— Да ну вас! — возмутилась Катя.— Чего так-то? Расписали — хоть стой, хоть падай. Так будет, если со стороны придут, чужие, а если свои — такого не допустят.
— Машины вас задавят, машины! — закричал Николай.— Булка, яйко, млеко — давай, давай, матка! Вот что от вас потребуют, а не красоты ваши, цветики расписные. Нынче мудро поступают те начальники, которые не торопятся строить дороги. Чем дальше в лес, тем целее жизнь. Вот как! А ты — «надоело смотреть, как измываются над землей, над скотиной». Надоело смотреть — не смотри! Поезжай в город, тебе эту скотину по телевизору покажут: ах, какие гладкие коровки, ах, какие милые телятки! Телевидение у нас тоже самое-самое...
Николай включил фары — разом высветилась несущаяся на них дорога, замелькали пожухлые травы в придорожных канавах. Николай насвистывал какой-то мотивчик, Катя понуро молчала. Далеко впереди, в правой низинной стороне, над болотами вспыхивали зарницы — с юга из-за леса наползала гроза.
Вскоре в свете фар показался мотоциклист. Николай резко затормозил, выскочил на дорогу, вскинул руки. Погромыхивая, постреливая мотором, к нему подкатил Пролыгин и остановился, не заглушая двигателя.
— Почему вырубил установку?’ — набросился на него Николай.
— Я?! Вырубил?! — искренне возмутился Пролыгин.— Врубить пытался.
— Врешь ты, монтер! Чего тебе надо? Чтоб в ножки поклонился? На бутылку дал? Чего ты голову-то мне морочишь?
— Ты что, Коля? Охренел? Ты ж наука. Я чё, совсем уже того? Там вишь какая история, почему-то перегруз по твоей линии, плавкие вставки горят. У меня было две, седни за день обе и пыхнули.
— И что же? Больше нет?
— А откуль? Я их не рожаю. Мне их в «Сельэлектро» не отпускают, потому как устарели. Подстанцию вообще пора бульдозером под корень, с пятьдесят второго гудит, старье! Я эти предохранители у горячинского монтера, есть там такой Митька Митрофанов, по трёхе покупаю. Во как!
— По трёхе,— подумав, сказал Николай.— Ну что ж, годится.— Он вынул из заднего кармана бумажник, отсчитал три трешки, подал Пролыгину, но у того руки лежали на руле, и Николай сунул деньги ему за пазуху.— За сгоревшие и за новый. Поехали.
Он сел в машину. Пролыгин с каким-то удивлением потрогал оттопырившуюся на груди майку, примял, пригладил ее и, круто развернувшись, погнал в обратном направлении. Николай поехал за ним.
— Вот так! — сказал он, посмотрев на Катю. Она лишь покачала головой.
На подстанции в трех углах тускло светились спаренные лампочки. Пролыгин слез с мотоцикла, открыл ключом свой шкаф, вынул резиновые перчатки, отомкнул замок ограждения, вошел внутрь. Натянув перчатки, дернул рычаг разъединителя, врубил рубильник, и трансформатор, поставленный специально для запитки линии, проложенной к «самовару», загудел ровно, спокойно, как ему и подобало. Никаких вставок он не менял, даже и не открывал шкафа, где они находились. Николай подождал, пока Пролыгин закрыл ограждение и свой шкаф с нехитрыми монтерскими причиндалами, хотел было уехать, но не вытерпел и, выйдя из машины, сказал:
— Ты что же, гад, считаешь меня дундуком? О каких плавких вставках ты бормотал? Ты даже не взглянул на них!
— Так я ж раньше заменил, но включить забыл. Ей-богу!
Плюнув с досады, Николай сел в машину и в сердцах так газанул, что взвыли шины.
— Напрасно вы ему дали деньги,— сказала Катя.
— Мне опыты надо провести! — кипя от злости, прокричал Николай.— Что я тут, перевоспитанием приехал заниматься? Да и разве чем-нибудь проймешь такого жлоба?
Катя сидела ровно, прямо, глядя перед собой. На коленях у нее лежала книжка «А. С. Пушкин. Сказки». Николаю вдруг стало забавно — эта ее серьезность, строгая поза, пушкинские сказки, которые она зачем-то учила наизусть... Он слегка подергал ее за косу. Лицо ее в сумраке кабины было едва различимо, но ему показалось, что она взглянула на него осуждающе.
