Открывая дверь такого заведения, ты никогда не знал, что тебя ждет: молчаливые недружелюбные спины вокруг барной стойки, где в полной тишине к потолку поднимался ровный солдатский строй сигаретного дыма. Но в соседнем пабе за дверьми дым стоял коромыслом: пьяные девицы на шпильках и в искусственных мехах неоновых расцветок отплясывали паб-рок под бренчание разбитого пианино в углу. И тут и там тебя игнорировали — ты в этом мире был человек-невидимка. Но могли и ударить тоже при неправильном жесте или слове. Так, по крайней мере, могло показаться: открывать дверь в такой мир было страшно. Меня за сорок лет в Англии никто никогда не ударил. Может быть, потому что я прошел в юности серьезную школу воспитания во дворах моей родной Марьиной Рощи? Не думаю. В Англии — в пабах — тебя игнорируют, пока ты сам не открываешь рот и не начинаешь разговор о чем-нибудь — о чем угодно: о погоде, о налогах, о сексе или о пиве. Твой акцент (как бы идеально ты ни владел английским) тут же вызывает вопрос: «Откуда вы?» Спины поворачиваются к тебе лицом. И дальше от собеседников отбоя нет.
Общение на русском языке в эпоху железного занавеса ограничивалось Русской службой «Би-би-си» и узким кругом друзей-экспатриантов из России. Но кроме русского в коридорах Буш-хауса звучали еще и тридцать три с лишним языка бывшей Британской империи. Сталкиваясь в коридорах, в студиях, в столовке «Би-би-си» со всем этим разноцветным карнавалом лиц и наречий, ты очень быстро понимал, что в сравнении с какими-нибудь беженцами после резни в Конго или дикой цензуры апартеида твои истории о казусах советского тоталитаризма и инакомыслия далеко не уникальны. И эта этническая и идеологическая пестрота продолжалась за границами эфира — в британской жизни, где империя оказывалась переместившейся, в ее миниатюре, как в перевернутом бинокле, на британские острова.
Ист-Энд до сих пор заселен иммигрантами: когда-то это были гугеноты, потом евреи из Восточной Европы, потом наемные рабочие из Бангладеша — кто тут только не селился. Я помню таксиста: он постоянно попадался мне, когда мне срочно нужно было попасть в центр — Уэст-Энд — из Ист-Энда, откуда метро не ходит, а автобусы ходили плохо. Таксист этот, загадочного для меня происхождения, все время ел бананы, по всей машине валялись банановые шкурки. Бананы были крайне неаппетитные, маленькие, кривые, зеленые, с пятнами гнильцы. В очередной раз попав к нему в машину, я не удержался и спросил, почему он не покупает полноценные бананы — фрукт этот ничего не стоит. Водитель объяснил мне, что это — бананы с его родины. Родина эта была социалистическая; местный диктатор запрещал импорт бананов и настаивал на культивировании местного сорта. Водитель ел эти неказистые карликовые бананы, чтобы удовлетворить свою тоску по родине.
Именно этот случайный разговор и подсказал мне, скорее всего, идею моего самого успешного — с коммерческой точки зрения — комического романа «Русофобка и фунглофил» о гурмане из Москвы, который в России был одержим рецептами западной кухни, пока не подженился на левачке-троцкистке из Лондона и в эмиграции (в эпоху железного занавеса) начал тосковать по российскому черному хлебу, вобле и пельменям и превратил жизнь своей англичанки и ее друзей в Лондоне в ад (впрочем, он на самом деле не такой шут гороховый, каким кажется в начале). Роман этот был переведен на английский (The Mushroom Picker) и годами позже экранизирован британским телевидением. Более или менее успешная публикация книги в Англии ведет к тому, что тебя приглашают высказывать свое мнение по поводу книг и разных событий журналы и газеты. Мой стиль полюбили в еженедельнике The Times Literary Supplement — это высоколобое издание с академическим уклоном на литературные темы. Но там есть и раздел вольных эссе — мемуары и путешествия — и, кроме того, страничка под названием Freelance: тут авторы пишут о своем опыте не слишком литературного общения — что они делают, покинув письменный стол. Естественно, моих редакторов занимал мой переводческий опыт в широком смысле — опыт существования на перекрестке культур.
