Заброшенный полигон - Николаев Геннадий Философович 12 стр.


— Опыты срываются,— повторил вслед за ним Пролыгин.— Оно так.

— Что «так»? Ты понимаешь, что наука встала?

— Наука? Вон твоя наука плавает — кверху брюхом.

— Это не моя.

— А чья? Моя?

— Это вообще не наука. Это глисты. Сам же сказал.

— А глист отчего? От заболачивания. А заболачивание? От плотины. А пло­тина? От науки. Твоей! Думаешь, не кумекаем? Нет, мы тоже соображаем.

— Ты, соображала, зачем вырубил «самовар»? На каком основании? У меня же договор с колхозом.

— Договор,— кивнул Пролыгин, занятый перенасадкой наживки на второй удочке. Он не торопился, до ночи было еще далеко. Забросил удочку, сполоснул руки за бортом, вытер о штаны.— Договор есть, а киловаттов нету. Одни киломаты остались.— Он засмеялся, раскрыв щербатую пасть.

Николай двинул ладонью по воде, плеснув Пролыгину в лицо. Пролыгин вытерся и поглядел на Николая — глазки его в щелках коричневых век показа­лись Николаю какими-то шалыми, с искоркой. Уж не смеется ли монтер Пролы­гин над ним, Николаем, и всей наукой вместе взятой?

Николай оперся о край лодки, резко выпрыгнул из воды, перекинул через борт ногу, другую. Лодка качнулась, Пролыгин матюгнулся, хватаясь за борта, удочки попадали в воду. Николай влез в лодку, устроился в носовой части, согнув ноги калачом и усевшись на них.

— Ну, паря, шустер,— недовольно проворчал Пролыгин.— Уды мои по­плыли.

На одной из них вдруг задергался поплавок, Пролыгин потянулся за удили­щем, не удержался и сунулся по плечо в воду.

— Вот раззява!

Он неуклюже повернулся, отчего лодка закачалась, как на волне, сел лицом к Николаю.

— Ну, ясно или нет? — спросил грубо, с нескрываемой неприязнью.

— Ясно, что электричество погасло. А вот почему?

— Почему? У отца спроси.

— А при чем тут отец? — удивился Николай.— Отец-то при чем?!

— А при том! Моторы на поливе не тянут, вот он и приказал вырубить все лишнее.— Лишнее?! Это научные исследования лишние?!

— А ты не шуми, не на собрании,— насмешливо сказал Пролыгин и плюнул за борт.— Тут действительно проблема — как достать уды.

Он вынул из-под себя складную лопаточку-весло и, меланхолично отгребаясь, поплыл вслед за удочкой, на которой клевало.

— Значит, отец велел? — спросил Николай.

Пролыгин кивнул. Николай посидел в задумчивости, потом решительно перевалился через борт, ухнул в воду, вынырнул, схватился за нос лодки, вытянул верёвку из носовой части и, отплыв на всю ее длину, взял лодку на буксир. Он плыл на спине, подтягивая лодку за собой. Сообразив, что происходит, Про­лыгин поднялся на колени и на коленях переполз в носовую часть, видимо, желая перехватить веревку. Николай, отфйркиваясь, прокричал:

— Тронешь веревку, проткну твою шаланду, пойдешь ко дну!

— Ты чё, падла, чиканулся? — возмутился Пролыгин. Он протер кулачища­ми глаза, вскинул руки, как бы показывая небу, морю, всему миру, дескать, глядите, что творит этот человек; удочки уплывали все дальше и дальше, и это беспокоило его больше всего.— Удочки-то дай поймаю. Ты, нелюдь! Удочки-то понесло!

Николай сделал плавный круг, Пролыгин выловил удочки. Поклевка сорва­лась, крючок был пуст. Он скрутил леску и аккуратно сложил удочки в лодку по бортам.

— Ну и гад же ты,— беззлобно сказал он, устраиваясь поудобнее.— Чего тебе надо? Думаешь, включу твою саламандру?

— Там разберемся,— отплевываясь, сказал Николай.— И с отцом разбе­ремся.

— Разберемся,— согласился Пролыгин. Он вынул папироску, закурил, развалился на дне лодки, пуская дым, заревел сиплым басом: — Из-за острува на стре-еже-ень, на простоуор ри-ичной ва-алны, иэ-эх, выплывают ра-асписныя Сте-еньки Ра-ази-ина ча-алны...

Николай плыл, поглядывая на далекий, смутно видневшийся берег. Пролы­гин орал одну песню за другой: после «Стеньки» спел «Славное море, священный Байкал», потом — «Заветный камень», «Наверх вы, товарищи, все по местам», «Ревела буря, дождь шумел». После каждой песни он отхлебывал из бутылки и что-нибудь съедал — морковку, кусок хлеба, луковицу, яйцо, сырник...

