Заброшенный полигон - Николаев Геннадий Философович 4 стр.

Старуха устало прикрыла глаза, помолчала.

— А ты никогда прежде не говорила об этом,— сказал Николай бабке и взглянул на девушку.

— А какой прок-то говорить было, когда ты этаким варравой рос. Кто ж с тобой сладить-то мог? Говорить...— досадливо пропела старуха.— Разве ж слова доходили? Кнутом тебя стегали — и то без толку.

— Ну, почему же? — рассмеялся Николай, обращая смех и взгляд к де­вушке.— Почему без толку? Кончил институт, получил диплом, заканчиваю аспирантуру. Вот буду тут у нас проводить важные научные эксперименты. Причем приехал на собственном автомобиле. Так что...

— Автомобиль, сперименты эти твои, дипломы — это вроде шкурки, вроде одежки. А под ей что? Тельце-то каково? То же? Или иное выросло? Замену сделал?

— Ты, бабаня, что мелешь-то? — для виду рассердился он.— Варравой обзываешь, про тельце какое-то несешь. Ты что, считаешь, что человек не меня­ется в своей сути?

Старуха тоненько хихикнула, личико ее сморщилось, глазки сощурились, нос вдруг вырос этаким морщинистым бугром .с двумя бородавками справа — возле ноздри и в приглазье. Смешок этот тотчас и оборвался.

— Обидеть легко, забыть трудно,— загадочно сказала старуха, прищурива­ясь.— Вон, Катюшка,— кивнула она на девушку,— давно ль бегала голопузенька, а смотри-ка, уже барышня, школу кончат. Тоже, поди, в город нацелилась?

Катя спокойно, даже как-то величаво склонила голову набок, пожала плеча­ми, улыбнулась. Не ответила и не отмолчалась.

— А ты не езжай,— попросила старуха,— тут останься, в родном гнезде. Ага. Вот и праздник будет для всех нас, кто тутошний. Праздники человека радуют, праздники и губят. А ты будешь за светлый праздничек. Такая душенька-голубонька наша Катя...— Голос у старухи вдруг подсел, она захватала круглым ртом воздух, в одышке, в немом плаче, потерла скрюченными кулачками по­красневшие глаза. — Вот с Олеженькой вместях и пошли бы ручка об ручку. Вы ж оба такие голубочки, такие ягненочки, бог вас охрани и сбереги.

— Ну, бабушка! — воскликнул Олег. Голос его сорвался почти на дискант. Он резко задернул перед собой занавески, отгородившись от комнатушки, от бабки — от всех, кто там находился.

Катя тоже смутилась от бабкиных слов, но старалась не подавать виду,— отвернувшись от Николая к окошку, теребила косу, поправляла, подтягивала на кончике алую ленту. Бабка следила за ней и за Николаем жадными глазами — все подмечала, все помнила старая...

— А ты, бабаня, смотрю, совсем не изменилась,— сказал Николай добро­душно.

— А чё мне меняться-то? Это вы меняетесь без перемены, а я — какая уж есть, такой и помирать буду. Какая уж есть, такой и помру,— повторила она с мучительной сладостью в голосе. Она прикрыла глаза, приподняла и уронила руку.— Бог с вами. Ступайте. Утопалась нонче. Мамку съезди навести. Хворая она.

— Обязательно, бабаня, съезжу,— пообещал Николай и боком вышел из комнатки.

Он подумал, что и внешне бабка ничуть не переменилась за этот год: все такая же сухая, черная, с редкими, но еще своими жующими зубами, с хорошей па­мятью и прежними странностями.

Олег стоял у окна, нервно обхватив себя за локти.

— Да брось ты,— засмеялся Николай и выразительно покрутил возле виска, кивнув в сторону бабки.

За окном раздалось негромкое мычание, залаял Шарик, заскрипела калитка, и в кухонное окно вдвинулась коровья морда.

— Зорька пришла,— сказал Олег.

Из сеней, цокая коготками по полу, в бабкину комнатушку пробежал с озабо­ченностью на морде Шарик. Из-за занавески вышла Катя, посмотрела на Нико­лая, сказала:

— Пойду Зорьку подою.

Шарик с тихим рычанием деловито пробежал в сени, погнал Зорьку от окна в стайку. Катя взяла чистое полотенце, ведро теплой воды с печки, принялась делать пойло. Николай с улыбкой подошел, протянул руку:

— Давай познакомимся.