В Гринвичской обсерватории есть рельса, проходящая по нулевому меридиану. Ты можешь стоять одной ногой на Западе, другой — на Востоке. Но мы понимаем, что нулевой меридиан — это некая удобная точка отсчета, концепт, фикция, ярлык. В общении на английском ты постоянно сталкиваешься со стереотипами и ярлыками, которые британцы навешивают на человека родом из России. Устав от пересказа фактов своей жизни, я в конце концов стал выдумывать собственную биографию как роман, следуя (и в своих сочинениях, да и в живом общении) принципам эстетического движения, основанного моей дочерью Маргаритой Глузберг. Лондонский художник-концептуалист, преподавательница Королевского колледжа искусств, она ввела в современное британское искусство термин «биографикция» (biografiction) — то есть романическое (и романтическое) переоткрытие собственной биографии в свете конкретной концептуальной идеи сегодняшнего дня. (Концепция, не чуждая Сталину, который переписывал российскую историю в зависимости от партийных задач современности.)
Я очень быстро понял, что для своего российского прошлого — своей биографикции — надо найти новый язык, точно так же как в своих историях об Англии для Русской службы «Би-би-си» я должен был найти новый словарь для вещей, до этого по-русски не существовавших. Когда понимаешь (как в эпоху железного занавеса), что в Москву никогда — никогда! — не вернешься (у меня на глазах порвали мой советский паспорт и выдали взамен выездную визу в один конец), то это учит тебя в конце концов одному: твое прошлое надо вписать каким-то образом в твое настоящее, иначе ты из этого прошлого никогда не выберешься. Свое прошлое — родину — можно ощутить и отчасти понять не сразу, а поэтапно и очень часто — лишь на расстоянии. Чтобы оценить родные места, надо из них уехать, и, чтобы увидеть собственное прошлое, надо начать новую жизнь. Для этого люди, грубо говоря, путешествуют. Но это не значит, что это прошлое надо забывать. Это как с розами: их надо постоянно подрезать, чтобы они лучше цвели. После многих лет жизни в Лондоне я купил маленький коттедж в прибрежном городке на Ла-Манше, недалеко от Дувра (через этот порт, напомню, я и въехал в Англию из Франции). Два дома — рефлексия нашей вечной раздвоенности (сказал бы психоаналитик). Уехав из родных мест, из родного языка, ты начинаешь жить на два дома и по каждому месту жительства ты платишь налоги в той или иной форме. Моя первая проза по-английски — это объяснительные письма моему налоговому инспектору. Не знаю, как интерпретировать состояние души тех, у кого три дома. Или четыре.
Ты начинаешь чувствовать себя комфортабельно в сложной ситуации, когда ты понимаешь, что с этой сложностью тебе надо жить до конца дней ежедневно. Моя жизнь до сих пор продолжается по тем же маршрутам, что и в семидесятые годы: от письменного стола, заваленного незаконченными сюжетами моих будущих романов, до студии английского радио с заходами в частные клубы и бары в Сохо. Но маршруты нашей прошлой жизни тоже загадочным образом связаны с нашим настоящим.
Через год после моего прибытия в Лондон, по мистическому совпадению событий, произошло невероятное: легендарный мюзикл «Оливер!» был восстановлен в старинном многоярусном (и страшно неудобном) театре Albery. Воспроизведены были все детали оригинала 1960 года — вся бутафория и декорации к спектаклю (разве что актеры были другие). Английские театры — и особенно мюзиклы — это язык нации, это зрелище для народа: сюда приходят с детьми, бутербродами и бутылками пива, чуть ли не с домашними животными. Я сидел завороженный на галерке, откуда, перевешиваясь через барьер, публика хором подхватывала припев «умпа-па-па!» вместе с Нэнси, танцующей на столе в бутафорском пабе на сцене. Для лондонцев это была встреча с любимым мюзиклом семнадцать лет спустя. Самое поразительное, что этот спектакль «в живом исполнении» совершенно точно соответствовал тому, что выдумывал об этом мюзикле Асаркан, прокручивая магнитофонную запись мюзикла на московских кухнях. Асаркан никогда не видел спектакля, никогда не был в Англии, а фильм по этому мюзиклу сумел посмотреть лишь много лет спустя. Но его театральная интуиция была безошибочной. Как будто это он режиссировал спектакль в честь моего прибытия в Лондон. Удивительно было и то, что театр Albery, где состоялась премьера мюзикла, находился буквально напротив входа в Буш-хаус, где располагалась Русская служба «Би-би-си» — моя эфирная в те годы связь с Москвой. Это была встреча с оригиналом.
