Партия дала прадеду недельку отдохнуть и зализать раны, а потом наградила высокой честью, отомстить за гибель товарищей. Его снова назначили командиром отряда, на этот раз в его подчинении было не двадцать, а двести человек. Задачу им поставили совершенно конкретную, нужно уничтожить этот очаг контры, да так, чтобы другим неповадно было бунтовать.
Ранним утром они стояли на подступах к этому злополучному селу. Но не было там на этот раз засады, не было там ни дозорных, ни часовых. Может, крестьяне осознали грех, который совершили против народной власти, и отказались от дальнейшей конфронтации. Но кем-то из комиссаров было решено, что возмездие должно было быть неотвратимым. Красноармейцы окружили село и пошли в атаку. Они, как библейские воины Бога из Книги Иисуса Навина, пленных не брали, в живых не оставляли никого! Мужчины, женщины, старики и дети десятками нанизывались на красноармейские штыки, горели в запертых избах, погибали под ударами сабель... Мой героический прадед во время того боя заскочил в очередную избу, дабы свершить справедливое возмездие, и там увидел ту самую русскую бабу, которая дала ему перед казнью водички. Он видел в ее глазах грусть и тоску, но понимал, что партия не простит мягкотелости. Терзаемый душевными муками, он выстрелил этой бабе из своего револьвера прямо в лицо. И тут случилось неладное. Откуда-то, видимо из подпола, выскочила девчушка лет пятнадцати, и упала на тело матери, пыталась закрыть своим тельцем, спасти материнский труп от дальнейших выстрелов. И тут у моего предка сдали нервы, он смотрел на эту девчушку, которая молча и покорно смотрела на него, только моля взглядом не стрелять. Но покончить с ее страданиями он не смог.Он видел в ее глазах всю боль и страдание русского народа, и решил искупить свою вину. Пока шла та кровавая вакханалия, он сумел вывести из села и спрятать девчушку в том же овраге, где несколько дней назад сам провел ночь.
Через пять месяцев, уже наступила зима двадцатого года, его отряд был расквартирован в ближайшем к тем местам уездном городе. Ему и его отряду была поставлена революционная задача охранять вокзал и советские учреждения от всякого голодногои замершего быдла, больных тифом доходяг и прочей контры. Прадед мой был энтузиастом, он не только умело руководил отрядом, но и не гнушался самой черной работы, сам ходил в патрули, сам, если была необходимость, пускал в расход врагов революции. И вот в одном из таких патрулей они увидели, что возле столовой для ответственных советских работников, скопилось критическое количество голодранцев, которые своим нелепым видом портили аппетит борцам за народную власть. Решили разогнать эту убогую сволочь. Подошли, начали бить их прикладами, ногами... И тут, среди изможденных тел, он увидел ту девчушку. И снова почувствовал мой предок вину перед русским народом, и снова увидел всю боль этих девичьих глаз. Трудно сказать, что там произошло, но уже вечером он повел эту девчушку в нумера, да-да, буквально, в нумера. Ибо в то время он квартировал, как и другие высокопоставленные борцы за народную справедливость, в бывшей фешенебельной гостинице, некогда принадлежавшей какому-то купцу-душегубу. Несколько дней он ее прятал от своих боевых товарищей, которые сожительствовали с дородными и красивыми купчихами, попадьями, офицершами и прочими "бывшими", а он стеснялся ее худобы и серости лица. Он приносил ей еду и лекарства. Через пару недель гадкий утенок начал превращаться в прекрасного лебедя, и тут мой предок испытал к ней не только жалость, не только вину перед русским народом, которую сублимировал в этой девчушке, но и любовь. Он ради нее лгал, предавал, накладывал контрибуции на недобитых буржуев, окружил ее заботой и достатком, даже роскошью. Но она была к нему холодна сердцем, хоть и терпела все его эротические поползновения. Он же, в ее лице, любил не только ее, но и весь русский народ, и пытался через ее благополучие искупить свои грехи.
Отгремела Гражданская война, мы победили! Победили интервентов, победили белых, победили зеленых, успели повоевать с Польшей, гоняли басмачей по пустыням, и наконец-то наступил долгожданный мир. В 1923-м году у них родился сын. Пинкус Яковлевич решил, что он станет в будущем родоначальником великого русского рода, и нарек его именем Иван. Но через пару лет Бог покинул моего предка, вместо почета и славы, как борцу за власть народа, ему припомнили его членство в партии эсэеров. Был суд. Бог не до конца покинул его своей опекой, дали ему мягкий по тем временам приговор, два года тюрьмы. Видимо, зачли ему его революционные подвиги, либо левых эсеров судили не очень строго. Через два года он вышел совсем другим человеком, много пил, и постоянно бил мою прабабку, мстя ей за ту несправедливость, которую совершила над ним Россия. Через пару лет он умер от белой горячки. Она ненавидела моего прадеда, но их сына, моего деда, любила очень сильно, так любить могут только русские люди.