Катя взглянула удивленно, смуглое лицо ее разгорелось, стало жарким. Она церемонно подала руку, крепко пожала, повернулась, взяла ведро, полотенце и вышла. Шарик, нетерпеливо вбежавший было в сени, снова метнулся во двор. Николая рассмешила Катина строгая манера.

— Что за птица еще? — спросил он.

— Как?! Ты не узнал?! Это же Катя Куницына! Дочь Георгия Сергеевича.

— Главного агронома? Катька?! — удивился в свою очередь Николай.— Была вот такой крохой!

— Ну! Ты ее дразнил, в снегу валял. Вспомнил?

— Так вы в одном классе?

— Ну конечно! В этом году кончаем. Кстати...— Олег кинулся к окну, высунулся и прокричал: — Катя! Через час садимся за математику. Не забыла?

— Нет, не забыла,— донесся ее звонкий голосок.

— Когда сдаете? — спросил Николай.

— Послезавтра, а еще ни бум-бум. У меня вообще с математикой...

— Ты ее не понимаешь или она тебя?

Олег хохотнул.

— По-моему, у нас полная взаимность: ни я ее, ни она меня.

— А у Кати?

— У нее порядок, вот она и берет меня на буксир.

— Жаль, времени нет, а то бы я вас поднатаскал.— Николай прошелся по горнице, заглянул в спальню родителей — и там все без перемен: широкая же­лезная кровать, перины, гора подушек, коврик на стене, будильник на комоде возле зеркала, платяной шкаф, старенький приемник «ВЭФ» на полочке, коври­ки, дорожки, два стула с гнутыми спинками.— Послушай, братец, а пожрать в этом доме имеется?

— Ой, конечно! Я ведь тоже голодный. Сейчас сообразим, мигом! Только переоденусь.

— Анька тебе кроссовки достала — мечта! — сказал Николай.

Олег скрылся б средней комнате, рядом с боковушкой, а Николай сходил к машине, достал из багажника подарки — «дипломат» для отца, кроссовки для Олега, платок для бабки Марфы, халат для матери, конфеты и печенье для всех вместе. Сунув кроссовки в комнату Олега, он вышел во двор, скинул рубаху и под дровяным навесом в охотку, с яростным напором расколошматил колуном с деся­ток березовых чурок. Получилась целая гора дров. Он быстро и ловко уложил их в поленницу и с удовольствием помылся до пояса под уличным умывальником, поплескался холодной колодезной водицей. Растершись до жаркой красноты махровым полотенцем, висевшим на гвоздике, он развалился на свежем сене, сухом и пахучем, разбросанном для подсушки во дворе.

Из стайки с ведром молока вышла Катя, важно прошествовала в дом, даже не взглянув в сторону Николая. Шарик бежал следом за ней, покусывая ее за пятки и игриво рыча. За ними двинулась из стайки Зорька, постояла возле крыльца, мыкнула, вытянув шею, и пошла со двора. Шарик, выбежавший из дома, кинулся вдогонку, Зорька остановилась было, мотнула рогом — этак по-приятельски, заигрывая с собачкой, и потрусила в стадо, которое собиралось за околицей. Шарик вскоре вернулся и улегся в тень, вывалив язык,— на морде его было написано полное удовлетворение жизнью и собой.

На крыльцо вышли Катя и Олег, коротко поговорили о чем-то, и Катя то­ропливо ушла. Олег помахал Николаю, приглашая в дом.

Когда Николай вернулся в горницу, на столе уже стояли миски, кружки, чугунок с тушеной картошкой, крынки с молоком, банка со сметаной, зеленый лук, хлеб кусищами, сало зимней засолки, хрен, горчица, соленые огурцы, капу­ста.

— Ну, сели! — скомандовал Николай и первым скользнул по лавке к окну.— Мое место!

Было уже не до разговоров. Олег не отставал от старшего брата, наворачивал за обе щеки. Когда первый, самый горячий приступ голода миновал и, отдуваясь, Николай калил еще одну кружку молока, Олег сказал, что кроссовки в самый раз, он очень благодарен Ане и теперь ему не страшен серый волк, в смысле экза­мены: новыми кроссовками сразит наповал математичку, а заодно и всех осталь­ных учителей.

Только теперь Олег решился в упор взглянуть на брата. И взгляд этот, изучающий, пристальный, не остался без внимания Николая.

— Ну и как? — спросил он.— Изменился?

— Ты? — уточнил Олег, смущенно пряча глаза.— Очень!

— В худшую? В лучшую сторону?

