Иногда встречные узнавали народного артиста Москвина, шагающего с палочкой, как горьковский Лука, и предлагали довезти его на легковой машине до Можайска.
— Я не один, — отвечал Иван Михайлович, и мы шли дальше.
Он брился каждый день, разложив в лесу на пенечке бритвенный прибор. Лидия Михайловна Коренева заботливо наливала ему из термоса в стаканчик горячей воды.
Мы сели на поезд в Можайске...
И вот сейчас опять поезд замедляет ход у Минска. Это уже далеко не первая моя гастрольная поездка, моему сыну уже пятнадцать лет, и я не вглядываюсь в толпу встречающих, чтобы найти своего дядю...
Я брожу по красивому неузнаваемому городу, выхожу на улицу Володарского. На месте маленького дома с балконом стоит новое шестиэтажное здание. Я вглядываюсь в эту улицу, как в лицо знакомого мне человека, в котором не могу узнать ни одной черты.
Вечером мы едем в театр, в тот самый театр Красной Армии, где сгорели все наши декорации и костюмы.
Перед началом спектакля с приветственным словом к Художественному театру выступает представитель города. Мы, уже загримированные, одетые в бальные платья великосветского лондонского общества, слушаем речь:
«...только что начавшиеся гастроли в 1941 году были трагически прерваны, и мы расстались с мхатовцами на пятнадцать лет...»
Я смотрю на Андровскую, затянутую в черное платье, и вспоминаю слова дяди: «Она всегда очаровательна».
«...Минск счастлив снова увидеть МХАТ у себя и радоваться вашему искусству».
Аплодисменты.
Медленно раскрывается занавес, и по белой парадной лестнице неторопливо спускается светская львица. Притихший зал вглядывается в располневшую, но всегда изящную фигуру, затянутую в черное, а затем радостная буря аплодисментов задерживает начало спектакля на несколько минут.
Андровскую нельзя выбить из образа: миссис Чивли спокойно продолжает свой путь, окидывая презрительным взглядом лондонское общество. Только мне, стоявшей совсем близко от нее, видно, как из-под надменно опущенных ресниц, на щеку, покрытую лейхнеровским гримом, скатилась настоящая слеза.
ГОЛУБИ
Когда я вижу мальчишек, мастерящих голубятни, или малышей, бросающих голубям крошки, я каждый раз вспоминаю маленький фронтовой эпизод...
...Моросил холодный осенний дождь. Мы ехали по шоссе. Справа от нас был лес. Впереди виднелся силуэт только что отбитого у немцев города. Водитель остановил машину, чтобы набрать в канаве воды. И тут мы увидели вышедшую из леса группу людей. По мере их приближения мы поняли, что это были дети, которые тащили небольшую тележку. С ними были две собаки, коза.
Выйдя на шоссе впереди нас, ребята стали что-то вытаскивать из корзинки. Затем двое мальчишек встали рядом с поднятыми вверх руками. И по команде выпустили голубей. Сначала птицы нерешительно кружились над детьми, но те подняли такой свист и улюлюканье, что пернатые стали набирать высоту и полетели к разрушенному городу...
...Каждый раз, когда я вижу мальчишек, мастерящих что-то голубям, я вспоминаю хмурое военное утро, силуэт разрушенного города и продрогших ребятишек, выпускающих навстречу солнцу своих вестников мира.
«ВИХРИ СНЕЖНЫЕ КРУТЯ»
В колхоз «Первое мая» наша концертная бригада приехала уже вечером — нас разместили по частным квартирам, так как дома для приезжих не было Возчик, дядя Митрич, подвез меня к маленькому белому, как снег, домику.
— Хозяйку твою, — сказал он. — Васильевной звать, — женщина она степенная и душевная, небось уж и самовар раздула и ужин тебе состряпала.
Мы вошли в дом. Пахнуло теплом и чистотой, и Васильевна хлопотала у плиты. В первой комнате самое большое место занимала выбеленная русская печь, а во второй — двуспальная кровать с кисейным пологом. На стене — большое зеркало, по бокам которого портреты Ленина, протоиерея Колчицкого и Чапаева.
