Анатолий СМИРНОВ
ПРЕДОЩУЩЕНЬЯ
Стихотворения
Анатолий СМИРНОВ
ПРЕДОЩУЩЕНЬЯ
Стихотворения
Ярославль 2012
УДК 82-1
ББК 84 /2 Рос=Рус/ 6-44
C50
C 50 Анатолий Смирнов. Предощущенья: Стихотворения —Ярославль: Издательский дом «Печать», 2011 -92 стр.
ISBN 978-5-9902377-9-5
От автора: в стихотворениях этой книги много бытовых реалий, которые следует отнести скорее к журналистике, чем к поэзии. Но глубинные изменения, происходившие в российском обществе в последние десятилетия прошлого века и начале нынешнего,
во многом и видны через эти реалии. В целом же основной темой книги, как и в предыдущих моих сборниках —"Осенний человек"/1996 г./ и "Скверы"/2010 г./ — является тема бытия простого человека в непростых условиях русской действительности.
ISBN 978-5-9902377-9-5
© Смирнов А.П., 2011
©Издательский дом «Печать», 2011
Но слышу, слышу лисий хвост
след заметающего времени.
* * *
Защемило в груди от печали
по грядущим таинственным дням,
как в далёком и юном начале,
где я жил ощущеньем огня.
Полыхало за дверцею в печке,
полыхало и выло, как зверь;
а косматая ночь на крылечке
когтем ветра царапала дверь,
и небесные чёрные силы
в снег вжимали продутый барак
так, что злей и угрюмей могилы
был к окну присосавшийся мрак.
Но гудело и ухало в сердце
пламя чувств, не имевших имён,
и казалось: открой только дверцу —
будет сердцем весь мир озарён...
А теперь впрок имён мне хватает,
чтобы чувства уложить в постель
и не пламя в груди полыхает,
а загробного мира метель;
за окошком смущённые тени
убегают во мглу фонарей...
Так откуда же это щемленье
о непрожитой жизни моей?
3
ВРЕМЯ БАРХАТНЫХ ЗНАМЁН
РЫБИНСК
Мотор скворчит, как жир на сковородке;
водитель хмуро курит "кэмел" свой;
стоят деревья в выцветших пилотках
вдоль улиц, словно лагерный конвой.
За ним мелькают зданья, светофоры,
а впереди асфальт уходит в синь...
Как невелик, однако, этот город
из окон перелётного такси!
Он больше мне в щербатых тротуарах,
во встречных взглядах серо-синих глаз —
во всём, что я случайно и недаром
в амбарах скряги-памяти запас.
Вот вытащишь какую-нибудь рухлядь —
плетённый стул, луну, осколок дня —
и чувства дрожевое тесто пухнет,
шипит и просит формы и огня.
ИНВАЛИД
У базарных ворот, при дороге,
ниже всех проходящих людей
он торчал, абсолютно безногий,
над убогой каталкой своей —
на подшипниках грубые доски —
и темнее асфальта ладонь,
4
а в губах — перламутра полоски,
из Берлина губная гармонь.
Бородатый, хмельной, полужуткий,
лбом со шрамом к асфальту клонясь,
выдувал он о сопках манжурских
на дрожащей гармонике вальс...
Рядом бодро галдели старухи,
предлагали укроп и лучок,
но отец, пошептав мне на ухо,
в руку толстый совал пятачок.
Подходил я к изнанке берета,
раскрывал вдруг вспотевший кулак
и на горстку потёртых монеток
опускал осторожно пятак,
и к отцу отбегал, что в сторонке
поджидал со стыдом на лице;
а у бабки в шкафу — похоронка,
что пришла до меня, об отце...
Пробивные хрущёвские годы
снова храмы громили окрест
и оттаявший запах свободы
замерзал, как предутренний лес;
прорастало российское пьянство
в подворотне, в скверу, в гараже...
Но и бледный росток христианства
прорастал в моей бедной душе!
1960-ые
О, дух годов шестидесятых,
ты — вкус китовой колбасы
и репродукторов раскаты
о птицах звёздной полосы!
5
Ворвался в дом наш телевизор
и мир расширился для глаз,
любой кумир стал грозно близко:
Стрельцов, Альметов — вижу вас!
Росли дома, росли заводы
вокруг и в тундровой дали,
и очереди за водкой
во дни получек всё росли.
В тени дворов на лавках тесных
и вдоль канав, где трав приют,
ругал безмозглость власти честно
подвыпивший рабочий люд;
и в гранях стопок толстопузых
над хлебом, килькой и лучком
уже зиял всего Союза
сверхтектонический разлом.
УРОК
Тротуары дощатые, угольный шлак
на дорогах и запах барака,—
здесь недавно хмурел "Волгострой — Волголаг";
в нашем детстве есть тень от ГУЛАГа...