— А ты мне доставляешь невиданное удовольствие,— сказал он, сытно рыгая.— Такого удовольствия еще никто не доставлял. Сын председателя, ученый с городу, везет на лодке через все, считай, море! А я, кум королю, лежу и поплевываю. Это, брат, ни за какие гроши не купишь. В телевизор бы! Редкий кадр: физик-шибзик мужика деревенского везет. Сказать кохму — уполощутся со смеху. Ну, Герман Иваныч, хитер, науку запряг, в мирные, как говорится, цели! Вместо киловаттов — киломаты...

Пролыгин хохотал хрипло, громко, во всю глотку. Он хохотал, откинувшись на дно лодки, хохотал прямо в небо — белесое, пустое, открытое во все стороны. Николай уже порядком устал и старался не вслушиваться в болтовню Пролыги­на, берег силы — обратный путь всегда труднее, к тому же тащить этого остоло­па. Хотя и старался не вслушиваться, но не заткнешь же уши» Речи Пролыгина вызвали в нем едкое, как изжога, чувство досады: надо же, этакое животное, а вертит как хочет, заставляет упрашивать, унижаться перед ним! Николай был уверен, что отец тут ни при чем, что это происки самого Пролыгина, так сказать, высокомерие низкого толка, желание доказать «городскому фраеру», кто есть истинный хозяин в здешних краях. Сам деревенский, Николай и понимал Про­лыгина по-деревенски, понимал, презирал и хотел во что бы то ни стало вывести на чистую воду, «ткнуть мордой». Но главное все же для него было время — каждый погожий день как дар божий, ведь если польют дожди, считай, все, конец испытаниям, значит, и конец мечтам в нынешнем году защитить диссертацию. А потерять год для него сейчас значит отстать по крайней мере на три года — ведь он вылетит из всех научных планов и материально-технических разнарядок. Есть какой-то закон движения жизни, выпадать из которого нельзя, просто недо­пустимо. Нельзя опаздывать на собственную свадьбу! Прав академик. А посе­му — вперед, вперед, только вперед! И пусть чванится, горланец этот, жирный бегемот, ему, Николаю, ничуть не стыдно, в конце концов, побеждает тот, кто действует! Кто действует, тот и побеждает!

Николай наконец почувствовал пятками дно. Можно было встать на ноги и перевести дух. Он вышел почти в то самое место, с которого ринулся вплавь за Пролыгиным. Кати нигде не было видно, и Николай, бросив лодку, выбежал на берег. Первым делом заглянул в машину. Катя лежала, свернувшись на заднем сиденье,— безмятежно спала, укрывшись сарафаном, подложив под голову левую руку, а ладошку правой подсунув под щеку. Ребенок да и только!

Пролыгин молча возился на берегу, сворачивал лодку. Николай подошел к нему, сказал сверху вниз, словно поверженному противнику:

— Ты вот что, имей в виду, опыты эти для меня — все, вся жизнь в них. Понял? Цацкаться с тобой не стану, я тут свой, а ты — пришлый. Шею сверну!

Пролыгин, громко сопя, не спеша укладывал лодку. Лицо его, широкое, тупоносое, казалось, не выражало ничего. Он даже высунул кончик языка от усердия. Как будто оглох, как будто никакого Николая вообще не было рядом на берегу — никакого Николая и никакой Кати — она выглядывала из машины, удивленно тараща сонные глаза.

— Я поеду первым, ты — за мной. Понял? — с угрозой сказал Николай.

И тут Пролыгин поднял голову, заметил Катю и присвистнул.

— Ого! Не теряешь время даром...

— Между прочим, она работает на установке, лаборанткой, и платят ей сдельно, по количеству опытов. Так что время у нас действительно дорогое, не то что у тебя, охламона.

Николай повернулся было идти к машине, но Пролыгин вдруг резко выпря­мился, каменная пятерня его намертво стиснула запястье Николая.

— За охламона ответишь,— прошипел Пролыгин и отшвырнул его руку.

Николай невольно крутнулся на месте, а ведь он не был хиляком или хлюпи­ком, весил семьдесят пять, когда-то занимался в секции самбо, неплохо знал приемы и не робел ни перед кем.

— Сначала включишь установку,— сказал Николай,— а потом разберемся, кто кому будет отвечать. И за что!

— Ответишь,— спокойно повторил Пролыгин, окидывая сощуренным взгля­дом Катю и машину.