Юрий Голигорский. Sit well back and relax[5]
Впервые в жизни я прошел через главные ворота страны — аэропорт Хитроу — солнечным морозным апрельским утром семьдесят восьмого года прошлого века. Еще в полете я стал обдумывать два вопроса, требовавших безотлагательного решения: как подешевле добраться из аэропорта до северного Лондона, где я планировал остановиться у друзей, и что делать дальше в жизни. Для первого вопроса нужно было найти практическое решение, для второго — экзистенциальное. Оба вопроса строго ограничивались рамками финансовых возможностей: все мое состояние на тот момент составляло двадцать семь фунтов, и никаких дополнительных поступлений в обозримом будущем не предвиделось…
«Главное — быть начеку, — повторял я себе, — и четко контролировать каждый шаг! Максимальная осторожность не повредит никогда!»
Хотя я покинул Советский Союз за несколько лет до приезда в Лондон, мои жизненные навыки и манера поведения по-прежнему несли четко различимое клеймо Made in USSR. Заложенный в меня с рождения код поведения диктовал, что на выходе из Хитроу я должен занять «жесткую переговорную позицию» с таксистами.
«Фунтов восемь!» — сказал первый таксист, когда я показал ему написанный на листке бумаги адрес. «ВОСЕМЬ ФУНТОВ?!!» — театрально воскликнул я с интонацией Качалова (не имея, впрочем, ни малейшего представления о том, разумная это цена или нет…). Изобразив на лице смертельную оскорбленность, я двинулся к следующему таксисту, держа перед собой, как контрамарку на популярный спектакль, листок с адресом лондонских друзей.
Следующий таксист, как показалось, был сообразительней первого: «Фунтов семь!» — сказал он и уже собрался было взять мой чемодан, чтобы заложить в багажник. Но я размеренным жестом дал понять, что, мол, «эти безумные цены предлагайте иностранным простакам; я же — опытнейший путешественник. К тому же — советской закваски. Меня так просто не проведешь!»
И в самом деле, подумал я, если в течение пяти секунд, которые потребовались мне, чтобы перейти от одного таксиста к другому, я сэкономил целый фунт, а этот фунт — где-то три-четыре процента от всех моих сбережений, возможно, есть смысл продолжить поиски еще более выгодного варианта…
…Третий специалист частного извоза моментально показался мне подозрительным: явно выходец из одной из многочисленных британских колоний, определил я наметанным на некоренное население советским глазом. Мои опасения были не напрасны: «Девять фунтов!» — выпалил он без малейшей доли сомнения. Не предположительных «фунтов девять», а именно однозначных «девять фунтов»… Экономическая модель моей первой поездки на британской земле резко менялась: один шаг в неправильном направлении очереди на такси ставил под сомнение целесообразность дальнейших поисков выгодной сделки. Я моментально решил вернуться ко второму таксисту, но тот уже загружал в свою машину чемоданы другого, более сговорчивого пассажира…
И тут я вдруг заметил, что, кроме меня, никто из этой очереди за частным лондонским транспортом не мечется от одного кэба к другому. Что все стоявшие в очереди нарушают один из основополагающих жизненных навыков советского человека: они садятся в первое же подъехавшее такси и, как кажется, не вступают ни в какие предварительные переговоры с водителем.
Мои первые жизненные наблюдения на лондонской земле подкрепил подошедший диспетчер стоянки — небольшого роста пожилой англичанин с седыми бакенбардами. Я был готов поспорить, что до этого, когда-то в прошлой жизни, видел его портрет на одной из иллюстраций к произведениям Чарльза Диккенса. «Сэр! — почтительно произнес он. — Я вижу, что вы пытаетесь договориться о цене за проезд с водителями. Но в этой стране, сэр (лучше б он меня назвал идиотом, чем сэром!), все черные кэбы работают только по счетчику. Так что вам нечего опасаться, сэр: сколько счетчик покажет, столько вы и заплатите. И ни пенса более. А чаевые — на ваше усмотрение… Сэр!..»
