чтоб не попадаться им в улов.
* * *
1
Куда пойти? Кому сказать: встречайте!?
Кого назвать по имени, по отчеству?..
Опять весь день в окно кричали чайки,
а им в ответ молчало одиночество.
Все номера в мобильнике из прошлого!
Все адреса в блокноте из минувшего!..
Плывёт по Волге льдин весенних крошево,
как поминанье время затонувшего.
И с ними память пухнет, как утопленник,
несомый к морю силой половодия...
Но страсть, что в дни былые не рассоплена,
для сердца ищет новые угодия!
2
Одиночество — это награда,
это ночь среди спящих куртин
в глубине Гефсиманского сада,
когда с Богом один на один.
60
* * *
Старого квартала диоген
греется у дома на скамейке.
Штукатурка падает со стен,
пропиты последние копейки...
Впрочем, есть картошка, сухари,
пенсия грядёт через неделю.
—"Нет, что ты, милок, не говори,
а народ-то русский, как Емеля,—
надо, чтобы щука помогла
или, скажем, скатерть-самобранка.
Что копить деньгу через дела?
Вырастут детишки — спустят в пьянках!
Вот возьмём Гордеева Фому..."
Трудно спорить мне с тобой, философ,
я и сам лет тридцать не пойму,
что в нас от варягов, что от росов:
викингов прямые паруса,
распростёртость азиатской лени
и царьградских гимнов небеса —
всё смешалось в сонме поколений.
Потому-то и не преклоню
перед чуждым идолом колена!
Я и сам на этот мир смотрю
с ласковой усмешкой Диогена.
ИЗ СЕНЕКИ
Надел мой невелик. Доход мой скромен,
но честен, что внушает мне покой.
Я в помыслах своих не вероломен,
чинов не жажду, не прельщён войной.
61
Что почести и роскошь? — Пыль и глина!
Мне ценности другие по плечу:
быть Рима откровенным гражданином
и жить всю жизнь лишь так, как я хочу!
* * *
В сорок лет, заседев бородою,
я себя оглядел и спросил:
было ль что-либо сердцу святое
в подлой жизни, которой я жил?
Что не смел оскорбить ненароком,
продираясь сквозь заросли лет,
на презренье, хоть лёгким, намёком?
И ответил, бесстыдствуя: нет!
Нет людей, не обиженных мною,
среди тех, кого сердцем любил;
нет дверей, что не пнул я ногою;
нет могил, что сомненьем не взрыл;
нет и слов, что не пачкал я ложью...
Потому-то в сезоны дождей
так люблю я топтать бездорожье
осовелых лугов и полей.
Там в ответ на судьбы моей повесть
шелестит дождевая вода:
"Не отмоешь уставшую совесть,
не вернёшь молодого стыда.
Но, внимания Бога не стоя,
по весне иль в ноябрьскую слизь
вдруг прозреешь ты сердцу святое
в лике смерти, карающей жизнь".
62
ШЕПОТОК
За окошком апрель тянет к звёздам ладони...
Задрожал телефон. Шепоток в телефоне,
без шипенья молвы, без зиянья секрета,
словно в гости дитя с ожиданьем совета.
То ли я виноват, то ль она виновата,
что ко мне, как сестра, ну а я ближе брата;
и в ручьях голосов вместо музыки страсти,
как кошачьим хвостом, шепоток соучастья...
Разнополая дружба порой, как могила,—
ведь почти что любил! и почти что любила!
Но зачем-то тела не коснулись друг-друга,
а теперь не сойти с заведённого круга;
и никак не сотрёт лет седеющих ластик,
что считалась моей среди всех одноклассниц...
Любим мы на Руси, где полгода метели,
жить в нетронутом сердце, как в вечном апреле.
ПЕРВОМАЙ НА ВОЛГЕ
Льдина плачет на жёлтый песок,
перезревшая майская льдина,
вся в прожилках с ребра, нелюдима,
как старуха у бездны дорог.
На откосе блестят, как желтки,
первоцветов густые соцветья.
Над пластиночной рябью реки
чайки ловят чуть слышимый ветер:
взмоют в высь и парят, раскрыля
руки в перьях, спадают отлого…
63
Эти воздух, вода и земля —
только с ними я чувствую Бога!
ЧЕРЁМУХА ЦВЕТЁТ
И над каждым трущобным двором,
глядя в грязь вековой нищеты,
полыхнули сверкающим льдом
плотно сжатые в гроздья цветы.
Подними к ним завистливый взгляд,
раскалённый до блеска весной,
и они тебя вновь ослепят
непорочной своей белизной.
Ты и сам был когда-то таким
среди этих трущобных дворов;
закоптил тебя жизненный дым,
запылили дорожки ковров.
Но осталась весёлая боль
о ненайденном кладе судьбы,
словно неба флажок голубой
на ржавеющем древке трубы!