То ли правду сказать, то ли ложью покрыть
наказуемый друга проступок?
В восемь лет этот выбор не просто свершить,
если Славка молчит очень глупо,
а в разбитом окне, словно ворон, сосед
клювом водит в предчувствьи поживы;
он к тому же ещё и в три звёздочки мент,
6
а у Славки папаша паршивый:
гвоздь его воспитанья — армейский ремень...
Но мне лгать ещё не приходилось:
наползает на щёки пунцовая тень,
Славку жалко... И вдруг, словно милость,
из барака напротив старуха идёт
и менту:"Что ты мучишь детишек?
Сорванцы с Техучастка бежали и вот
всё каменьями да в воробьишек".
Закрывает сосед чёрный клюв за окном;
погрозив Славке пальцем, старуха
убредает в барак свой, стуча посошком;
мы бежим за сарайки, где глухо.
Славка грязные слёзы стирает со щёк,
бьют под майкой костяшками рёбра...
Встретил Славку недавно, он помнит урок:
правду всю говори только добрым.
НАТАШКА
В дни детства всё мне было в радость:
и свист скворца, и шарк шагов,
и лёд черёмухи над садом
под грозным блеском облаков...
Я был наивен, как букашка,
и беззаботен, как цветок,
но одноклассницу Наташку
поцеловал, любя, в висок
и застеснялся,— кто ж не знает
всю глупость мальчиков благих...
Теперь она внучат качает,
понятно, вовсе не моих.
7
Но улыбается при встрече
всей глубиной зелёных глаз
и вспоминаю я тот вечер:
Весну. Скамейку. Третий класс.
ПОХОРОНЫ 1960-ых
Память детства верней, чем любые венчальные кольца;
обручённые с детством, мы с ним проживаем судьбу...
Умирал человек, даже если последний пропойца,
обмывали его, одевали, покоя в гробу.
Если нет своего, то соседи несли пиджачишко,
"скороходы" да брюки и, руки уложив на грудь,
записным женихом, как нарядного в церковь парнишку,
благородно справляли в посмертье решающий путь.
На холстах полотенец подняв над землёй домовину,
три квартала несли за машиной её мужики,
чтоб покойного каждый мог помнящим взглядом окинуть,
чтоб оплакали бабы, простили, крестясь, старики.
И убогий оркестр из трубы, вальторны и тубы
да гремучих тарелок, к которым примкнул барабан,
созывал с ним проститься, надув полупьяные губы,
8
так, что дрожью спинной отзывался на звуки и ушлый пацан.
Над Россией шла вонь от сокрытых погостов ГУЛАГа,
от останков солдат, не укрытых в покои могил,
и народ поднимал здесь любого покойника стягом
к той надежде на вечность, которой он божески жил.
Все с ним свято прощались, коль злобе души он не продал,
и за гробом шли близкие женщины в чёрных платках...
Как не гнобь человека, душа обретает свободу
там, где хохотна власть, заменившая веру на страх!..
А теперь всё не так: из подъезда гроб тихо выносят
прямиком в катафалк, где лишь близким возможно сидеть,
словно частное дело — любая душевная осень
и семейное дело — любая телесная смерть.
Год соседа не видишь — что умер, узнаешь случайно...
То ль сочувствий стыдимся, то ль высохли в буднях забот
наши души, и жизни бессмертной сердечную тайну
на валютных дорогах забыл утомлённый народ.
9
1972-ой, 8-ой "А"
Труд экзаменов строгих закончился,
выпускной в восьмилетке у нас:
очень взрослые платья девчоночьи
и парнишьи костюмчики класс.
Новожилов влюбился в Беляеву,
а она от ворот поворот...
Всех на танец её выбирающих
Новожилов сегодня побьёт!
Эх, Беляева Тонька, отличница:
рост, фигурка — сплошная модель,
и на щёчках так ямки колышутся,
словно светом играет капель.
Только мимо идут одноклассники,
паралельщики мимо бочком:
не охота быть битым на празднике —
Новожилом могуч кулаком...
Мне Беляева больше не нравится,
втюрен в Людочку я Халимон;
пусть она не такая красавица,
но глаза, что ночной небосклон:
смотрит нежно, как звёзды в них падают,
глянет зло, словно молнии в них...
Только очень мне сердце не радует
Новожилов, ущербный жених:
ни к чему здесь такое тщеславие,
праздник общий — ведь жизнь впереди.
Приглашаю на танец Беляеву
и веду, прижимая к груди...
Стихла музыка. С минами жалости
паралельщики зрят мне в лицо.
Новожилов идёт, полный ярости,
10
вызывает меня на крыльцо.