(Лыков)
- Охуеть! Надо выпить!
(Сатана)
- Поддерживаю, история весьма интересна, надеюсь, что нашему уважаемому другу, Иван Ивановичу, еще будет что рассказать?
(Иван Иванович)
- Так-то да, у меня всегда есть, что рассказать. И вот я еще согласен с бородатым, не помешало бы промочить горло.
Мы выпили, закусили, почувствовали странное ощущение, что именно этот вечер, эта дешевая водка, этот костер, этот рассказ русского еврея, это и есть настоящая Россия. А Иван Иванович, тем временем, продолжил свой рассказ:
- Мой дед, Иван Пинкусович, рос согласно заветам Ильича, стыдился своего отца, который оказался контрой, а не героем и борцом за народную власть. Он, хоть и носил клеймо сына врага революции, всеми силами старался искупить отцовскую вину и доказать, что он достоин быть советским человеком. Его старания и усердие привели его во внутренние войска, в НКВД. Успел полгода поработать вертухаем в Сиблаге, потом началась Великая Отечественная, и, как сейчас принято говорить - "Деды воевали!" Вот и мой дед пошел воевать в элитных заградотрядах НКВД. К его сожалению, с немцами ему повоевать так и не удалось. Ближе к концу войны он служил в карательном отраде, его боевой задачей было уничтожение деревень, находившихся в прифронтовой зоне, и которые, по мнению мудрых полководцев, помогали фашистом во время оккупации. В один из таких рейдов он повторил историю своего отца на новом ее витке. Уже напившись русской крови, протрезвев от упоения своим грехом, он встретил в одной из деревень, которую они должны были стереть с лица земли,юную девчушку... После войны он смог ее отыскать, подсуетился, сделал ей новые документы, как беженке из блокадного Ленинграда, потом женился на ней, и они переехали жить в культурную столицу. Сам он был назначен на должность руководителя охраны одного из оборонных заводов.
Он всеми силами пытался искупить в ее лице свои грехи перед русским народом. Он предавал, лгал, превышал полномочия, писал доносы, все ради любви, все ради покаяния перед русским народом, народом-великомучеником. Моя бабка жила в достатке, даже роскоши, но деда ненавидела. Но что она могла сделать, ведь он не был простым смертным, он был сотрудник НКВД, хоть и переведенный на менее кровавую работу. В 1947 году у них родился сын, которого он нарек Иваном. Но злой рок уже навис над ним, в виде статьи за вредительство. Десять лет лагерей, с последующим поражением в правах еще на десять лет. Ему, как бывшему вертухаю, в лагере пришлось совсем несладко. Но Бог вспомнил про него и послал великую амнистию 1953 года. Он вернулся, много пил и бил мою бабку, вымещая на ней все зло, которое совершил русский народ с нашей семьей. Через два года он погиб в пьяной драке.
(Лыков)
- Мужик, ты загрузил как баржу. Нужно выпить!
- Не откажусь!
Выпив и закусив, Иван Иванович закурил и продолжил свой рассказ:
- Иван Иванович, мой отец, рос уже в относительно свободном обществе, был уже Двадцать второй съезд партии, наступила оттепель. Достигнув совершеннолетия, он решил начать искупать вину перед русским нардомбез какой-либо кровавой прелюдии, не дожидаясь какой-либо войны. Сначала у него ничего не получилось, помешала служба в армии, потом институт, а уж после он развернул свое покаяние на полную мощность. Нет, он не был таким героем, как его славные предки, он не был способен на героические поступки, он любил русский народ, можно сказать, продал ему душу. Эта проданная душа материализовалась виде нескольких книжек о скромной красоте русской деревни, о просторах и величии и доброте людей, населяющих эти просторы. Естественно, публиковался он под псевдонимом. Кроме эпических книг, он еще писал в газету о быте села. В одной из командировок в какой-то колхоз-миллионер, где ему предстояло посвятить несколько восторженных строк открытию свинарника, он встретил девчушку... В 1960 году у них родился я. Отец был русофилом, поэтому назвал маня Иваном...
