— Наконец-то, — вздохнула она.
Ночь длинна, темная южная ночь, кажется, что вся прошла, но впереди еще ее половина, сон. В постели читаем. Слышен шум моря.
— Будем спать?
— Я почитаю.
— Спокойной ночи, — я привлекаю ее к себе. Пусть спокойно спит со сладкой мыслью, что я еще люблю.
— Да не приставай ты! И так сегодня достаточно злили.
— Кто?
— Да кто же еще! Сам знаешь!
— Бабушка, что ли?
— Ну да!
— Как?
— Ничего особенного.
— Расскажи.
— Просто глупости!
— Глупости тоже интересны.
Я сижу, облокотившись на подушку, и дергаю волосы на затылке. Интересно.
— Да не хочу я говорить! Просто бабье. Обо мне.
— Должно быть, и меня касается, иначе бы не скрывала.
— Оставь! Вот пристал! Дай почитать!
— Расскажи, не то разозлюсь. Предупреждаю — плохо кончится! Терпеть не могу упрямства, выдаваемого за принцип.
— На одну незначительную глупость десятки нанизываем.
— Сделай еще одну! Других не будет.
— Хорошо, уговорил. Бабушка сказала, что ты не любишь ее.
— И все?
— Нет, еще сказала, что ты стеснительный как красна девица, что такие в жизни ничего не добиваются.
— Что же, правильно.
— Да где же правильно? Какая она верующая, если людей хочет видеть дельцами!
— А может, деловыми?
— Давай спать.
— Давай поговорим.
— Ты говорил, что в твоих мучениях и заключается твоя сила, что каждый силен своим непреодолимым, что внутренняя борьба питает силой, или что-то в таком роде.
Я краснею:
— Я тогда оправдывался.
— А теперь настроение укорять себя?
— Почему-то чувствую потребность и в том и в другом.
— Ну-ну, выкручивайся!
— Больше ничего?
— Еще говорила, что я такая девушка, живая, и все такое, что могла бы найти лучшего. Черт-те что! Я так разозлилась! Я такой псих! Какое ей дело? Она даже испугалась.
Отвернулась и начала плакать, сморкаться.
— Ты хоть и разозлилась, но словам ее придала значение.
— Я знала, что ты это скажешь.
Гасим свет. Лежим в тишине. Перевалило за полночь. Где-то рядом — пугающая тьма, простор моря. Я шарю рукой, беру свой транзистор, приникаю ухом к его зеленому глазу и ищу музыку.
— Слушай… Ты как-то сказал, что взрослые редко бывают хорошими — все они ссорятся в семье…
— Думаю, что да.
— Но это же ужасно!
— Редко встречаются люди одного склада — вот почему.
— Не хочу быть взрослой…
— …а хочу быть дурой, да?
— Знаешь, мы с тобой разные!
— И с каждым годом эта разница будет усугубляться. Вначале люди видят только пол, потом человека, и — пошло самоутверждение! Да это и естественно, людям хочется следовать собственной природе, а не чужой, устаешь ведь в конце концов от самообмана.
— Ты в чем-то прав. Раньше мне нравилось все чужое, и сама хотела быть другою, родителей своих стыдилась. Теперь чувствую, как становлюсь похожей на мать, раньше заметить это было бы неприятно, но сейчас…
— Во-во!
— Ты холодный, черствый!
— А может, спокойный и трезвый?
— Нет!
— Вот видишь, ты ищешь во мне того, чего нет, а зачем? Я такой. Почему я должен быть другим?
— Таким ты мне не нравишься.
— Почему и зачем я должен кому-то нравиться?
— А зачем я тогда тебе?
— Почему ты у себя не спрашиваешь: зачем он мне?
— Слушай, давай разойдемся!
— Давай! Только отложим на завтра, ладно? Сегодня уже поздно. Я спать хочу.
— О-о, как я тебя ненавижу! Как я тебя ненавижу, если бы ты знал!
Она сидит в постели и рыдает. У меня никакого сочувствия к ней. Но дотрагиваюсь до ее волос — тонких, гибких, шелковистых. Имеют ли волосы нервы?
— Не прикасайся ко мне! Ты мне противен! Бездушный истукан! Как я могла связать с тобой свою судьбу, дура я, дура!
Разве есть в том моя вина, что я ее сейчас не люблю? Я не хочу никаких эмоций, страстей. В душе моей покой, и мне так хорошо от этого.