* * *
... из жизни души, торопящейся к устью
по дня перекатам и омутам ночи,
ценю я всё больше с отрадною грустью
заливы молчаний, плоты одиночеств.
Старуха на лавке под ясенной сенью
в июльском тепле греет ломкие кости
64
и веет от лика возвышенной тенью,
как тихою славой на сельском погосте.
Мальчонка, коленками в травы врастая,
следит за работой семьи муравьиной
и бабочки света из глаз вылетают,
лужайка светлеет от думы невинной.
Вот юная женщина, белая роза,
склоняется нежно над дитяткой спящей
и будущих лет ароматные росы
мерцают в глазах над землёй настоящей.
В нас вечное время врастает сквозь пятки
и мысли любви распускает, как кроны,
и входят в порядок в земном беспорядке
разлуки и встречи, суда и вагоны.
И даже сквозь ночь похоронных процессий,
несущих по улицам траур мелодий,
из семени слёз и литаврных рецессий
лишь новое, вечное, время восходит!
СИНИЧКА
— Я ростом убога и спинка с горбом,
а руки и ноги, как спички.
Пленённая жизнь в моём теле худом
трепещет, как в клетке синичка,
дрожит и трепещет, но всё же поёт,
своим каждым пёрышком рада,
65
что дождик щебечет, что ветер несёт
сиренью из сада,
что парни спешат по влюблённым делам
красиво под нашим окошком,
что ночью котят родила
в подъезде приблудная кошка...
Мы с бабками выкормим этих котят.
Меня все соседки жалеют,
что спинка горбата, что ручки болят,
что ножки ночами немеют.
Ничтожная жалость! Ведь птичка поёт —
пусть в клетке, — поёт и играет;
и счастлив не тот, кто красиво живёт,
а тот, кто светло умирает.
ЛАСТОЧКИ
Воздуха плаватели, ветра ловители,
вы с высоты город сразу весь видите:
каждую улочку, каждую булочку,
каждую тлю, что идёт на прогулочку...
Но никогда на асфальт вы не сядите,
словно с землёй от рожденья не ладите,
словно из облачных тканей и света
божью одежду кроите всё лето.
66
СОНЕТ НОЧИ
Космата ночь. Космата и смугла.
Бьёт дрожь её в прошитых ливнем кронах.
Гудят сквозь тьму ветра-колокола
проклятьями в гортанях воспалённых.
В такую ночь темны твои дела,
Господь убогих, нищих, уязвлённых,
и месть встаёт, как гром из-за угла,
над бледностью и страхом лиц холёных,
и брызжет кровь их чёрною смолой
на белую постель, и посвист злой
ворон из чердаков на улицы выносит...
Велик, кто поднял на отмщенье нож,
земных князей не тщась распутать ложь,
когда грехам он отпущенья просит!
РУИНА
Заброшен дом в пустыню нежитья:
нет потолков, полов — одна коробка,
сквозь сито крыши каплет шум дождя,
но, кажется, само пространство робко
хранит ещё округлости перин,
углы столов, ковровое убранство,
блеск хрусталя и запах нежных вин...
Не может быть пустым оно, пространство!
И свет свечи в дыханьи жарких слов
в трюмо колеблет страсти отраженье...
Не может умереть она, любовь!
67
А, впрочем, это всё — воображенье.
Но ты, читатель, в смехе не дрожи
над вымыслом, что речь тебе внушает;
ты сам — тень жизни только, а не жизнь,
которую Господь воображает.
Минувших судеб светопись и шум
хранятся не в вещах, не в старых стенах,
а в кровотоке наших тёмных дум,
записанных на жёстких дисках генов
да в тех ничтожных долях естества,
что с робким, но бессмертным постоянством,
храня в себе все лики и слова,
пронизывают время и пространство,
чтобы под кровом божеской руки
вновь обрести зелёный дух и тело
и, повторяя в новом камне стены,
в них застелить полы и потолки.
ПАМЯТНИКИ РЫБИНСКА
1
Бурлак усохший, измельчавший,
на Волгу закосивший взгляд,
унылой бронзой прозвучавший,
ты хрупок, словно рафинад.
Должно быть ветренный ваятель,
от скуки маясь день-деньской,
нашёл тебя, тоски приятель,
на дне пивнушки городской.
68
2
На пьедестал царя в пальто и шапке
забрался странный вождь большевиков;
внизу цветов кровавые охапки,
на лавках пьют "портвейн" и "бочкарёв".
Буржуй пузатый проплывает мимо,
с рабов базара получив оброк,
и думает:"Какой он нелюдимый!
Как ему жарко! Как он одинок!"
3
Перед шлюзами палачи ГУЛАГа,
чтобы забраться к вечности в карман,
придумали поставить в рост рейхстага
"отцу народов" грозный истукан.
