Николай поздоровался с шоферами, поднялся по ступенькам из серых известняковых плит. Помнится, отец раздобыл их на камнеобделочной фабрике, выменяв на комплект резины к трактору «Кировец».
В зал было не пройти, люди толпились у самых дверей, дальше видны были спины и головы. И все же Николай кое-как протолкнулся, не обращая внимания на шиканье и недовольные взгляды. Многие были знакомы, знали еще мальчишкой — жали руку, хлопали по плечу, почтительно сторонились: как же, сын председателя!
Когда-то в этом зале бывал Николай чуть ли не каждый вечер — то кино, то танцульки, то концерты залетных халтурщиков. Приличного артиста сюда на аркане не затянешь, гастролировал в основном легкий жанр — эстрадники, куплетисты, фокусники-иллюзионисты, гимнасты-акробаты. Отец и этому был рад, не пропускал ни одного концерта, сидел в первом ряду, разодетый, как на свадьбу, хлопал и смеялся громче всех. Искусство это, хотя и невысокого класса, было живое, не то что в телевизоре, и деревенские ходили на концерты с удовольствием. Отцу же фокусы и клоунада нравились куда больше некоторых современных кинофильмов, в которых вроде бы про жизнь, а жизни-то и нет, одна видимость. Вообще за свою жизнь отец прочитал от силы две книги, и то, как он выражался, «про сельское хозяйство»,— «Тихий Дон» и «Поднятую целину». Не до книжек было ему в военные и послевоенные годы, работал от восхода до заката, мечтал лишь о том, как бы поесть да выспаться. Позднее, когда учился на районных курсах механизаторов, тоже было не до беллетристики — учебники да инструкции кое-как бы осилить...
Над сценой, чуть провиснув, тянулось полотнище — «Выполним Продовольственную программу!». На трибуне сутулился оратор, читал по бумажке. Люди слушали с каким-то болезненным напряжением, пытаясь вникнуть в смысл того, о чем он витиевато говорил.
За столом президиума сидели четверо. Слева, у трибуны,— моложавая брюнетка с надменным красивым лицом, заведующая сельхозотделом обкома Колтышева. Рядом с ней — невозмутимый, сияющий лысиной Митрофан Христианович Палькин, многие годы работавший сварщиком, а ныне — секретарь парткома колхоза. В центре — отец, и справа — рыжий, кряжистый, с бычьим взглядом Антон Степанович Ташкин, секретарь райкома.
Отец сидел перед микрофоном, подавшись вперед и положив на стол тяжелые кулаки. Тощее лицо его казалось издали испитым, черным. Сощуренные глаза остро поблескивали, когда он поворачивался к докладчику, и снова прятались в тени. Прежде густые, стоявшие волной волосы превратились за последний год в жиденькую копёнку со светлой проплешиной посередине. Да, сильно изменился за этот год отец, очень сильно! Постарел, осунулся, скукожился. И сидит как-то сутуло, вжав голову в плечи, понуро. И новый костюм — двубортный темный пиджак, белая рубашка, галстук в полосочку — не выручает. Но вот отец сел прямо, расправил плечи, приосанился — слева на груди заблестел орден Трудового Красного Знамени, которым наградили его прошлой осенью.
Николай помахал отцу, но тот или не заметил, или не узнал, или не захотел узнавать — в прошлый приезд Николая, осенью, они опять крепко схлестнулись. Отца принуждали циркулярами и звонками начинать косовицу неспелых хлебов, он оттягивал, выкручивался, хитрил, а Николай сказал то, что думал: плюнь и делай, как велят, сколько можно гробиться на этих казенных полях! Вот и пошла пыль до потолка. Не думал тогда Николай, что в отце еще так прочно сидят эти, на его взгляд, наивные и старые представления. Спор дошел до того, что если бы не мать, то опять досталось бы ему по шее от отца. Николаю было искренне жаль его: по натуре прямой, честный человек вынужден без конца ловчить, унижаться, ходить на поклон то к одному, то к другому соседу, то в райком, то в область. И после всего этого еще и защищать до хрипоты такую жизнь, как будто лучше и не бывает, как будто нет других хозяйств, где председатели и колхозники живут как у Христа за пазухой, имеют и солидные прибыли, и стройматериалы, и новую технику, и разные товары в магазинах.