Она встает, зажигает свет, начинает собирать свои вещи, долго роется в ящиках, находит что-то, рассматривает:
— А что это у тебя?
Показывает на бархатный треугольник на полосатой нитке, который я до женитьбы носил на шее.
— Амулет.
— А что в нем?
— Точно не знаю, но, кажется, бумажка с заклинанием, кусочек каменной соли и какие-то ароматные зернышки.
— А почему соль, почему заклинания, почему зернышки?
Я не узнаю ее, она вдруг преобразилась.
— Каждое из них что-то значит.
— Ты носил его?
— Да.
— Интересно, зачем?
— Да это бабка моя… Когда мне исполнилось шестнадцать, сшила и наказала всегда носить на шее, чтоб оберегал меня.
— От чего?
— От злых чар нехороших женщин. Но я носил из уважения к ней.
Она хохочет.
— Чего ты смеешься?
— Смешная у тебя бабка.
— Не смей!
Она смеется.
— И ты веришь в эту чушь?
Куда делось мое спокойствие — я злюсь. Злят ее смеющиеся глаза, дразнящие властные губы, раздражают обнаженные колени. Вообще у нее какой-то властный вид.
— А что, может, и верю.
Стиснуть, поднять и бросить ее на диван, что ли? Но я почему-то стою, как пригвожденный, и смотрю на нее с ненавистью и…
Она хорошо сложена, она привлекательна.
— Что ты дрожишь, иди ко мне, — зовет она и смеется.
Теряю выдержку, двигаюсь к ней: надо бы влепить пощечину. Но руки скользят по ее плечам. Обессиленный, опускаюсь на колени. Ненависть превращается в нежность, послушание, обожание.
— Глупый, — говорит она серьезно.
— Да, — соглашаюсь, покрывая ее поцелуями.
— И мы сейчас выбросим его.
— Да, — беря ее на руки.
Где-то на шелку трав лягаются лошади, в теплых водах плещутся рыбы.
За окном светает, птички проснулись и вовсю чирикают. С набережной слышатся крики чаек. Синь утра. Пахнет глицинией.
— Давай по кофейку.
Мы сидим у распахнутых окон, пьем кофе и курим. О свежесть утра, о сладость ветра!
— Хочешь ликеру? — предлагает она.
— Чуть-чуть.
Горы в голубом тумане. Синь моря. Пыльные перья кипарисов ничего не пишут в книгу весны.
— Ты думаешь, сможешь им стать?
— Я об этом не думаю. Меня интересует не результат, а сам процесс работы.
— Ты думаешь, это сможешь делать не хуже?
— Не думал — не взялся бы.
— Хочешь, дам тебе добрый совет, только не сердись: брось ты это, не обманывай себя!
— Может, лучше жить опьяненным таким обманом, чем трезвой обыденностью?
Сказал это и подумал: противоречу себе, так быстро успело измениться настроение, так недолго пробыл я в праздности.
Я люблю думать. Почему человека ценят не по этой способности? В этом смысле я считаю себя выше многих, хотя те многие вряд ли считают так. Мысли — черви? Это удовольствие, чувствовать, как они разъедают. Не хочу быть канатоходцем. Нет, надо научиться балансировать!
Утро в разгаре. Ложимся спать. Весь мир залит ярким светом. Снится сон. Странный. А разве сон может быть другим?
На пляже находим кем-то оставленную сумку.
— Давай унесем с собой! — говорит она.
Я ее не узнаю. Я медленно поворачиваюсь к ней. Она стоит на двух ногах. Ноги голые до бикини. Почему-то я похож на хищника перед прыжком. Она настораживается и слабо, теперь уже по инерции, повторяет:
— Давай унесем…
Я теряю к ней интерес, встаю, поднимаю сумку и кричу:
— Эй, кто потерял?
Женщина, стоявшая поодаль, истерично ринулась Ј мою сторону:
— Моя!
Но несколько парней в полосатых майках сбивают ее с ног и устремляются в бешеном беге ко мне. Один из них выделяется и оставляет других в пыли полуденной жары. Вырывает у меня сумку и, не замедляя бега, выворачивает ее. Из сумки вываливаются сальные штаны. В штанах карманы. Проверив их, парень ничего не находит и равнодушно бросает сумку вбок. И все, как жеребцы, поворачивают обратно и удаляются мелким блатным шагом.
