А ключи! Ключи горят и дышат, от их дыхания повсюду расходится молодой и звучный аромат силы, словно пахнет дубом и ландышами, клёном и ночными фиалками. Оттуда, из глубины, бьют струи, нет, не струи — оттуда стаями тянутся тянутся птицы, голуби и лебеди, соколы и ласточки... И стаями они уходят в небо. И вот уже не птицы, а величественные корабли, серебряные и тонкие машины, уходят в небеса и дальше, в бесконечные просторы океанов, к звёздам, в необозримые просторы Вселенной...
И песни слышатся оттуда. И разлетаются песни по земле.
Так до рассвета нужно не замешкаться, нужно всё успеть поставить на место. Пусть опять туманы да лодки плывут не в небе, а среди берегов. Ведь людям нужно напоить лошадь, зачерпнуть ведро воды, прополоскать бельё. Да и детишкам необходимо в утреннем озере плясать, бить по воде ладонями и хохотать на все леса и озёра среди вод Глубокого.
ФАНТАЗИЯ ПОД СОЗВЕЗДИЕМ РЫБ
Осенью моё окно высится под созвездием Рыб. В безлунную ночь эти звёзды хорошо и далеко смотрятся, играя между чёрными соснами кладбища на горе и созвездием Пегаса. Пегас горит гораздо выше и распластался широко. Ещё выше и правее Пегаса светится Дельфин. Всё это те самые существа, без которых небо много потеряло бы в своём блеске и величии.
Днём их не видно, и начинает казаться, будто их нет вообще. Только иногда вспоминаешь о них, глянув на какую-нибудь известную картину, когда она подвернётся под руку. "Персей и Андромеда" Рубенса, "Млечный Путь" Тинторетто. Или "Триумф Венеры" Франсуа Буше, когда богиня сидит на воздушном троне среди моря и вокруг резвятся, нежатся океаниды, тритоны, дельфины.
Я ночью вижу, как рыбы, золотые и красные, голубые и зелёные, кувыркаются и прыгают в небе над моим окном. Их чешуя чуть слышно играет в отдалении на арфе. Они играют и вдруг забывают струны, чтобы следить глазами за чьим-то медленным шагом, который проплывает мимо дома, сквозь кусты багряных рябин, алых клёнов и бурых дубов. Эти рыбы дуют в какие-то перламутровые раковины, их звук похож на пение валторны в лесной глуши при лунном свете, когда олень склонил рога и слушает, а эльфы, эти маленькие хрустальные человечки, сцепились голубыми руками и танцуют под луной. Рыбы подвешены в небе на жемчужных цепочках, они гуляют в чёрной на поверхности и золотой на прозрачности воде, что позади моего дома, над кладбищем.
От звёзд и от луны по дороге пепельные тени. Пробежит ли собака, она покажется обернувшимся мертвецом. Проплывет ли в воздухе какой цветок, он похож на чью-то несчастную и обаятельную душу, которой одиноко на свете и страшно среди людей. И вот она выходит гулять на воздух одна среди тьмы. И светится, проплывая над озером.
Сегодня ночью я проснулся оттого, что светила во всё озеро и на все леса луна. Свет её был ярок и спокоен. И я, как женщина, не мог заснуть. По всему дому раздавались шаги, лёгкие и приветливые. Кто-то ходил по половицам здесь, рядом, внизу, по деревянной лестнице в первый этаж. Было слышно, как кто-то раскрыл внизу большое окно на озеро, он там сидит и смотрит, как на воду садится туман, а травы заковывает иней. На моё окно села какая-то белая птица и долго смотрела внутрь моей тёмной комнаты. Глаза птицы зелено горели. Птица долго сидела на окне с такими странными глазами. А потом улетела. И послышалась в моей комнате музыка, такие неуловимые звуки. Так течёт и разливается один лишь лунный свет прозрачной и прохладной ночи.
Высоко над озером светил портрет моего окна, его держали там, в лунном небе, жаворонки. Нет, не жаворонки. Две белые птицы. Одна из них и прилетала ко мне на форточку. Там в окне горела свеча, и кот, мой важный кот, который когда-то был Ролландом-оруженосцем, или Филиппом Вторым, королём испанским, или Маргаритой Наваррской, или японской поэтессой Сей Сёнагён, или факиром, который гадает на листьях лотоса, глотает зонтики, пагоды и острова, этот кот сидел в окне под свечой. Он жёлтыми глазами смотрел на луну. И, поднимая в воздух лапы, он колдовал, глядя на светило.