Оратор говорил о каких-то показателях, о сроках, упоминал слова «РАПО», «подряд», «Сельхозхимия», кого-то ругал, чего-то требовал — смысл речи ускользал от Николая, его занимал отец. Какие резкие перемены: только что казался понурым, вялым, отрешенным, но стоило ему переменить позу, и нет никакой понурости — держится достойно, уверенно, знающим себе цену хозяином. Вот, пожалуй, главное впечатление — хозяин! И по тому, как сидит он в президиуме — раскованно, просто, и по тому, как смотрит в зал на людей — строго, холодновато, и по тому, как не спеша чуть-чуть наклоняет голову к сидящему рядом Ташкину, когда тот что-то говорит ему>— по всему видно, что отец тут на своем месте, что собрание продумано им от начала и до конца, все ясно ему и он знает, что и как надо делать... И те же самые бабы, что когда-то орали и топали ногами по малейшему поводу, не давая ораторам сказать слова, теперь сидели и внимательно слушали какого-то деятеля — слушали с явным интересом, значит, то, о чем идет речь, касается их самым непосредственным образом...
Николай почувствовал себя чужим на этом собрании. Все эти люди, кроме отца, все они, плотно сидевшие в удобных мягких креслах и стоявшие в проходах и возле окон, были хотя и знакомы ему, но совсем неинтересны — и сами они, и их проблемы, и речи. Его точило желание как можно скорее раскрутить свои дела, начать испытания, а вместо этого — теряй время на всякие пустяки. Он вырвал из записной книжки листок, написал отцу записку и, послав ее в президиум, выбрался на свежий воздух.
Возле клуба на лавочке в тени цветущих кустов черемухи сидели двое. Мужчина бессмысленно глядел перед собой мутными глазами. Одет он был в клетчатый засмальцованный пиджачишко и черные сатиновые шаровары. Сандалеты — на босу ногу. Трикотажная майка открывала тонкую грязную шею. Женщина — худущая, в пыльном, покрытом пятнами платьишке, в малиновой кофте, обвисшей и грязной, явно с чужого плеча — курила «гвоздик». Жидкие, сально блестевшие волосы зачесаны назад, собраны в узелок и заколоты алым цветком из пластмассы. На ногах ее — Тонких, жилистых, со вздувшимися венами — были стоптанные тапочки, из левого торчал палец. Она то и дело сплевывала и пыталась закинуть ногу на ногу, но это никак не удавалось ей, нога соскальзывала, и она кренилась набок, чуть не падала.
— Скоро кончат треп? — хрипло спросила женщина.
Николай не сразу сообразил, что это к нему. Она смотрела осоловелыми, какими-то вымученными глазами, облизывая синие губы. Мужичок морщился от дыма и тихо, невнятно бормотал что-то.
— Тебя спрашиваю, касатик,— сказала женщина, нацелив на Николая папироску.
— Не знаю,— ответил Николай.
— Что так? А еще председателев сынок,— ядовито поддела его женщина.— Не узнаешь? Али зазнался? Городской стал, ва-ажный!
Николай рассеянно пожал плечами, дескать, больно нужно, и повернулся, чтобы отойти подальше от этой непотребной пары, но женщина снова обратилась к нему:
— Ты ж Колька Александров, а мы — Чиликины. Я — Галина, а он — Андрей. Забыл? У отца твоего вкалывали, еще когда бригадиром был. А вот Андрей дом ваш с мужиками подымал, годов пять тому. Венцы меняли. И ты приезжал с института, помогал.
— Было дело,— согласился Николай, впрочем, без всякого энтузиазма. Помнил он этих Чиликиных — пару тихих алкашей. Но что из того? Мало ли с кем и когда работал он в родных краях. И он помогал, и им помогали...
— А ты никак в отпуск? — не отставала женщина.
— В командировку.
— Ну?! — поразилась она и, толкнув локтем мужичка, добавила: — Фу-ты, ну-ты! Так, может, угостишь? За встречу и вообще. А?
Мужичок вскинул на него жалостливые, полные тоски глаза, но промолчал.
— Некогда мне,— отрезал Николай.
— Хо-хо-хо-хо-хо,— раздувая щеки и покачивая головой, просипела женщина.— Вона мы какие, некогда нам! Тьфу!
— Ну, ты! — осадил ее мужичок.— Дура! Ты, Николай, не серчай, это у ней пары выходят, злится. А вообще-то поправиться не мешало бы, да?