Николай пошел одеваться. Пролыгин умял лодку в чехол, неторопливо сунул в рюкзак мелкие рыбацкие причиндалы — банки с наживкой и крючками — и приторочил лодку и рюкзак к багажнику мотоцикла. С той же невозмутимостью связал удочки и спиннинг в одну связку, перекинул через плечо, завел с разгону мотоцикл, вскочил и, лихо газанув, погнал с места в карьер.

— Ах ты, черт! — ругнулся Николай, изумленный неожиданной прытью неуклюжего на вид Пролыгина. Прыгая на одной ноге, пытаясь попасть в штани­ну, он заорал во всю глотку:— Стой! Стой!

Пролыгин — огромный мешок на колесиках, как цирковой медведь,— уже выезжал на гравийное шоссе. Николай жестами загнал Катю в машину, влез за руль и помчался вдогонку за коварным электриком. Пыль от мотоцикла вздыма­лась густыми клубами, было полное безветрие, и пыльная завеса, расползаясь, заволокла дорогу. Гнать при такой видимости было опасно, нет-нет да и попада­лись встречные машины — Николай в азарте поднажал на газ, однако, подумав, сбавил скорость, мудрее не тратиться на какого-то монтера, а поговорить с отцом и сразу, на корню, пресечь подобные вылазки Пролыгина.

Он съехал на обочину, переждал, пока улеглась пыль, поехал медленно, опустив стекло и высунув руку наружу. Свернув с тракта на проселок, они въеха­ли в лес. Вскоре справа и слева от дороги пошли сенокосные делянки. Солнце уже спряталось за деревья, и на полянах, словно в чашах, вобравших в себя жар и яркость летнего дня, покоилась ясная теплая тень. Многие полянки были выко­шены, по краям, ближе к лесу, стояли небольшие стога, покрытые полиэтилено­выми пленками и подпертые с трех сторон жердями. По опушкам виднелись шалашики, в которых косари переводили дух после жаркой торопливой работы в короткие пригожие вечера. Из чащи, заглядывая в ясное небо, светились ярко- оранжевыми бутонами жарки, свешивались тяжелые ветви лесной сирени с белыми гроздьями.

— Пить хочу,— сказал Николай.

— О! — воскликнула Катя.— Остановитесь! Я знаю тут родничок. Чуть назад, мы проехали.

Николай остановился, дал задний ход. Попетляв среди раскидистых кустов отцветшей черемухи, Николай загнал машину в зеленую нишу, как в туннель. Едва приметная тропка сквозь заросли буйного разнотравья привела их к ручью, вытекавшему из топи. К истоку были проброшены слеги. Два бревешка, на кото­рые упирались слеги, держались концами на кочках. Зазор был таков, что в самый раз встать и наклониться над прозрачным оконцем. Вода в нем вспучива­лась тремя живыми бугорками, снизу били ключи.

Катя легкими прискоками пробежала по слегам, жерди под ней, казалось, не колыхнулись. Николай пошел следом и чуть не свалился — отвык, да и сказыва­лась усталость, все-таки два с лишним часа провел в воде, а до этого с раннего утра мотался на машине, возил мать в райцентр в больницу, трижды гонял на полигон и обратно, психовал из-за неполадок, лаялся с Вадимом, теперь эта фисгармония с Пролыгиным...

Катя присела на колени, сунула косу в прорезь сарафана, упершись ладонями в бревна, склонилась к воде и, прямо губами, ртом схватывая прозрачные хо­лодные бугорки, напилась из источника. Глянув на Николая черными сияющими глазами, она склонилась еще ниже, окунула в родничок лицо, помотала головой и, резко, упруго оттолкнувшись, поднялась на вытянутых руках, села на корточ­ки. Капли воды посверкивали на ее ресницах, в завитках волос у висков, глаза влажно блестели. Она стряхнула капли, убрала воду с лица, с волос. Вытянула косу из-под сарафана. Комары так и вились над ней.

Невольно Николай сравнил ее с Аней: та показалась мудрой и старой, какой- то пресной, скучной, расчетливой в каждом слове, в каждом жесте, в каждой мысли. А эта — ребенок, хотя по внешнему виду созрела, хоть сейчас замуж — так и пышет юной манящей зрелостью...

Катя поднялась, чуть отступила по бревнам. Николай стоял и молча смотрел на нее.

— Ну что же вы? — смутилась Катя.— Пейте.

— А ты красивая, Катерина,— сказал он.

Катя поднесла руки к лицу, покачала головой.

— Пейте, вода утекает,— пробормотала чуть слышно.