Я распростилась с Митричем и стала раздеваться. Хлопоча по хозяйству, Васильевна рассказала мне, что муж у нее давно умер от тифа, а сын убит в войну, и чтобы было ей не так одиноко, она взяла к себе жить молоденькую учительницу из Воронежа, и теперь они живут, как родные, что артисты к «нам ездиют редко» и билеты все на наши концерты уже давно розданы, а одна девушка потеряла билет. Теперь она третий день ревет, а доказать не может...
Я сидела с Васильевной в теплой кухне за пузатым самоваром, на дворе завывала вьюга, и мне совсем не хотелось идти на концерт. А через час в сенях раздался стук, и на пороге опять появился Митрич с тулупом в руках. Он сказал: «Всех артистов велено свозить в клуб, — хоть и близко, а в метель застудиться можно. Влезай, артистка, в тулуп».
— Господи, — вздыхала Васильевна, глядя, как я одеваюсь, — хороший хозяин собаку не выгонит, а артистам выступать велят.
Метель действительно была страшная, лошадь еле передвигалась, утопая в снегу. Подъехав к клубу, Митрич, помогая мне вылезти из саней, сказал: «А лучше Пушкина писателя нет».
Я удивленно посмотрела на Митрича.
— «Вихри снежные крутя» — помнишь? Кто ж так еще скажет? Клуб натопили так, что нечем было дышать. Раздевалки для зрителей не было, все сняли шубы и, положив их под себя, восседали как на тронах.
После концерта нас опять развозили по квартирам в тулупах — но вьюга уже утихла, и показавшаяся луна освещала заснеженную деревню. Васильевна встретила так, будто я чудом вернулась живая домой. Она опять хлопотала с ужином и грела воду помыться. Опять шумел самовар, было уютно, как дома.
Учительнице Марье Федоровне шел двадцать второй год. Это была маленькая серьезная женщина с большим пучком пепельных волос. Она пришла после концерта чуть позднее меня.
Мне предназначалось лечь спать на двуспальной кровати под кисейным пологом. Я попросилась было у Васильевны на какое-нибудь более скромное ложе, но обе женщины так запротестовали, что пришлось покориться. Марья Федоровна постелила себе постель на лежанке около печки. После ужина Васильевна вымыла посуду, поправила лампадку и ушла на кухню. Мы стали укладываться.
— Вы не спите? — тихо спросила учительница. — Мне очень надо с вами посоветоваться.
Я отодвинула полог. Марья Федоровна сидела в ночной рубашке, обхватив руками колени. Толстая коса спустилась на плечо. Учительница рассказала мне, что в ее классе нет плохих учеников, только «хорошисты» и отличники, что перед приездом артистов в ожидании концерта все ребята подтянулись, и она обещала вместе с ними пойти на концерт. Но так как в клубе мало мест, то билеты решили раздать только взрослым, У детей, мол, еще все впереди, они еще успеют!
— Что же мне теперь делать? Мои ребята места себе не находят.
Я посоветовала Марье Федоровне пойти утром к нашему бригадиру и попросить устроить хоть один детский утренник.
— Я и ребят с собой возьму, — обрадовалась Марья Федоровна, — они лучше меня скажут.
Она успокоилась и повеселела. Мы разговаривали о школе, о ребятишках. У Марьи Федоровны, оказывается, была возможность после окончания педагогического техникума остаться в Воронеже.
— Но я считаю, — говорила она, — что педагог должен стараться уехать работать, как можно дальше. Ведь чем дальше, тем учитель нужнее. Правда? Мне очень тут скучно. А все-таки я знаю, что приношу тут пользу, а ребятки у меня прелесть. А вы стихи пишете? — неожиданно спросила она.
— Да, — соврала я.
— А вот как, по-вашему, хорошие у нас фильмы о колхозной жизни, правдивые?
Я смотрю на молодую учительницу и думаю: «Нет... так правдиво тебя еще никто не сыграл».
Утром, когда я проснулась, Марьи Федоровны уже не было дома. Васильевна растапливала печь.
— Ваш бригадир заходил. Надо всем в клубе быть в двенадцать часов дня... Для деей концерт играть будете. Тебе яички в мешочек или всмятку?