Николай отошел от них. С крыльца по-юношески легко сбегал отец. Издали заметил его и направился быстрым шагом навстречу. Они обнялись, и Николай снова, как всякий раз, когда отец обнимал его, поразился силе отцовских рук. От души обнимет — кости затрещат. Они сжимали друг друга молча, истово, прощающе. Казалось, на то, чтобы взглянуть друг другу в лицо и заговорить, у них не хватало духу. Но вот отец выпустил его из объятий и, хлопнув по плечу, сказал:
— Получили, получили твои депеши. И кое-что уже сделали.
— Да? А что именно?
— Обговорил в райкоме, в исполкоме, с электриками. Понимание полное. Чем можем, поможем науке. Скажешь, в какое место подвести линию,— в неделю и поставим. Десять-двадцать столбов да три провода с изоляторами — это теперь для нас не вопрос! Это раньше — проблема, а теперь — тьфу!
— Вот спасибо! Спасибо, батя! Ты вот такой молодец!
— А ты сомневался? Только трансформатор и прочую шмудистику добывай сам, у нас с этим туго.
— Это я привезу, это как раз есть. А насчет линии — уже решено: к часовенке, на старое болото.
— Что так? Другого места нет?
— Там тихо, спокойно. Зевак меньше будет, да и приборы целее.
— Тебе видней.— Отец поскреб подбородок, сказал озабоченно: — Ты вот что. Мать-то у нас в больнице. Сгоняй-ка в райцентр, навести.
— В больнице?! А что с ней? Недавно вроде звонил, все было в порядке.
— С рукой что-то, поднять не может. Легла на обследование. Значит, съездишь? Машину дать?
Николай, обернувшись, показал на красного «жигуленка», стоявшего возле их дома.
— Вон, видишь? Ничего?
— Ох ты! Пожарная! Ну главное — колеса! Да,— спохватился отец,— мне надо обратно, собрание вести, а ты, значит, иди домой, поешь. Бабка-то в церкви, всех старух отправил,— сегодня праздник, Вознесение господне,— на богомолье. Между прочим, на колхозном автобусе...
— Значит, ничего бабушка?
— Бабка будь здоров! Все в том же духе. А ты опять один? Почему Аню и Димку не взял? Мать совсем уж измаялась, ждет не дождется...
— Да понимаешь, я на один день, кручусь-верчусь, как шарикоподшипник. Сроки режут — во! Работа имеет большое значение — понимаешь? Вот и жмут на меня. Да я и сам понимаю — надо! Очень надеюсь на твою помощь, отец.
— Поможем, поможем. На собрании не хочешь поприсутствовать? Важное собрание.
— О чем?
— Начинаем внедрять расчетные книжки, переход к подряду. Второй год буксует агропром, не знают, с какого боку за нас браться. Вот и решили поговорить с народом, посоветоваться. Тебе интересно? Хочешь послушать?
Николай с кислой миной почесал в затылке, и отец добродушно толкнул его в плечо.
— Ладно, наука, иди гуляй. К матери съезди.
— Обязательно!
Незаметно от скамейки к ним придвинулась Чиликина и, улучив момент, вклинилась в разговор:
— Иван Емельяныч, с сынком вас, с приездом, значит,— сказала она приторно-слащавым тоном.
Отец поморщился, спросил холодно, резко:
— Чего здесь ошиваетесь? Почему не на ферме?
— Да вот, хвораем... Простыли, что ли...
— «Хвораем», «простыли»! — передразнил отец.— Тьфу!
— Вы бы, это самое... подлечили бы нас, Иван Емельянович? — проканючила женщина.
Мужичок сидел с низко опущенной головой и старательно тер ладонь о ладонь, пальцы у него дрожали. Отец сокрушенно вздохнул, вынул бумажник, достал пятерку и подал женщине.
— Смотри, Чиликина, чтоб в последний раз! В лечебницу отправлю!
— Ага, ага,— отрешенно закивала женщина, лицо ее собралось в морщины, рот приоткрылся, обнажив темные покрошившиеся зубы.— Завяжем, вот истинный бог!
Она отошла к скамейке, мужичок тотчас встал, и они торопливо двинулись к магазину, как-то одинаково горбясь и косолапо ставя ноги.
— Ну и парочка! — вздохнул отец.— Крест мой тяжкий...
Николай взглянул на часы.
— А где они сейчас достанут? По указу-то еще не положено.
— Добудут. Тут у них корпорация... Прямо беда! Ну, ладно. После собрания повезу начальство на строительство птичника да по полям, так что до вечера!