Потом с ним случилась скверная оказия. Написал он очередную свою книжку про деревню. Сюжет был не новым, деревня попадала в зону затопления очередного водохранилища. Всю книгу "селюки" плакали и стонали о своей малой родине, только плакали и только стонали. Но, видимо, с соплями он переборщил, книгу "зарубили". Ну, зарубили и зарубили, с кем не бывает, решил мой батя, и взялся писать новую книгу о вернувшемся после армии в родной колхоз солдате, о его трудовых подвигах, о спорах с начальством, о поиске консенсуса, ну и о его любви, конечно. Писал он и не ведал, что в издательстве какой-то ушлый малый перепечатал его книгу про водохранилище и дал почитать приятелю, тот другому, другой третьему. И где-то в этой цепочке оказался секретный сотрудник КГБ. Моего батю, как автора самиздата, арестовали, но судить не стали, отправили на лечение в психушку. Два года надежных советских лекарств не сломили его тела, но сломили дух, он вышел разочарованный в русском народе, начал пить и бить мою маму. Он вымещал на ней обиду, даже не за психушку, не за убитую карьеру, а за то, что единственная копия его романа была изъята из оборота практически сразу, не позволив ему стать звездой диссидентского самиздата и благополучно смыться из совка. Через год его поместили в ЛТП, где он провел полгода жизни, после вышел трезвенником, долго не пил. И это, друзья мои, было лучшим периодом моей жизни. Трезвый отец перестал бить маму, устроился грузчиком на овощную базу, у нас появился дефицит, он стал уделять мне внимание, мы даже несколько раз ходили с ним в поход, в окрестные с Ленинградом леса, пару раз ловили рыбу в Ладожском озере. Но потом с ним случился рецидив, он снова запил и умер в белой горячке.
(Чебурашка)
- Мучительно хочется выпить!
(Лыков)
- Поддерживаю!
(Сатана)
- Согласен!
Выпили. Покурили. Снова выпили. Пауза начала напрягать, и мы спросили, есть ли еще истории у Иван Ивановича. А он как будто бы ждал этого вопроса, и с энтузиазмом продолжил свой рассказ:
- Я хорошо изучил историю своей семьи и пообещал себе ни в чем не каяться перед русским народом, тем самым, освободившись от всяких моральных обязательств, пустился во все тяжкие. Начал я, как принято было в те времена, с фарцовки джинсой и прочим дефицитом, не брезговал и культурой, торговал пластинками и книгами, толкал жаждущим иконы и антиквариат. Были у меня и откровенно мошеннические схемы. Потом взялся уже за валюту. И появился у меня в те времена напарник Василий, простой деревенский русский парень, который приехал покорять культурную столицу. Хороший был человек, добрый, простой, но не очень честный, раз связался со мной. И наступил тот самый момент, когда запахло жареным. Мой товарищ не чувствовал этого, я же знал, что развязка уже близка, нас пасли органы. И валюта, скажу вам, это не просто всякие шмотки или винил толкать лохам, это уже серьезная статья, с серьезным сроком. Не буду я вдаваться в подробности, пошел я на сделку со следствием, вернее со следователем. В итоге я остался на свободе, следователь с энной суммой денег и новым званием за раскрытие "особо-тяжкого", а мой друг оказался в тюрьме.
Но потом наступила Перестройка! Стало еще проще зарабатывать длинный рубль, я начал торговать жвачкой, порнографическими картами и прочей бурдой. Открыл первый на районе видеосалон. Потом Совок наконец-то издох, началась эпоха ваучеров и поездок в Варшаву, первые ларьки, водка "Распутин", спирт "Роял" и так далее, и тому подобное. Далее я открыл небольшую финансовую контору, не такого размаха, конечно, как МММ или "Хопер-Инвест", но на дорогое говно хватало. Знаете ли, это сейчас у меня фекалии стоят не больше чем пачка "Роллтона" и фунфырик "Боярышника", и то, если повезет. А в те времена я срал исключительно красной и черной икрой, диковинными заморскими фруктами и коньяком "Наполеон". Каждодневный мой поход в кабак стоил как несколько средних зарплат работяг в этой богом проклятой стране. Денег было просто нереально много, бабье мне ноги мыло июшку пило. А потом я создал банк. Ворчал активами, скупал заводы, газеты, пароходы... И заметьте, этого я всего достиг даже не имея высшего образования. Нет, потом я, конечно, купил диплом, и даже кандидатскую за меня написали. Но речь не про это.
Как-то случилось со мной неладное, вспомнил я про своего напарника, Василия. Не знаю, откуда во мне взялась эта сентиментальность, эти болезненные приступы совести, но я решил его разыскать. Выяснилось, что откинувшись, он вернулся в родную деревню. Ну, я и решил его навестить. Когда я приехал, он не стал мне ничего предъявлять, не было никакой ненависти, никаких претензий, он просто спросил, есть ли, что выпить? Да, представлял он собой жалкое зрелище, спившийся, опустившийся человек. И баба у него была такая, пропитая и явно неадекватная. А вот девчушка у них была красивой. Но что ее ждало в жизни? Найти такого же алкаша, нарожать нескольких будущих уголовников, и закончить свою жизнь на деревенском кладбище? И стало мне стыдно, перед ним, перед русским народом, стало стыдно за все, что Гольдштейны сделали с русскими людьми. И тут Дьявол попутал меня...