Я поднимаю штаны и роюсь в карманах. В карманах другие карманы. Я расстегиваю их и там обнаруживаю три карманчика, в каждом из них по несколько туго свернутых червонцев. Разглаживаю деньги и высоко поднимаю над головой:
— Во-от! Тут деньги! — кричу.
Женщина, ставшая уже равнодушной, снова истерично визжит:
— Мои!
Но тройка парней снова сбивает ее с ног. Я бегу в сторону сарайчиков, петляю между заборами, пытаюсь уйти от преследователей, но ясно, что они поймают меня и отберут деньги.
Я в тупике. Прижат к стене.
— Деньги!
Разжимаю кулаки. Скомканные потные бумажки падают на песок. Один из парней брезгливо переворачивает их пальцами ноги. На песке валяются лотерейные билеты.
— Где деньги, гнида?!
Из глаз сыплются искры. Как бы голову мою не прилепили к стене, как кизяк. Трещит подбородок. Сгибаюсь от удара в живот. В конце белого тупика розовым пятном растекается жена.
— Избивают!!!
Пляж почти безлюден. Вмешаться некому. И все же парни оставляют меня и удаляются блатным шажком.
— Чего орешь, дура! — сквозь зубы цедит один из них, поравнявшись с ней.
Выплюнув кровь, подымаю билеты. Тираж был недавно. Помню, в сегодняшней газете таблица.
— Где газета?
— Одежду завернула. Больно?
— Пошли.
Выходим на берег, направляемся к вещам. Ни истеричная женщина, ни парни, играющие в мяч, не обращают на нас внимания. Она открывает сумку и выдергивает из тряпок газету. Выигрыш! «Волга»!
— Я выиграл машину! — кричу я, вскакивая. Женщина кидается на меня:
— Моя!
Но парни сбивают ее с ног. Один из них перехватывает билет на лету. Между парнями начинается драка.
— Еще машину выиграл! — кричу я.
— Моя!!!
Двое оставляют третьего и снова сбивают женщину с ног.
— Бесстыжие! Имейте совесть! Это мой билет! Совсем облик человеческий потеряли!
— Еще машину выиграл!
Все выигрывают. Каждому по машине. И все довольны. Смеемся, обнимаемся.
Парни отворачиваются от нас, о чем-то совещаются, поворачиваются к нам, суровые.
— Гони сюда билет, старая крыса!
— Не отдам! — кричит женщина.
— Тебе говорят, по-хорошему!
— Зачем вам две машины? — вмешиваюсь я.
— Заткнись! И с тобой будет разговор.
— На одной будем ездить, другую загоним, — заявляет весело другой.
Вожак приближается к женщине и зажимает пальцами ее нос. Женщина царапается, бьется. Вожак кивает дружкам. Те закручивают ей руки.
— Ни мне, ни вам! — летят клочья.
— Ах ты, падла!
— Не надо! — прошу я. — Возьмите мой. Нам достаточно одной машины.
— А нам недостаточно! — со смешком говорит вожак.
Нам уже не хочется сопротивляться, уподобляться им. Мы сидим под тентом на прохладном песке и смотрим, как эти загорелые, здоровые ребята дерутся между собой. С моря приятно дует, охлаждая наши ладони.
— Что тебе приснилось? — спрашивает она. — Бормотал чего-то.
— Ничего, — говорю. — Ничего.
После обеда стоим за большим камнем, точнее, скалой, нагретой солнцем, на обочине дороги и строим планы на будущее.
— Поселимся где-нибудь, недалеко от города. И будем работать. Захочется шума городского — на платформу. Все придет в свое время. Чего торопиться! Не спеша будем доживать свой век.
— Я еще не жила, чтоб доживать!
— Тогда, ну что ж… Ты пойдешь жить, я — доживать.
— Заурядность есть сознание своей бездарности.
— Да брось ты.
— Талантливость тоже роль, ее нужно играть.
— Выше себя не прыгнешь.
— А вдохновение и есть прыжок выше себя. Ремесло становится искусством там, где есть такие прыжки. Это твои слова! — горячится она. — Я как попугай повторяю твои слова.
— Спасибо. Ты мне льстишь. Значит, больше не могу прыгать. Устал от неустроенности. Заведем мастерскую. Лес рядом. Снег. А на море можно ездить каждое лето.
— А телевизор, машина — будут?
— Конечно!
— Полная идиллия? Та, ненавистно-мещанская?
— Просто жизненная. Мы же не изменим самим себе.