— До вечера! Завтра поеду, после обеда.
— Ну, значит, увидимся.
Хотелось спросить еще и про Олега, младшего братишку, но отец торопился, и Николай не стал задерживать его.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
— Томка?! Ты ли это?
— Колян?! Ох ты, бляха-муха! Ну, тебя не узнать!
— Что, сильно изменился?
— Ну! Важный стал и вообще. Городской!
— А ты все такая же, стройная и молодая. На еде экономишь? Или работа нервная?
— А чё нервничать, работаю честно. Служу народу!
— И себе... да? Ну, признавайся, есть мало-мало?
— Ох ты какой, так прямо и выложила все секреты. Лучше про себя скажи.Кое-что доходит до нашей глубинки, но все слухи, слухи... Это не твоя машина возле дома стоит?
— Моя.
— Ох ты! Ну, Колян, это уже уровень! И куртка на тебе — попе! Японская? Ага, «Ойва». Где брал?
— Там больше нет. А что? Надо?
— Не откажусь.
— Тебе? Или милому дружку?
— Фу! Дружков еще баловать — себе! Ну как, сговоримся? Ты себе еще добудешь. А, Коля?
— Нет, Томчик, не подторговываю, пока хватает.
— А может, продашь по дружбе?
— Нет, сам люблю форс.
— Да-а, тебе идет. Вообще ты молодец, выгребся из этой дыры. А мы — цветем и пахнем...
— Ну, ну, не прибедняйся, в ушах, на руках — золото, а под халатиком — дефицит...
— Был дефицит, до восьмого класса берегла, дура! Мог бы и тебе достаться, если б не куролесил тогда с Веркой Токмаковой. Помнишь или забыл?
— Такое не забывается! А что с Верой? Здесь? Или...
— Или. У нас же парадоксы. Парни почти все в навозе остались, а девки, я не в счет, раскатились — кто куда. Верочка твоя аж в Хабаровск, три карапуза, муж монтажник, свекруха ведьма. Счастья — полные джинсы. Кто тебя еще интересует? Клавка? Танька? Любка? Зинка?
— Ну дает! Ты что, протокол вела?
— Не я одна — полдеревни! Так что, Колечка, про тебя все-все известно, смотри, будь осторожней на поворотах.
— Ладно, учту. А как Ванька Пузырь?
— Ванька после школы в армию загремел, остался на сверхсрочную, женился, прошлым летом приезжал — с двумя голопузиками. Баба у него вполне, по нему, такая же мордоворотка. Счастливы — ажно поседели оба, гыркаются на всю улицу, он ей поддает.
— А чего?
— Пьет.
— Он?
— Она!
— Двое детей и пьет?
— Хорошо еще не колется. А то у нас мода пошла, дурошлепы колются и клей нюхают. Весь мак по огородам пообрезали.
— А ты? Не балуешь?
— Что ты?! Мне моей жизни хватает — отрава!
— Мужик дрянь?
— Эх, Коля, Коля, городской, а вопросы задаешь какие-то наивные. То, что мужик дрянь, это как бы само собой... Да эх, о чем мы! Лучше про себя, Коля, ты- то как? Обженился, сын растет. Это мы знаем, по деревенскому радио передавали. А сам-то доволен?
— Я-то? При жене, при квартире, при машине — чего еще надо? По современным стандартам — да!
— Дурака валяешь. Знаю тебя, не за тем в город драпанул, в науку влез. Тебе, Колечка, высоко летать хочется, и мозги ты мне не запудривай. Высоко! А сюда завернул лишь на минутку, блеснуть, покрасоваться, пенку снять с жизни. Вот-де какой я, глядите, кто помнит! Гордец ты, Колечка, гордец.
— Гордец? Ха-ха. Гордец — не подлец, а молодец.
— Верно. Я ж ничего, так, размышляю про себя. Может продавщица поразмышлять?
— Ну, разумеется, если есть чем...
— Ох ты, язвенная моя болезнь!
— А что это густота такая на прилавках? Кильки в томате да помидоры зеленые маринованные — любимое кушанье сельских тружеников?
— А семь лет назад гуще было? Икра и крабы стояли? Народ, знаешь, как-то отвык от продтоваров в магазине. Соль, спички, мыло имеются — и довольны. Продтовары сами делают.
— А это самое?
— О! С «этим самым» большие строгости. Одно время по талонам выдавала, чуть ли не передовикам, как поощрение. Хохма, да?