— М-м, пожалуй, в лучшую.

— Спасибо за «м» и «пожалуй». Откровенность нынче занесена в Красную книгу. Слыхал о такой?

— Слыхал. Не только откровенность...

— Да? — Николай посмотрел на Олега с интересом.— А еще что?

— Ну доброта хотя бы, душевность...

— Ишь чего захотел! Сейчас другие параметры в ходу: сколько стали, угля, битов информации на душу населения. И чем больше душ, тем меньше этой твоей душевности. Работать надо, а не строить прекраснодушные иллюзии. Жизнь совсем другая...— Николай помолчал и вдруг спросил: — А вы с Катей дружите?

— Ах...— Олег разулыбался, не в силах скрыть радость.— Мы же в одном классе, вместе ездим в школу... и обратно.

— Ты ее провожаешь?

— Конечно! Она же рядом живет. Помнишь, по нашей улице, третий от нас дом. Купили у стариков Звайгзне, когда им разрешили вернуться в Литву.

— Помню, помню. Помогал Георгию Сергеевичу перевозить вещи. Катька тогда вообще пацанка была, буркалки черные, сама серьезная. А теперь — такая девка, просто первый сорт!

— Она хорошая.

— Да вижу. Плохая не стала бы тут с коровой возиться. Кто мы ей? Даже не соседи. Или... засватал уже?

— Что ты?! — Олег залился румянцем, на носу выступил пот.— О чем ты!

— Ну, ну, пошутил. Тогда, значит, из-за матери. Видит, трудно одной управляться со всеми с вами. Отец опять же всю дорогу на колесах, да?— Георгий Сергеевич?

— Ну, и он тоже.

— Да у них большое несчастье, .от них мать ушла.

— То есть как «ушла»? — не понял Николай.— Какая мать? Чья?

— Ну, Полина Анатольевна, Катина мать.

— Вон как! А почему?

— Любовь,— сморщился Олег.

— Любовь?! Ну что ж, причина, считаю, уважительная, ничего не попи­шешь — любовь!

— Думаешь, любовью можно все оправдать?

— Не все, но — многое! Сильно переживает?

— Еще бы! Катя ведь очень добрая.

— Ценная информация... Ну, а куда решили поступать?

— В сельскохозяйственный. Катя — на агронома, я — на зоотехника. Катя все-все травы, все цветы знает. И цветы ее чувствуют. Подойдет к цветку, погово­рит с ним, и цветок распускается. Представляешь?

— Фокусы показывает?

— У нее биополе!

— Чепуха все это!

— Не знаю, как там у других, а у Кати точно какое-то поле — очень доброе. Вот узнаешь ее поближе, сам убедишься. Просто замечательная!

— Верю-верю, замечательная, а вот что цветок распускается — фантазия.

— Не веришь?! — воскликнул Олег, и в голосе его было столько огорчения, столько мальчишеского задора, желания немедленно доказать правоту своих слов, что Николай рассмеялся, обнял братца за плечи.

— Ладно, ладно, пусть будет биополе, если тебя это устраивает.— Он по­молчал, играя брелоком с ключами от машины.— Отец что-то неважнецки выглядит. Просто кожа да кости.

— Дергают все время, нервы мотают. Из-за него и мама переживает. Она ведь, сам знаешь, правая рука. У нас, как отец стал председателем, вечно народ толчется, и все к ней. Это сейчас никого, потому что мама в больнице.

— Давай-ка съездим к ней, соскучился. Подарки отвезем. Я ей халат теплый купил, банку компота заграничного захватил. Ну?

— Вообще-то я сегодня забегал к ней, но ничего, поехали!

— А математику — по дороге. Преподам вам часовой курс.

— Тогда, может быть, и Катю возьмем?

— Конечно! Зови!

Николай заглянул в боковушку — бабка спала или делала вид, будто спит. Руки ее были сложены на груди, лицо спокойное, умиротворенное. Олег махнул рукой, дескать, ну ее, не трогай, и они вышли на улицу.