Сказав это, он спокойно, одной рукой взял мой чемодан, другой открыл дверцу черного кэба и легким поклоном, с почти отеческой улыбкой на лице пригласил меня сесть вовнутрь и — забыть обо всем на свете…
Итак, я впервые в жизни оказался в черном лондонском кэбе. Мой чемодан — почему-то рядом с водителем, мы едем по непривычной, «неправильной» стороне дороги. И — о ужас! — мы проехали уже метров триста, а водитель еще не включил счетчик. Очевидно, тревога на моем лице проступила буквами шрифта Брайля. Таксист — молодой англичанин, говорящий, как я потом сообразил, на «кокни» — труднодоступном акценте восточного Лондона, глядя в зеркало и улыбаясь, что-то переспросил меня. Я, конечно же не поняв ни слова, успокоился только тогда, когда таксист неторопливым жестом (наконец-то! ведь проехали уже метров триста пятьдесят!) включил счетчик и, утрированно артикулируя, медленно произнес: Sit well back and relax, Sir!
Эту фразу я понял, потому что она также была выгравирована на маленькой пластиковой плашке, прикрепленной к передней стенке кэба и сразу же бросавшейся в глаза. Если вы сидите лицом к водителю, эта плашка — прямо на уровне ваших глаз, чуть выше прозрачной стеклянной переборки, отделяющей пассажирский салон от кабины водителя.
Sit well back and relax! He «He высовывайте рук из окон такси!», и не «Не отвлекайте водителя!», и не «Не стойте на передней площадке!», и не «Вовремя оплачивайте проезд!», и не «Комсомольско-молодежный экипаж», а простое Sit well back and relax!
Ия — сэр! — еду один в роскошном черном кэбе по залитому солнцем Лондону.
И ко мне в такси не пытаются подсадить попутчиков, потому что кэбов с лихвой хватает на всех, а к стоянке все время подъезжают все новые и новые. И водители не толпятся перед выходом из зала прилета и не бросают полушепотом «такси, такси, дешевое такси…», опасаясь бог знает кого — милиции, фининспектора, мафии, друг друга.
И я не должен ни с кем вести унизительную — и для меня, и для водителя! — торговлю о цене, потому что есть счетчик, а счетчик — это закон! А если в этой стране есть закон, значит, решив мой первый — практический! — вопрос, я догадываюсь, как мне начать решать мой второй вопрос — экзистенциальный…
…Мы ехали чуть больше получаса, но эти полчаса, и тихо тикающий механический счетчик, и надпись в кэбе — Sit well back and relax! — во многом определили мое отношение к этой стране. Смешно, но именно там, в этом черном кэбе, я понял, что в этой стране играют по правилам и что сейчас самое время начать выдавливать из себя по капле советский образ мышления, переходить на «английские» рельсы…
…Прошло больше тридцати пяти лет, а я отчетливо помню, что счетчик показал тогда семь с половиной фунтов. И такое на меня нашло благодушие, что я уже было собрался отдать водителю десятку — чуть меньше половины всего моего состояния. («Сдачи не надо!») Но он — святая душа! — видя, с кем имеет дело, взял только семь с полтиной. («Англия, сэр!») Тут взыграло мое самолюбие! («Да, Англия, черт побери, а в Англии принято давать чаевые таксистам. Я знаю, что такова традиция. Теперь я вынужден настоять, СЭР!») Таксист уступил — взял еще один фунт и, тепло попрощавшись, уехал.
Была середина рабочего дня. Моих друзей, разумеется, дома не было, что давало возможность спокойно осмотреться и проанализировать ситуацию. Пинта молока, оставленная молочником у порога и мирно дожидавшаяся прихода моих друзей с работы, говорила мне об образе жизни этой страны гораздо больше, чем сотни толстых путеводителей. Я начинал входить во вкус.
И хотя в моей личной казне оставалось на все про все восемнадцать с половиной фунтов, и хотя я знал, что на эти деньги, если не будет новых доходов, предстояло прожить всю оставшуюся жизнь, перспектива стать британцем казалась мне весьма и весьма привлекательной…