За сорок дней, прожитых в колхозах, мы дали пятьдесят концертов. Сорок дней мы не знали никакого другого транспорта, кроме лошадей. Не современный, но очень удобный и приятный способ передвижения: не слышали ни гудков, ни свистков, ни звонков. Жили в избах, ходили в валенках, дышали свежим воздухом и знакомились с простыми, хорошими людьми.
После прощального концерта и ужина мы вполпьяна усаживаемся в санки, чтобы совершить последний санный путь до железнодорожной станции. Колхозники стоят около наших саней и дают последние наставления возчикам: «Не переверните артистов в снег и усадите в вагон в лучшем виде».
— А что, — говорит кто-то из колхозников, — будет такое время, когда мы сможем вот так всем селом махнуть в Москву на какой-нибудь спектакль или концерт?
— Это надо всем селом брать два выходных, — возражает председатель, — а тут тебя другой колхоз и обгонит... А вот если бы Москва от каждого своего театра хоть по два артиста в месяц к нам присылала, неужто уж вся их культура остановилась бы? Похлопочите там…
— И для детей концерты нужны, — слышу я голос учительницы. До свидания, колхозники Каменной степи! До свидания, Марья Федоровна, Васильевна, дядя Митрич, Вася, Оля, тетя Варя, мы передадим ваш наказ Москве!
«СТЕПЬ ДА СТЕПЬ КРУГОМ...»
Мы приехали с концертной бригадой на целину в самое горячее время уборки, и вдруг начались дожди, дороги размыло. Мы еле двигались на своем грузовике, постоянно вылезая, чтобы вытащить машину. Мы отлично понимали, как некстати были эти дожди. Настроение у всех изменилось. Даже наш веселый водитель, который не уставал развлекать нас анекдотами из жизни сумасшедших, умолк.
Однажды после дневного выступления в сельском клубе мы под нудным моросящим дождем ехали на второй концерт в совхоз, который находится на другой стороне реки Ишим. Времени до выступления оставалось в обрез, но, подъехав к переправе, мы увидели огромное количество машин, ожидавших своей очереди стать на паром. Было ясно, что если мы станем в очередь, то начнем концерт с большим опозданием. Наш бригадир бодро зашагал на паром в полной уверенности, что, как только паромщик узнает, что в машине артисты, — нас немедленно пропустят без очереди. Но паромщик, не скупясь на выражения, объяснил, что перевозка зерна сейчас важнее концерта, что он только что пропустил «скорую помощь» и исключение артистам он делать не будет.
Мы понимали, что он был прав, и стали покорно ждать своей очереди. Вдруг наш аккордеонист молча вынул из футляра инструмент и, слегка пробежав по клавишам замерзшими пальцами, заиграл любимую всеми песню: «Степь да степь кругом...»
Потом так же молча встал Иван Суржиков и, поплотнее запахнувшись в свой плащ, прислонившись к кузову, вполголоса запел:
В той степи глухой
Замерзал ямщик.
И как будто ничего не изменилось, только чуть все повернулись в нашу сторону...
Ты, товарищ мой,
Не попомни зла,
В той степи глухой
Схорони меня.
Я вижу, что к нашему грузовику начинают стягиваться люди с других машин. Они стоят молча. Они слушают. Кто разгладил эти усталые, недовольные ожиданием лица? Задумчивые, серьезные, они влюбленно смотрят на певца.
Я уверена, что ни на одном концерте Суржиков не пел так, как в тот осенний вечер под моросящим дождем, без зрительного зала, сцены и света рампы. Впрочем, свет был, но иной, Тот свет, который нельзя включить, свет, ведомый только артистам, которым дано вдохновение.
И такая тишина опустилась на берег... Казалось, и дождь стал идти тише, и ветер замер, и река будто прислушивается. А паромщик одними жестами показывает водителям, как встать машинам на паром. И даже огромные груженые машины будто встали на цыпочки, чтобы «не спугнуть песню...»
ЖЕНЩИНА ВСЕГДА ДОЛЖНА БЫТЬ ЖЕНЩИНОЙ
На гастролях в Риге я пошла в Дом моделей на демонстрацию летних мод.