— Какая ты серьезная! — сказал он, убирая руку.— С тобой и я становлюсь серьезным. Ты хорошо на меня влияешь.
— Я?! Влияю?! — удивилась Катя, приняв его слова всерьез.— Что вы! Ни на кого я не влияю. Это на меня все влияют.
— Кто же именно?
— Папа, Олег, учителя. Книги! Кинофильмы. Даже наш кот, по-моему, тоже влияет.
— А я? Влияю? Хотя бы на уровне вашего кота?
— Конечно! Ведь я собиралась съездить в город к бабушке, к папиной маме, а пошла работать к вам...
— Но ты не жалеешь?
— Не-ет, пока не жалею...
— Пока!
— Вы не обижайтесь, это так, вырвалось. У вас очень интересно. Эта штука, ну, плазменная игла — просто диво какое-то! Много слышала про науку, но чтобы такое... Скажите, это вы сами все придумали, «самовар» этот и все остальное?
— Чудачка. А кто же мне будет придумывать? Это же моя диссертация!
— Да, наверное, интересно быть ученым...
Они въехали в лес, словно вонзились в черную стену. Кругом был мрак, и в кабине стало уютнее, свет от приборной доски как бы разгорелся ярче, осветил внутренность машины. Николай поглядывал искоса на Катю, теперь можно было разглядеть лицо, глаза, рот. Тени взрослили ее, проявляли какие-то иные черты — будущей зрелой женщины. Почувствовав взгляд, она повернулась к нему — серьезные внимательные глаза, темные, поблескивающие печалью, которая, казалось бы, не должна быть ведома ей. Но вот она улыбнулась — чуть склонив голову, без всякого жеманства и обычной женской игры.
— Давай лучше почитаю Пушкина.— И, чуть торопясь, неумело прочла:
У лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом...
Николай слушал с улыбкой: темень, глушь, дорога через лес и вдруг — Пушкин! Чудеса!
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей...
Катя засмеялась:
— Почти как у нас на полигоне. Да?
— Ага. Только дуба нет. Я — вместо дуба. Похож?
— Нет, ты не дуб...
— Смотря как понимать, да?
— Ой, я не то хотела сказать,— смутилась Катя.— Конечно, не дуб — ясень.
— Ох ты! А где, интересно, ты видела ясень? У нас они не растут.
— Ну, во-первых, проходили по природоведению, а во-вторых, в кино. Хорошо помню. Большое такое дерево, хорошее дерево, доброе. Ясное.
— Короче, все равно — дерево. Да, Катя?
Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. Катя прикрылась книжкой и даже закашлялась от смеха.
Они въехали на поляну, остановились. Николай выключил сначала фары, потом, чуть помедлив, подфарники и внутреннее освещение. Глаза привыкли, и стали различимы контуры часовенки с ажурной башенкой, черная глыба сарая, полог, провисший между направляющими. Небо над лесом было затянуто тучами, как бы самым краем, и там посверкивало, а над болотом сияли звезды — ни облачка, ни тумана.
— Среди болот и нет тумана — не странно ли? — сказал Николай.
— Туман? — переспросила Катя задумчиво.— Тумана нет. Болото дышит. Вдох — выдох, как мы. Днем — вдох, вечером — выдох, ночью — вдох, утром — выдох,.
— Значит, сейчас оно всасывает воздух? — уточнил Николай.
— Фу»— поморщилась Катя,— слово-то какое. Дышит!
Они вышли из машины. Вся округа, казалось, была начинена невидимыми маленькими трещоточниками — каждый крутил свою, трещал на свой манер, квиликал, чичикал, тирликал, посвистывал, поскрипывал, тер щеточкой по струнам, колотил по барабану. Болото жило, пело, радовалось прозрачности воздуха, ночной свежести, запахам трав, леса — самой жизни.
— Забавно? — спросила Катя.
— Что? — не понял Николай.
— Ночь, болото — и совсем не страшно. Да? — поеживаясь, как-то неуверенно сказала Катя.
— Страшно? Какие могут быть страхи? Вот сейчас как раскочегарим «самовар», вся нечисть разбежится.
Николай хотел было идти к часовенке, как вдруг невдалеке раздался громкий вскрик — то ли испуганной птицы, то ли зайца. Катя схватила Николая за руку, прижалась к нему.
— Что ЭТО?
— Леший, кто же еще. Легок на помине.
— Ой, не надо, боюсь!
