердце, что-то угадывая, предчувствуя, резко и сладко ворохнулось, а ноги вдруг ослабели. Волнуясь, Лукерья прильнула к окну и увидела белую машину, которая уже съехала с большака и медленно катилась к воротам дома.
— Тимоша, Тимоша!.. — закричала враз осевшим голосом Лукерья. — Кажись, Дмитрий с Люськой приехали!.. — И, не ожидая его, первая метнулась в сени.
Когда Лукерья сбежала с крыльца, Дмитрий уже въехал во двор и вышел из машины. Она было кинулась к сыну, но на полпути остановилась и оторопело затопталась на месте, видя, что из машины вылезла не дочка, а незнакомая девушка в синих брюках и желтой блузке, высокая и тонкая, с длинными волнистыми волосами. Дмитрий, в радости не приметивший растерянности матери, порывисто шагнул навстречу и обнял ее, несколько раз поцеловал. Тут же перед ним возник и Тимофей Поликарпович, успевший натянуть на себя выгоревшие штаны и парусиновую куртку, и тоже расцеловался с сыном и, узрев Катю, тотчас смутился, вопросительно уставился на него, не зная, как быть дальше и что говорить. Как бы исправляя свою оплошность, Дмитрий взял за руку стоявшую чуть в сторонке Катю, подвел к родителям и сказал:
— Это Катя, моя невеста…
Близоруко щурясь и часто моргая глазами, Лукерья теперь в открытую разглядывала девушку, дивясь ее красоте и молодости, и со страхом подумала, что эта, видать, та самая, про которую писала в письме дочка. У Лукерьи вдруг заколотилось в тревоге сердце, все спуталось в голове, и она, боясь сказать что-нибудь невпопад, будто не слыша сына, спросила про дочь:
— Что ж Люська-то не приехала?..
— Ее в совхоз на уборку услали от института, — коротко пояснил Дмитрий.
Тимофей Поликарпович, которому Катя приглянулась открытостью лица, обмял ладонями взъерошенную после сна бороду, похожую на сплющенного ежа, и, низко кланяясь, сказал приветливо:
— Милости просим, дочка… Будьте как дома, мы люди простые, без премудростев…
— Да, у нас попросту все, — закивала Лукерья, поддакивая мужу и пряча под кофту крупные руки с темными выпирающими венами, раздавленные тяжкой работой. — Чем богаты, тем и рады… Ну, пожалуйте в дом, знать, уморились с дороги.
Едва Дмитрий вошел в дом, как его объяли милый уют и покой, знакомые с детства запахи. Все ему тут было дорого: и белая русская печь, что стойко хранила тепло в самую жуткую стужу, и бревенчатое стены, оклеенные серыми обоями, и семейные фотографии, висевшие в застекленных рамках в переднем углу. И казалось сейчас Дмитрию, что никуда он не уезжал отсюда, а так и жил все время в родительском доме, каждый день садился за этот выскобленный до солнечной желтизны стол, слушал ровный и твердый отцовский бас, неуверенный, будто спотыкавшийся говор матери. И так хорошо ему было, так радостно!..