(Сатана)
- Простите, любезнейший, ничем я вас не путал, я вас вообще сегодня вижу впервые!
Иван Иванович не заметил дьявольской реплики и продолжил свой рассказ:
- Решил я помочь Василию, дал ему денег и забрал его дочку в Санкт-Петербург, чтоб дать ей дорогу в жизнь. Там она закончила школу, потом был престижный экономический ВУЗ. Выставки современного искусства, творческие встречи с дерзкими писателями, закрытые вечеринки с выступлением группы "Ленинград", "Марши несогласных", да-да, тогда это было в Питере очень модно. Так гадкий утенок превращался в прекрасного лебедя. Потом поездки по миру, шопинг в лучших бутиках Нью-Йорка, Парижа и Милана, дорогие наркотики, свадьба в Лондоне и прочие проявления сытной эпохи раннего Путина. Да, я ее баловал, я давал ей все, это было мое искупление перед русским народом. Да, я выглядел классическим папиком, и чем дальше, тем сложнее мне было. Приходилось больше работать, оставалось меньше здоровья, порой до меня доходили слухи о неверности моей ненаглядной. Но я не обращал внимания на все это, я нес свой крест. Это потом я узнал, что слухи были небеспочвенными, через мою жену прошел весь хор Турецкого, весь ансамбль песни и пляски Александрова, группа "Виа-Гра" и футбольная команда "Зенит", ее имели и профессора и стюардессы, массажистки и сантехники, актеры и уголовники. Как поется в песне, ее имели все, все мои друзья. Я даже не знаю, от меня ли у нас растет сын Иван...
Иван Иванович замолчал, в теплом свете костра можно было увидеть навернувшиеся слезы в его глазах. Я ему предложил выпить и, наконец-то, рассказать, как же он в итоге стал русским. Иван Иванович выпил, закурил и продолжил:
- Да, я уже заканчиваю. Простите, друзья мои, если утомил, но, как говорится, из песни слов не выкинуть. Так вот, в какой-то момент я понял, что я делаю что-то не так, вернее не понял, а почувствовал, я чувствовал, что не стоило так сублимировать свое покаяние. Это было и моей ошибкой, и ошибкой моего отца, моего деда, моего прадеда. Я подумал, что в русском народе не зря говорят - курица не птица, баба не человек. Так вот, если уж вкладывать активы в покаяние, то в покаяние перед человеком, русским человеком, а не перед бабой. Я оставил своей ненаглядной квартиру на Невском, дачу наСтрельне, увесистый счет в швейцарском банке, распродал все свои активы, часть отдал жене, часть оставил себе, и уехал каяться по новым правилам.
Я вернулся в деревню, к своему тестю Василию. Я действительно хотел помочь ему, хотел возродить в нем тот крестьянский, тот поистине русский дух. Арендовал земли, купил тракторы и комбайны, купил всякую скотину, построил зернохранилище, небольшой маслозавод, нанял людишек, и стали мы с Василием сопредседателями фермерского хозяйства. Василий встретил эту мою инициативу с некоторым воодушевлением, даже перестал пить. Но потом что-то пошло не так. Я вообще не разбирался в сельском хозяйстве, так как был сугубо городским жителем. Василий, кстати, тоже ни в чем не разбирался, хоть и был деревенским, ибо всю свою сознательную жизнь посвятил тюрьме и алкоголизму. Постоянно приезжали какие-то темные личности, что-то требовали, что-то пытались отжать, заставляли продавать продукцию именно им. Потом к нам выстроилась целая очередь из всяких проверяющих. Такой очереди даже в городе, на своих предприятиях, я не помню. Потом кто-то постоянно что-нибудь у нас поджигал, травил скотину, воровал детали и оборудование. Постоянно нас мучили новыми законами, постановлениями, поправками и прочими оптимизациями. И, самое главное, мы никуда не могли сбыть продукцию. Василий снова запил. Запил и я. Помаленьку мы распродали все свое имущество. Потом я переехал из арендованного дома к Василию. Василий вскоре умер. Нет, я тут не причем, он умер от инсульта. Бывшая жена меня домой не приняла, у нее уже давно был другой папик, руководитель крупного бюджетного учреждения в сфере культуры и спорта. В итоге я сожительствую с женой Василия, со своей тещей, пью с ней султыгу и продолжаю жить в этой деревне, в которой мы с вами, друзья мои, и встретились.