Катя качнулась, робко отодвинулась. Они стояли совсем рядом, прислушиваясь к ночным звукам, к дыханию друг друга, как бы застигнутые врасплох этим случайным полуобъятием и не знающие, что же им делать дальше. Николай осторожно притянул ее к себе, и Катя порывисто обхватила его за шею. Ее щека касалась его щеки, полураскрытый, жарко дышащий рот был рядом. Николай крепко обнял ее, поцеловал в губы — Катя вырвалась, всхлипнув, опустилась на землю, закрыла лицо руками. Он присел на корточки, отвел ее руки, заглянул в лицо. Катя плакала.
— Ты что? — поразился он.— Катя!
Она резко встала, побрела в темноту. Он пошел было за ней, но передумал.
— Катя, кончай! Тут и так сыро.
Черная Катина фигура подплыла к часовне и как бы растворилась в ней, слилась с черным дверным проемом. Николай вытер ладонью пылающее лицо. Мысли спутались, сердце гнало кровь, он оцепенело ждал, когда все это пройдет...
Беззвучные вспышки молний легким крылом обмахивали округу, высветляя на миг часовню, машину, корявые рябины. Трещоточники все с тем же ликованием взывали к себе подобным своею жаждущей плотью, стараясь перекричать собратьев по болоту. Но теперь Николай различил еще один звук — ровное гудение, словно стекающее откуда-то с высоты. В первый момент оно его озадачило: что бы это могло быть? Но тотчас же догадался — трансформатор! Значит, напряжение есть, можно работать!
— Алле! Кто здесь лаборантка? Ау! Лаборантка! Где ты? — прокричал он, сложив руки рупором.
Катя не откликалась. Он вошел в часовню. Катя стояла у оконца, лицо ее было мокро от слез.
— Катюша, что с тобой? — спросил он, вдруг испытывая к ней щемящую жалость.
Она мотнула головой, еще больше ссутулилась, кулачком вытерла нос.
— Из-за меня плачешь? — неловко спросил он.— Я обидел?
— Не...— пробормотала она.
— А кто?
— Так... Из-за мамы...
— Из-за мамы?! Чудачка ты, Катя, мама встретила человека, наверное, счастлива, зачем же из-за нее плакать?
— Я не из-за нее.
— Вот те раз! То из-за нее, то не из-за нее...
— Боюсь я,— сказала она, подняв к нему лицо.— Зачем ты со мной так? У тебя жена, ребенок...
— Ах вот что...— Николай рассмеялся, взял Катину руку, прижал к губам.— Катюша...— Рука ее дрогнула было, но успокоилась, приникла к его лицу.— Катюша... Не бойся, нам всем будет хорошо... Аня и Димка — совсем другое, а ты... Катюша, ты такая славная... Человек сложен, Катюша, он как звезда — видела, как мерцают звезды? То красным, то зеленым, то синим, то оранжевым. Так и человек. Большинство почему-то считает, будто человек должен быть однолюбом...
— Конечно! — горячо отозвалась Катя.
— Чепуха это! Если бы это было так, человек давно бы сошел с круга. Он любил бы только самого себя. А человек необъятен и глубок, как море, как космос! Он может вмещать в себе целый мир! Бесчисленное множество миров! Человек свободен, должен быть свободным! Нас душат всевозможными глупыми запретами, дурацкими предрассудками. Нам запрещают любить, лишают счастья. Пойми, плохо, когда человек лжет, наносит какой-то ущерб другому, вредит, мучает,— это плохо. Но когда люди любят друг друга — это же прекрасно! Не бойся, Катюша, мы не позволим ничего плохого, клянусь! Ни ты, ни Аня, ни Димка, ни я — никто не пострадает. Ты понимаешь, о чем я?
— Да... Нет, кажется, нет...Снаружи ослепительно вспыхнуло — Катя испуганно прижалась к нему, но тотчас отшатнулась. Николай вышел наружу, поманил ее за собой. Она зачем-то взяла журнал, в который записывала показания приборов, и, прижав его к груди, вышла вслед за Николаем.
— Смотри! — Николай задрал голову к небу.— Полнеба — в тучах, полнеба — в звездах. Красота! Где-то, в других галактиках, обязательно есть жизнь. Вполне возможно, такая же, как на Земле.
— Но неужели и там тоже горе, болезни, несчастья?