Но был в тот день не в духе Джугашвили,
велел он подхалимам вопреки,
чтоб монумент поменьше возводили
в честь Волги, русской матери-реки.
И вознеслась над каменистым молом
красавица с закрученной косой,
с широким сарафановым подолом
и тихо поднимаемой рукой.
"Отец" одобрил. Кто бы с ним поспорил!
Хоть приглядеться стоило чинам,
ведь "Волга-мать" глядит не в даль и море,
а за залив, на белый божий храм.
Он выше всех вознёсся над округой,
а женщина славянской красоты
перекреститься поднимает руку
в молитвенной надежде на кресты!
69
ПРО НОЖ
До впечатлений молодость жадна.
Чтобы понять сердец вражды и стоны,
я опускался до людского дна
и попадал в трущобные притоны.
Но отморозкам — что уж тут тереть —
на наглость слов ответствовал молчаньем:
не потому, что страшно умереть,
а оттого, что грустно умиранье.
И если угрожали мне ножом,
я уступал обидчикам дорогу,—
важнее выиграть хитростью в большом,
чем просверкать в текущем и немногом.
Виват героям, что идут на нож
без размышленья, не прищурив веко!
Но если б каждый был на них похож,
давно б Земля забыла человека...
И те, что угрожали мне ножом,—
все храбрости своей не избежали:
в распаде спят на кладбище большом,
найдя друг друга злобными ножами.
ЭТА ТИХАЯ ЖЕНЩИНА В ЧЁРНОМ
Эта тихая женщина в чёрном,
эта женщина с бледным лицом,
с очень бледным лицом, удручённым
размышлений терновым венцом,
уже год каждый день ровно в восемь,
словно вся её жизнь по часам,
что-то тайное в сердце проносит
под окном моим в маленький храм.
70
И всегда, не крестясь, без поклонов,—
я подглядывал это не раз —
зажигает свечу пред иконой,
где темнеет взыскующий Спас.
Не дождавшись заутренней службы,
в своём чёрном унылом платке,
сквозь метель ли, сквозь дождь ли по лужам
переулком уходит к реке.
И стоит над обрывом, упорно
глядя вверх по течению в даль,
эта тихая женщина в чёрном,
что бледна, как тоска и печаль.
Подойдёшь к ней и спросишь — ни слова,
лишь ресницами вздрогнет в ответ...
Видно, правда её так сурова,
что и слов для смягчения нет.
"LOVE ME"
"LOVE ME" — на бейсболке у старика,
в жёлтый пергамент одета рука,
белая трость, наощупь шаги,
в чёрных очках не видно ни зги.
Правит проспектом бензиновый чад;
люди, как кони, под стенами мчат...
Трелью зелёный запел светофор,
старый шагает на звуки в упор —
каждое утро сиротски один
с чёрным пакетом идёт в магазин:
хлеб, молоко да кусок колбасы...
Тикают в сердце чуть слышно часы,
складки, как стрелки, ползут по лицу
тихо — завод ведь подходит к концу...
Может и я так пойду меж людьми
вскоре, в бейсболке, кричащей "LOVE ME"...
Или, как встарь, сквозь ухабы и ширь
путь мне найдёт сирота-поводырь;
буду я песни стонать у церквей,
жить подаянием бедных людей,
в ветошь с помоек в мороз уберусь...
Многое можешь ты выдумать, Русь!
* * *
Не повезло, быть может, мне родиться,
отсюда все невезения мои:
ведь жизнь — не щука, а судьба — не птица,
их не поймать, они — в твоей крови...
Замёрзнет кровь, как лужи на дорогах,
когда мороз откроет погреба,—
жизнь улетит в надежде встретить Бога,
закаменеет надгробием судьба,
и в мире, где не дышат и не плачут,
не любят, не тоскуют ни о ком,
мне сердце изгрызёт моя удача
весёленьким могильным червяком...
Но, может быть, мне повезло родиться,
оттуда все везения мои:
ведь жизнь — не щука, а судьба — не птица,
ловить не надо, всё они — в крови,
и в мире том, где смерть живёт старухой,
отпаивая мёртвых молоком,
72
такая мне настанет невезуха
со всяческим могильным червяком...
ПЕРВЫЙ СНЕГ
Сергей сергейничал, олеговал Олег,
а я в окне увидел первый снег
и, отстраняя круглый разговор,
коньяк отставил, выглянул во двор:
асфальт был чёрен, но белым-бело
меж жёлтых листьев бабочек мело,
и всё дрожало в этой белизне, —
балконы, крыши, женщина в окне...
Я на земле живу не первый век,
но каждый год дивлюсь на первый снег,
влекомый в детство страстью чистоты,
гонимый в сердце властью красоты.
КЛЁНЫ ОСЕНЬЮ
Пылающие факелами клёны
краснеют в мрачной пирамиде дня
под сентябрём, дождями опоённым,