Я лёг на постель и закрыл глаза. Музыка ходила по дому, как те привидения, что вздыхают, поют, играют на паутине и смотрят на звёзды. Какие-то ветви спускались ко мне в комнату сквозь крышу с неба. Быть может, это была ветвь птицы Габис, птицы, которой никто никогда не видел. Только все знают, что сидит она на ветке. И ветвь эта иногда опускается на землю. Тогда она склоняется над озером, словно задумала напиться. Или тянется к окнам ночных огней и высматривает она там человеческие страдания. Порою эта ветвь висит над целым городом и там себе отыскивает судьбы. Порой она склонится к человеку и долго смотрит ему в душу так, что больно становится человеческому дыханию.
Какие-то лица девушек и женщин проплывали за окнами. И останавливались и складывали руки возле глаз, вглядывались. Их лица были добрыми и смотрели в тихой, ласковой надежде. Они, быть может, никого никогда не любили. И страшно им было от того, что могут они полюбить. Точно так же, как было страшно мне всякий раз, когда я чувствовал, что могу полюбить человека. Потом они уходили к озеру и смотрели в небо, на окно, где мой кот сидел и расчёсывал свои белые усы, расчёсывал языком, расчёсывал старательно, как расчёской.
Я проснулся, в комнате ходил туман. Слышался ровный говор воды, словно шумит глубокий лес. И я увидел, что из глубины каменной стены под окном бьёт водопад и вода его рассекается в воздухе брызгами так, что в комнате сверкает высокая радуга. Под радугой проплывал далёкий парусный фрегат. На мачтах фрегата вместо вымпелов сидели райские птицы. Райские птицы пели на всё море весёлыми человеческими голосами. По палубе расхаживали какие-то смуглые люди и поочерёдно смотрели на меня в подзорную трубу. Очередь была большая. Подзорную трубу держали в руках люди с широкими кружевными рукавами. Людям приятно было смотреть на человека, который проснулся и лежит. Они издали махали мне платками, улыбались и посылали воздушные поцелуи. Платки их были тоже кружевными, вполне возможно, что кружева эти были льежского происхождения. Там даже несколько раз выстрелили из пушки. Это был замечательный салют. От него закачался увядающий подсолнух в стеклянной банке у меня на подоконнике.
За окном слышался какой-то говор и шелест. Я посмотрел из окна и увидел, что там бежит ручей. Ручьём текли с горы опавшие листья. В этом ручье текла одна листва и не было воды. Листва журчала, она светилась, прохваченная холодным солнцем осени. Она даже пела, эта листва. Ветер рябил рыжий разговорчивый рокот резвого ручья, а тот проворно торопился в озеро. По озеру, гладкому и чистому, уже далеко растекался листопад.
Я вышел из дому и умылся из этого ручья. Я вышел, чтобы сделать один прохладный глоток его листвы. Луна всё ещё стояла в небе. Только теперь она была маленькая и совершенно белая, как лица тех, что ночью заглядывали ко мне в окно, или кружева любопытных, посматривавших на меня в подзорную трубу.
Я поклонился такой высокой луне, снял шляпу и широко провёл ею в воздухе слева от лица и вперёд, к приподнятому носку выставленного сапога. И такое это было благостное утро, хотя созвездий на небе видно не было.
ДЕНЬ ПОСЛЕ РАДУГИ
Такая лиловая и одновременно чёрная туча может прийти только на рассвете. Только на рассвете туча появляется внезапно, словно ниоткуда. Явилась, встала над озёрами, над Синовцом и над Глубоким, и отразилась в них, как бездонная мгла глубоко протаявшего снега. И даже чудится, будто вот-вот начнётся снегопад среди этого влажного и жаркого воздуха.
И девочка, подросток, босыми крепкими ногами, как уточка, ступает по песку и воде. Два глубоких ведра покачиваются у неё на коромысле. Девочка только проснулась и ещё прищуривается, глядя на солнце, что поднимается над озером на другой стороне горизонта. С одной стороны туча, с другой — солнце.
Резвый молоденький гром ворочается в туче крепко и угловато. И пожалуй, это хорошо я слышу отсюда, отдаётся эхом в пустых вёдрах на коромысле у девочки. Над вёдрами вьются стремительные облачка каких-то суетливых комаров. Откуда только взялись? Комары так гуляют в пустых вёдрах девочки! А вода по всему озеру затихла.