Николай припал к оконцу, окунул лицо, подержал, закрыв глаза, пока не заломило. С фырканьем, с чмоканьем, жадно напился. Встав на колени, принялся швырять вверх пригоршнями воду. Катя ловила брызги и смеялась. Потом, держась за руки, они перебрались по качающимся жердинам на сухое место. Николай шел впереди, Катя — за ним. Внезапно Николай остановился, прислу­шался. Вокруг были густые заросли: рябина, смородина, малина, березки, осины, ольха — кусты и деревца вперемешку, без просветов, опутанные паутиной, травами, засохшими, прошлогодними, и молодыми, сочно-зелеными. Звенели комары, где-то беспокойно трещала сорока. Николай рывком притянул Катю к себе, обнял. Она охнула, испуганно рванулась.

— Что вы! Не надо, ну прошу...

— Боишься?

— Не надо, Коля,— жалобно попросила Катя и как-то враз обмякла.

Николай подхватил ее на руки, донес до машины, усадил на капот — как

куклу-матрешку. Катя улыбнулась, но в глазах все еще была настороженность. Он посмотрел на часы и присвистнул: восьмой час!

— Кончай ночевать!

Катя соскочила на землю, поправив платье, села рядом в кабину. Жара спала, ехать было приятно.

4

Николай высадил Катю возле ее дома, а сам поехал в правление, надеясь хоть под вечер поймать отца. С утра тот ездил в Горячино к Ташкину, мотался по бригадам, торчал на птичнике, строительство которого близилось к концу, но все никак не завершалось. Птичник был еще одним, как отец выражался, рычагом, с помощью которого он собирался совершить очередной переворот в своем колхо­зе. «Рычагов» на памяти Николая было немало: сначала это было укрупнение, в результате которого оскудели дальние поля, потому что оказались заброшенны­ми деревни в глубинке; потом — знаменитая «специализация», когда по команде сверху обязали заниматься только зерновыми, а молочное стадо, овец и птицу велено было сдать на мясо; потом был сапропель, и вся деревня больше года возила из болот вонючий ил, но вскоре оставили этот замысел, потому что то, что возили,— капля в море при огромных посевных площадях, которые должен был обрабатывать колхоз; потом был еще один «рычаг» — принудительный полив, дождевальные установки, мелиорация, которая проводилась «варягами», под­рядчиками из района,— им камышинское хозяйство было до такой лампочки, что отец вскоре отказался от услуг и взялся за мелиорацию собственными силами. Теперь — птичник: «рычаг» для нового крутого подъема... И вот отец возит какого-то чиновника из области, пытается чего-то доказать, в чем-то убедить, что- нибудь выпросить для колхоза. Николай как-то вечером за ужином сказал обо всем этом отцу — прямо в глаза. Напомнил и про бесконечных проверяющих, которым несть числа и на кормежку которых надо содержать целое стадо мо­лодняка, потому что им подавай только телятинку...

Отец ел гречневую кашу с молоком, потряс ложкой, сказал: «Каждый отрабатывает свою ложку. Нас не проверяй, так мы совсем завремся. А насчет молодняка ты прав, мы это безобразие прикрыли. Ни одного бычка, ни одной корозы не дам!» Николай лишь усмехнулся, ничего не сказал, не хотел на ночь глядя заводить отца. Правда, и отец не стал развивать свои взгляды дальше. Недавно был у них эпизод: сцепились на прошлой неделе из-за Чиликиных — те уже настолько обнаглели, что пришли к матери требовать на бутылку, она не дала, потом разразился скандал на ферме: Чиликины вместе с Петькой Клюниным половину дневного надоя ахнули таким же алкашам на молокозавод без расписок, за наличные. По мнению Николая, их надо было тут же хватать и су­дить — по свежим следам. А отец прикрыл это дело — нельзя, говорит, людей нет, некому будет работать. Вот и сцепились. Если бы не мать, которая была уже дома и вовремя вмешалась, неизвестно, чем кончился бы этот спор. Поэтому Николай дал себе слово, пока не проведет испытания, никаких дебатов, никаких дискуссий с отцом, главное — опыты, все подчинить им! Потом, когда опыты будут завершены, тогда можно будет и поспорить, тем более, что есть о чем. Странная вырисовывается картина: отец вроде бы всем доволен, считает, что все, что делается, делается правильно, так и должно быть, мы на верном пути, правда, тут он согласен, что путь этот не совсем, мягко говоря, прямолинеен, с некоторы­ми зигзагами, но кто застрахован от ошибок?! Не ошибается тот, кто ничего не делает! Но зато теперь вышли на прямую дорогу, и то, что грядет, будет совсем великолепно! Вот этот его оптимизм среди серой казенщины управления, наглого взяточничества хозяйственников, глухого, как он считал, равнодушия колхозни­ков к общественному хозяйству и коробил Николая.

Назад Дальше