Манекенщицы были одна лучше другой, и поэтому им шли платья всех фасонов, даже с одним рукавом.
Напротив меня сидела девушка, которая, как мне показалось, попала сюда так же, как и я, случайно... Она была одета в какую-то форму. И чем больше я на нее смотрела, тем больше она мне нравилась. Ее большой лоб не был закрыт модной челкой, над карими глазами раскинулись невыщипанные брови. Возможно, для того, чтобы быть эффектной, этой девушке только чуть не хватало косметики.
Под конец сеанса туалеты демонстрировали дети. И первая девочка лет шести, упоенная своим воздушным платьем, стала раскланиваться. Публика «рассмеялась, и я, взглянув на свою визави, сначала даже не узнала ее. Боже, как улыбка красит лицо! Всего лишь одна улыбка сделала ее красавицей.
В этот же вечер в лифте гостиницы я встретилась с этой женщиной. Мы познакомились, и вечером она сидела у меня.
— Понравились вам манекенщицы? — спросила Женя.
— Очень. Прямо королевы.
Она посмотрела на меня очень пристально и сказала серьезно:
— Я тоже была один раз королевой. Только не за зарплату, как они, И окружали меня одни мужчины. Не верите? — И она достала из сумочки пакет с фотографиями.
Я не взяла пакет, а усевшись поудобнее, сказала:
— Рассказывайте!
Женя Алексеева—мурманчанка, окончила медицинский факультет. Она уже врач и второй год плавает на рыболовном траулере.
— Когда я пошла первый раз в море, мама положила мне в чемодан нарядное платье, туфли-гвоздики и сказала: «Женечка, женщина не должна забывать, что она женщина...» Я посмеялась, но, чтобы не огорчать маму, взяла вещи.
На корабле я хожу как матрос. Одежда моя простая, грубая: роба, сапоги, и мне там совсем не нужны мои гвоздики и прически. Однажды ночью стучат ко мне в дверь и говорят: «Капитан просит врача на палубу».
Я, одевшись, быстро поднялась наверх. Капитан сказал: «Женя, видишь, вон то судно. Это норвежцы. Там у меня знакомый капитан. Они тринадцатый месяц в море, даже к берегу не подходили. Ты встань на мостик, они хотят на женщину посмотреть».
Я поднялась на мостик, а капитан разговаривал с норвежским капитаном по сигналке.
— Женя, — сказал он мне.— Они не верят, что ты женщина. Надень женское платье. Очень тебя прошу.
Я спустилась в свою каюту, достала уложенное мамой платье, включила утюг, погладила его, хорошо причесалась, надела туфельки и опять поднялась наверх
Окинув меня одобряющим взглядом, капитан сказал:
— Доктор Женя! За вами приехал катер, я отпускаю вас к норвежцам в гости на 30 минут.
— Я одна не поеду, — сказала я.
— Не валяй дурака. Они такие же матросы, как и мы. Все будет хорошо.
Я спустилась по трапу в своих туфельках на гвоздиках, взмахнули весла, и вот — я уже сижу в кают-компании норвежского судна «Ингеборг». За тридцать минут, что я одевалась, они тоже приготовились. В кают-компании горят свечи, на белоснежной скатерти некрыт легкий завтрак, мягко играет радиола. Заиграл вальс. Я поняла, что если я с каждым буду танцевать вальс, то мне никакого времени не хватит. Я сделала с одним моряком тур и как бы передала себя другому. Они поняли эту игру и выстроились по кругу.
В дверях кают-компании было зеркало, и я, увидев в нем себя, поставила себе пятерку.
А потом раздался гудок с моего тральника — мы стали прощаться. На прощанье я старалась каждому сказать что-нибудь приятное. Кто-то накинул мне на плечи китель, я спустилась по трапу. С судна «Ингеборг» раздавалась песня «Подмосковные вечера».
Я не знала, что они меня снимали, а вот совсем недавно прислали нашему капитану эти фотографии.
Я раскрыла конверт. Да, она действительно походила на русскую королеву. Открытое милое лицо, аккуратная головка с туго завязанным пучком светлых волос, скромное женственное платье и — улыбка: веселая и чуть-чуть застенчивая.