— Нет! Там все по-другому. Там нет глупых и ленивых, нет жадных и скупых, вообще нет понятия «твое-мое», там все общее и люди ценятся только за качества ума. Один чуть-чуть умнее, значит, чуть-чуть лучше. Другой чуть-чуть глупее, значит, чуть-чуть хуже. Ум и воля — вот главные качества!
— А доброта?
— У них нет понятия «добрый-злой», не из-за чего. Доброта возникла против злобы, а раз нет злобы, то нет и доброты. В разумном обществе не будет ни злодеев, ни доброхотов — не будет времени заниматься пустяками.
— А чем же там занимаются?
— Науками! Единственно по-настоящему стоящее дело. Здесь, на Земле, мы еще в самом начале пути. Еще путаемся в пустяках, еще не выбрались из пещеры, кусаем друг друга, толкаем, рвем друг у друга куски. Но придет время, Катюша, и люди объединятся, но не вокруг пирога, а вокруг великой тайны. Взгляни вверх — там она, глядит на нас мириадами глаз, подмигивает, дразнит — вот я! — а мы... Эх, даже злость берет! Как муравьи. Даже хуже. У муравьев хоть порядок, а тут — бардак вселенский! Вот попомни мое слово, истинное объединение начнется с ученых, они больше знают, дальше видят, глубже понимают. Чем больше ученых, тем лучше.
Яркая вспышка разодрала полнеба на рваные куски — ломаные извивы отпечатались на миг и исчезли с сухим раскатистым треском. Тьма сомкнулась, загрохотал гром. Снова полыхнуло — стоявшая рядом машина окато отливала синим валуном. Притихшие было трещоточники пуще прежнего завели свои трели.
— Сухая гроза,— прошептала Катя.
Николай засмеялся от охватившего вдруг острого ощущения счастья — молод, здоров, держит жизнь за жабры, хозяин земли и неба, любим и, кажется, сам любит. Да, похоже, втюрился в эту вот кроху, наивную и чистую, как тот родничок, из которого недавно пили воду. Нет, не будет он, как бывало, грубым напором рвать этот цветочек, не будет гнать лошадей, пусть все идет так, как захочет она. Цветик еще не созрел, еще рано, пусть распустится полным бутоном, и тогда... Какое это счастье — жить!
Он кинулся к баллонам, открыл газ, включил установку. Игла рванулась к грозовому небу, вонзилась в тучу. Он бегал от навеса в часовню и обратно, делал переключения, настраивая «самовар», словно забыл про Катю, будто был один. И когда струя взревела на полную мощь, Катя вышла из темноты, все так же обнимая двумя руками журнал, какая-то робкая, растерянная, виноватая.
— Не боишься? — спросила, кивнув на небо.— Гроза...
— Бояться?! — Николай подбоченился, заорал во всю глотку: — Эй, наверху, кто там! Слазь! А то срежу иглой. Эй! Лучше вали оттуда! — И расхохотался.
Катя боязливо поглядывала вверх, где струя туманилась размытым светлым пятном, врезаясь в низкие тучи.
— Не бойся! Алле! — Николай потряс Катю, стоявшую словно в оцепенении.— Мы — боги! Здесь, на Земле, а там — пусто. Мы — боги! Ну! Смелее! Поехали!
Он перебежал к «самовару», включил форсажный режим. Высоко в небе, в том месте, куда вонзалась голубая игла, вдруг вспыхнуло, засеребрилось, пошло голубоватыми клубами яркое свечение. Николай скосил глаза — в часовне, освещенная сверху и сбоку, в белом с цветочками платье, с черной косой и белым бантиком, стояла Катя. Поджав ногу, она глядела на Николая с томящим упорством. И Николай глядел на нее неотрывно, и та сладкая морока, от которой он, казалось, только что избавился, снова овладела им. Рука как бы сама собой повернула краны, факел сник, погас. Мрак сомкнулся, упруго качнулись тени, лампы померкли и снова стали слышны страстные трели трещоточников. Катя повернулась, с-журналом в обнимку нерешительно пошла к выходу, перешагнула через порожек. Николай пошел навстречу, оступился, чуть не упал, но удержался, схватившись за подвернувшуюся этажерку.
— Иди-ка сюда,— позвал он.— Смотри!
Катя подошла, остановилась по другую сторону этажерки. Николай показал на банки, в которых шевелились подопытные лягушки.
— И эти трещат...
Катя склонилась к банкам, прислушалась.
— Трещат... Коля...
— Что?
— Давай выпустим, жалко...