3

Катя появилась тотчас, как только они подъехали к ее дому. Одета она была в легкий сарафан в цветочек, на ногах — босоножки. Николая опять, как и в баб­киной боковушке, поразило лицо девушки — ясное, чистое, светящееся. На­верное, решил он, это от глаз — глаза у Кати сияли радостью, тихим восторгом, причины для которого были вокруг — безоблачное небо, теплый вечер, зеленая трава. Поражали сочетание смуглости и яркого румянца во всю щеку, большие, с голубичным отливом глаза. Хотелось бесконечно любоваться ее лицом. В городе такие аленькие цветики не расцветают, там девушки побледнее, похилее, по­искусственнее. Глядишь, еще совсем кроха, а уже и губы размалеваны, и глаза накрашены, и волосы взбиты-перевиты, а в ушах и на руках украшения, хотя и дешевые, но блестят как настоящие. Дурочки, не понимают, что навесная эта красота затеняет свою, естественную. Это камню нужна оправа, а человеческая красота хороша в естественном, натуральном виде. Ну, может быть, чуть-чуть — для городских, бледнолицых телочек...

— Прошу! — пригласил он, распахивая перед Катей переднюю дверцу.

Она села с самого краешка и, чуть поведя на Николая глазами, прикрыла дверцу так осторожно, что замок не защелкнулся. Николай, перегнувшись, каса­ясь плечом ее груди, прихлопнул дверцу и нажал на фиксирующую кнопку.

— Чтобы не выпала на ходу.

— Уже кто-то выпадывал? — спросила она.

— Да, но те не представляли никакого интереса,— ответил он.

Олег, устроившийся сзади, на середине сиденья, расхохотался и, похлопав Катю по плечу, сказал:

— А ты представляешь интерес!

— Для всего человечества,— улыбнулась и Катя.

Олег продолжал держать руку на Катином плече, и это почему-то не понрави­лось Николаю.

— Внимание! — скомандовал он.— Приготовиться к старту, застегнуть при­вязные ремни, не курить, не обниматься, не дышать в ухо водителю!

Олег убрал руку и отодвинулся. Катя озорно посмотрела на Николая и, по-детски разведя ладони, спросила:

— А где ремни? Эти?

— Правильно мыслите, девушка. Давай помогу.

Он перегнулся, нащупал за ней висящие ремни, пристегнул, отрегулировал длину. Катя сидела, как ему казалось, ни жива ни мертва, затаив дыхание и от­вернув раскрасневшееся лицо. Олег напряженно следил за всеми этими манипу­ляциями. Николай врубил скорость и, резко дав газу, взял крутой разгон.

Они понеслись, словно от погони. Еще не выехали за деревню, а скорость — уже за сотню. Ветер запел-засвистел за стеклом. Шины подхватили мотив, завторили ветру на самой высокой ноте. Катя, щурясь, улыбалась. Олег сзади валился при резких поворотах, восхищенно охал и поправлял путавшиеся от ветра волосы.

За окном мелькнули и исчезли последние строения. Дорога пошла на подъ­ем — открылись поля, далекие перелески. Асфальт был ровен, гладок.

— Что такое геометрия? — неожиданно спросил Николай, похлопав Катю по руке, лежавшей на сиденье.

— Гео — земля, метр — мерить.

— Молодец! Пять с плюсом! А что такое синус альфа, молодой человек? — прокричал он Олегу.

Олег всунулся между Николаем и Катей и смешно закрутил головой, ожидая подсказки.

— Ну, брат, позор! Не знать, что такое синус альфа! Ты извини, будь я на месте Кати, перестал бы с тобой дружить после этого. Да, Катя?

Катя фыркнула. Олег повалился на сиденье, закатил глаза, раскрыл рот, как бы копируя бабушку. Николаю видно было в зеркальце, как он кривлялся,— семнадцать лет, а еще такой теленок! Если Олегу семнадцать, значит, и Кате — тоже... «Стоп! Господи, о чем я?!» — с каким-то сладостным страхом подумал Николай, стараясь пересилить желание дотронуться до Кати. И он давил на газ, надеясь скоростью, ветром, воем машины избавиться от наваждения. И что это в самом деле, знаком с девкой каких-то полчаса, а весь взъерошился, нацелился, готов разбиться в лепешку, лишь бы произвести впечатление. Да уже и так про­извел, разве не видно? Так какого черта! Прекрати! — ругал он себя, однако — тщетно: ему казалось, будто кожей ощущает, как она то приближается к нему при качках машины, то удаляется. Ему вдруг пришла идея взять Олега и Катю лаборантами на время испытаний. Ставку лаборанта ему дают — девяносто рублей. Разделить пополам — по полставки два-три месяца, работа посменная: заносить в журнал показания приборов, на свежем воздухе, а главное, они будут в разных сменах — Олег и Катя... Идея показалась блестящей, и он тут же, ничтоже сумняшеся, высказал ее. Катя повернулась к Олегу — тот неуверенно пожал плечами.