Я спускаюсь туда. Он эластиком
кривит губы под бешенством глаз:
"Если был бы ты не одноклассником!.."
Право, стоящий был у нас класс.
ФАРТ
В городишке беспонтовом,
но познавшем толк в жулье,
рос я мальчиком фартовым,
как катил по колее:
шиш в кармане, взгляд в тумане
от елецких сигарет,
водка плещется в стакане,
танцплощадки манит свет...
В драках вспыльчиво-жестоких
кровянил свой нос и рот,
но смотрел подбитым оком
без сомнения вперёд...
Заводские проходные...
Милой девочки щека,
провожания шальные
по булыгам городка...
А к утру легко сшибали
с пацанами мы замки
и нас "явы" лихо мчали,
так, что свист студил виски!..
Кто попался... Я остался,
вышел в люди по кривой,
только с фартом распрощался,
словно с юностью самой.
11
* * *
Я был пьяным юнцом и ударил
отца по лицу:
я несдержанным был,
ну а тут ещё это вино,
хотя что я мог
противопоставить отцу,
в штыковые водившему взвод морпехов,
пусть и давно.
А отец не ответил,—
ручищами сжал, как медведь,
и так бережно-бережно
уложил на кровать.
Я о чём-то кричал... И уснул...
Можно только реветь,
вспоминая об этом.
И как же не вспоминать?
Ведь отец мне ни разу о подлом поступке моём не сказал,
даже тень поминанья
его не коснулась лица...
Был он мудрым, отец, и доподлинно
знал:
стану взрослым когда-то,
похожим в большом на отца.
* * *
Словно зыбкий мотив
из лукавой пьески Верлена,
в круглых волнах залив
и на берег бегущая пена.
12
А июльский закат
тонкой струйкой стекает сквозь тучи
в донца глаз, что глядят
на меня по-крапивному жгуче.
Чайки волны взрывали
и вновь возносились высоко...
Это где-то в начале
и очень далёко, далёко.
И змеиные прядки волос
на ветру трепетали...
И года в беспорядке
потом без неё пролетали.
* * *
Хрустя ледком, сквозь полумглу
лиловых зимних фонарей
я шёл и нёс в себе стрелу
последней гневности твоей.
Ломались тени на углах,
скользили люди на бегу,
автомобиль на тормозах
по мостовой чертил дугу,
а я всё шёл, как бы в финал
земной трагедии входя,
и с каждым шагом умирал,
по капле болью исходя...
Как выжил я? Увы, о том
и мне не скажут лёд и мгла...
Жжёт наконечник под соском,
там только рана заросла.
13
СОН
Приснилось, что стали огромными уши,
надулись, как два пузыря.
Проснулся, от страха отряхивая душу;
в окне занималась заря января.
К полудню забыл сон уродский, елозя
по льду бытовой чепухи...
Неделя прошла — уши я отморозил:
торчат пузыри, лопухи.
Но кто предсказал мне свершенье событья?
Чем я ощутил, что не знал?
Зачем утопил я предвиденье в быте,
как разум в хмелящий бокал?..
Тот случай из юности был не последним —
страшнее сбывалися сны.
Но я уже верил в их тёмные бредни,
которые правды полны,
и, телом сживаясь с пророческим страхом,
соплей не пускал по усам,
ножей не пугался и сердцем не ахал
от страшных звонков, телеграмм.
КОЗЛОВ
Козлов — игрок, им правит рок
туза бубнового и чёрта.
Он помнит каждый уголок
на картах, каждую потёртость.
Он ловит чутким пальцем крап
свежеразрезанной колоды.
Он мог богатым быть, когда б
не стал рабом блатной свободы.
14
Он банк сорвёт и за два дня
швырнёт на ресторанный столик:
ему путаны, что родня,
в запой летит, как алкоголик,
нет водки — пьёт одеколон,
а о закуске ни полслова...
И вновь в кружок садится он,
чтоб лохи помнили Козлова!
ЗАНАВЕСОЧКА
Занавесочка бело-красная
на заляпанном тьмой окне...
Буду нынешней ночью праздновать
я поминки по старой Луне.
Умерла луна желтолицая,
мне оставила весь простор.
Я бы взял его, да милиция
мной волнуется с неких пор.
Мной волнуются и тусуются
в нашем квартале опера,
ждут сердешные: нарисуюсь я
ночью тёмкою средь двора.
Ночью тёмкою с верной фомкою
и улыбочкой на губах,
ибо знаю я двери ломкие,
знаю платьица в жемчугах,
ибо голодно мне без золота,
что в шкатулочке под бельём,
ибо Манька ментом расколота
о намереньи о моём.
Зря надеются: я не девица,