— Изменим! Сам же говорил, что человек критически думает, пока у него ничего нет. Дай ему кусок полакомей, он тут же… Эти непризнанные гении недовольны всем до тех пор, пока не признаны. Признают, и у них сразу появится страх за свое благополучие. Художник должен жить на дне и смотреть на мир снизу — твои слова?
— Должен смотреть объективно.
— На многое раскрыл ты мне глаза. Но я тебя сейчас не понимаю.
— В чем ты меня обвиняешь?
— Сам прекрасно понимаешь!
— Да не собираюсь я сложить оружие, но и шею сломать не хочу.
— Но уже то, что ты предаешься таким настроениям…
— Пойми, мне уже двадцать пять. Ни кола ни двора у нас. Дети пойдут. Сколько можно витать там! Это же ненормально!
— Между прочим, я полюбила тебя за эту ненормальность!
— Действительно, я выделялся этим среди других в институте. Девушкам нравятся такие. Поначалу, конечно.
— Не знаю…
— Погоди, ребенок родится, и поймешь.
— Ей-богу, ты с каждым разом все больше и больше падаешь в моих глазах!
Мы говорим и ничего вокруг не замечаем. Взгляды наши обращены в себя. А вокруг хорошо, тепло. Май. Тропинки уводят в лес, наверх, по извилистому шоссе движутся потоки машин. Мы все говорим о своем, ничего вокруг не видим, а вокруг, оказывается, прекрасно — вдруг я это замечаю. Внизу плещется синее море, я стою со стаканом вина в руке, словно с драгоценным рубином, в котором играет солнце, шумят листья платанов, а стволы их как тела прокаженных. И я, и она, вдруг мы оба смолкаем, чувствуя, как музыка наших сердец приходит в созвучие с окружением, и с собой, и друг с другом, и мы разом видим: жизнь прекрасна.
Вот это мгновение я и имел в виду. А вообще и тогда, конечно, не все было безоблачно, как и само южное небо. Но с того дня пошло по-другому, да и небо сменили — обосновались в северном городе, и жили теперь в маленькой комнатке, в коммунальной квартире со склоками, шумными перебранками и пьянками, в трубном, дымном, грязном районе серого, сырого, плоского города; редко вспоминали, что где-то рядом с нами плещется холодное море, разбиваются о берег свинцовые волны. Надежды наши не оправдались, успех нам не светил, угрожало обыденное существование рядовых, ничем не приметных людей, да если бы только это, — людей сломленных, разочарованных, но все еще что-то о себе мнящих — вот в чем беда! Детей у нас не было. Она изменилась, стала раздражительной, нервной, я отчаялся, ушел в себя. Много раз мы делали тщетную попытку разойтись, начать все сначала. Но что-то нас удерживало, может, общие воспоминания, одиночество, общие несбывшиеся мечты, общий тупик, в который загнали мы себя сами.
Я стал выпивать, все больше опускаться, и подумывал, как бы разом со всем покончить. Однажды после ее неясной (в принципе ясной), для меня неоправданной ненависти, я вышел на кухню и, взяв бельевую веревку, повесился на газопроводе. Поступок недостойный. Подобные вещи продумывают до мельчайших деталей и не делают в таких местах, где могут этому помешать. Но в ту минуту я не думал, я сделал это на грани отчаяния, в каком-то порыве ненависти к себе и к жизни, и единственное, до чего я додумался, — добраться до кухни, завязать петлю, встать на табурет, вдеть голову в петлю и опрокинуть табурет. К своему удивлению, я висел в проеме двери минуты три, может, и пять, а петля почему-то не затягивалась так, чтобы удавить шею, хотя веревка была тонкая, шелковая, скользкая и намыленная. Потом причину этого я объяснил себе тем, что затяжную часть веревки пропустил спереди, а не за затылком.
Но надеюсь, это знание мне больше не пригодится!
Она вышла и увидела меня висящего в проеме двери. Подбежала и приподняла. Ее гордая обида рухнула. Она испугалась, плача и причитая, пыталась одной рукой дотянуться до табурета, чтобы подставить мне под ноги, другой — придерживала меня. Табурет не поддавался, отпустить меня тоже не могла.
Боль рассосалась, затмение прошло, я пришел в себя. И вдруг понял, как глупо, нелепо все это. Я что-то говорил, но голоса своего не слышал, пытался дотянуться до веревки, но руки не слушались. В конце концов она оставила меня, чтобы достать со стола нож. И вдруг все перед глазами расплылось, краски смешались…