Здешние озёра временами не допускают на село дожди, они дождь задерживают, уводят в стороны. Так и сегодня. Дождь густыми дымными полосами стелется за Синовцом. И там гремит. Но воздух влажен всюду, и здесь, над Глубоким, короткими бесшумными порывами расстилается озон. Крупные капли падают на озеро здесь и там, будто кто расставляет по глади вод замысловатые стеклянные фигурки какой-то невиданной игры.
Капля шлёпнулась, и словно паучок приподнялся на мгновение на ножках и скользнул по воде. А там комарик вдруг возник, взмахнул два раза крыльями да лопнул. Вот здесь под берегом цветок прозрачно вспыхнул и погас. И вон, под самой тишиной рябин, склонившихся над заводью и отразившихся до самой глубины, там будто чей-то глаз раскрыл из вод ресницы, взмахнул и вновь закрылся. И вот тебе весь дождь. На заре над озёрами поднялась и, бесшумная, весело, размашисто выгнулась радуга.
Два наших озера, Синовец и Глубокое, повисли под тучей на этой радуге, как два ведра на коромысле.
Что ж, целый день потом все видимые вдалеке и рядом предметы как бы на коромысле подвешенные смотрятся. Бежит за Пановом по белой песчаной дороге машина, а здесь по Глубокому вторая, как на другом конце катится. Блеснуло солнце в школьных окнах на горе, и за озером в Нечистове блеснуло, будто на другом конце коромыслица. Один коршун здесь кружит, а другой за Рупосами, и облака над ними, подобно коромыслу, в небе висят.
И гулко, как в пустых вёдрах, отдаётся гром по ту и по другую сторону радуги, под высокими тучами. Как в пустых вёдрах.
ШУМ ДОЖДЯ И ШЕЛЕСТ ЛИСТЬЕВ
Мои коты любят слушать шум дождя и шелест листьев. Когда-то у меня был один чёрный кот, тот самый, который сидел над озером ночью на подоконнике. Потом он погиб. Теперь их у меня двое, чёрный и серый.
И вот теперь, когда начинает накрапывать вечерний дождь или осенние вязы поднимают свои протяжные шорохи, мои коты выходят на крыльцо. Они подолгу сидят там под звёздами, глаза их становятся глубокими и ясными, они о чём-то думают, они становятся похожими на людей. Там, под осенним небом. И даже один из них, чёрный, почему-то напоминает мне какого-то таинственного министра двора при грустной, но коварной королеве.
Потом к ним выходит собака. И уже в конце концов присоединяюсь я.
Мы подолгу там сидим в темноте, шорохе и молчании. И всякий, кто увидел бы нас в такую ночь на крыльце вместе, в одно мгновение догадался бы, какие мы добрые и преданные друзья. Там, в тишине и спокойствии.
УТРО ВО ВЪЕЗДНОЙ ДУБОВОЙ АЛЛЕЕ
Перед самым рассветом, в эту серебряную пору, я шёл как-то по селу и вышел к большой дубовой аллее, под холодноватый, чуть морёный запах её листвы. Когда-то под этими дубами проезжали гости в богатую усадьбу старого князя. Дубы огромны, и я в разное время года любил заглядывать сюда. Здесь мне порой казалось, что вот иду огромной залой, где только смолкли звуки вальса или мазурки и многочисленные пары не совсем ещё исчезли в звучном воздухе. На песок дороги падали мягкие капли росы. От этого мелькания чудилось, будто поле накрыто звездопадом. Зимой аллея была похожа на скалистую залу неведомого замка, своды которого уходят в самое небо и там расступаются перед созвездиями.
Сегодня в воздухе прозрачно и сухо рассеивался дым ранних печек, и слышался привкус окалины, и живо представлялось, как пузырится и летит по раскалённому чугунку жирный борщ. Невдалеке, за яблоневым садом, в бурой тяжеловесной избе шло какое-то гулянье. Это могла быть свадьба, мог быть и день рождения, но чувствовалось, что гуляют здесь неспроста. В избе посмеивалась радиола, в саду нашёптывала что-то хриплым баритоном гармошка. В огороде среди полумрака горели подсолнухи. Один, могучий, мглисто-огненный, полыхал под самой крышей, он далеко светил оттуда на дорогу.
Я шагал, поглядывая по сторонам, но поглядывая изредка. Я смотрел под ноги и прислушивался к гармошке. На улице перед избой совсем недавно, видимо, шумела какая-то игра, множество ниток, белых и чёрных, тянулось поперёк дороги. Нитки были перепутаны как попало. Я никогда не видел такого множества перепутанных ниток, чёрных и белых.
Откуда-то вылетели две лаечки, чёрные, молоденькие, но уже не щенята. Пушистые хвосты их закручивались высоко в воздухе, и на каждом кончике болталась белая кисточка. Размахивая этими белыми кисточками, лайки долго прыгали вокруг меня, припадая на передние лапы. Они поглядывали на меня, друг на друга и пересмеивались. Они бежали за мной почти до самой аллеи.
В аллее стоял сумрак, хотя повсюду ширился рассвет, но в самом конце её виднелись голубоватые крыши домов. Избы эти казались издали совсем игрушечными. Кряжистые тени лежали поперёк аллеи, и дорога, уходящая в рассвет, казалась не дорогой, а тёмной широкой лестницей в другой какой-то посёлок. Дубы шумели над головой, словно множество приглушённых голосов там вели свои мирные разговоры.
Но в глубине аллеи слышались два не очень мирных голоса. Они негромко спорили о чём-то, спорили спокойно и строго. Один голос был мужской, другой женский. И мужской голос укорял, а женский оправдывался. И голоса эти были не такие уж молодые, но и не старые.
И тут мне показалось, что кто-то тяжело и сильно кого-то ударил. И разговор оборвался. И шаги послышались в разные стороны дубовой аллеи. И мне показалось, что кто-то беззвучно заплакал. Так беззвучно умываются кошки, когда их не видишь, но твёрдо чувствуешь, что они умываются. Но кто плакал, мужчина или женщина, понять было трудно.
Когда я вышел на аллею, там уже никого не было. Только что-то белело вдалеке на дороге. И я догадался, что это платок. И подошёл к платку. Платок лежал, как бы вытянутый за два угла, поперёк дороги. Лежал простой, застиранный платок с голубыми мелкими горошинками по всему полю. Я долго стоял над платком, но поднять его не осмелился.
Платок так и остался лежать посреди аллеи.
Там, где два бронзовых пня, каждый лет по двести, вросли в землю, остался лежать платок. Пни напоминали огромные валуны. За пнями виднелась улица, а среди улицы, на пригорке, высилась чугунная колонка для воды. И мимо колонки шагала медленным шагом женщина в белой деревенской кофточке и в длинной синей юбке. Возле колонки женщина остановилась, надавила тяжёлой рукой на чугунную ручку колонки. В землю сильно ударила белая струя, вокруг разбрызгивая льдистые искры. Женщина немолодо скособочилась, наклонилась и стала пить. Никакого платка на голове женщины не было, и хорошо виднелись длинные белые волосы, которые жёстко сыпались на лицо и падали на струю.
Потом я видел в селе маленькую сивую дворняжку, которая таскала по улицам белый платок с голубыми горошинками. Платок волочился за дворняжкой по земле, дворняжка иногда передней лапой наступала на платок и спотыкалась.
Я редко теперь заглядываю в ту дубовую аллею.
ЧИСТОЕ СОЛНЦЕ
По ту сторону озера возлежит на горе деревня Нечистово. За той деревней садится вечерами солнце. На виду её попался мне мальчуган, поговорить с которым было одно удивление.
— Ты отчего такой задумчивый? — спросил мальчик, вышагивая мимо и покачивая за спиной своим школьным ранцем.
— А как же, — ответил я, — солнце уходит.
— А ты не жалей, — посоветовал парнишка.
— Как же не жалеть, сядет оно и больше его не будет.
— Будет, — успокоил мальчик, задумался и вдруг пообещал: — Я завтра утром принесу тебе его из Нечистова.
— Так оно в Нечистове пропадает? — полюбопытствовал я.
— Нет. Дальше. Я знаю где. Там уже Чистово.
Паренёк пробежал немного вперёд по листве, оглянулся и пояснил:
— Там, где садится солнце, всегда Чистово. Там Нечистово не бывает.
Я хорошо знаю, что такой деревни, Чистово, нет, но мальчику поверил, потому что в главном он прав: где солнце, там всегда чисто.
МОРЕ ЛУНЫ
Когда взойдёт луна, какая-то серебряная рыба вдруг поднимет голову из глубины нашего озера. Так она узрит луну, томительным взглядом блеснет она во все стороны.