— Анатолий, — буркнул он.
— А дальше? — спросил я.
Прораб не ответил.
— Александрович, — спокойно сказал за него Чернов.
Мы вышли на стройку. Собственно говоря, смотреть было нечего. Сделали полтора этажа кирпичной кладки и остановились. Башенный кран, подготовленный к подъему, лежал на земле.
— Что случилось?
За прораба ответил Чернов:
— Не дают поднимать, рядом жилье.
Внутри корпуса по шатким наклонным щитам, заменявшим лестничные марши, рабочие бегом несли носилки со шлаком.
— Носилки? — удивился я. — Давненько не видал. А наряд хотя бы у бригады есть?
На лице прораба появились красные пятна, и вдруг он истерично закричал:
— Наряд, наряд! Какой черт наряд, когда я не знаю, чем занять бригаду. Издеваетесь вы, что ли, надо мной?! Будет когда-нибудь поднят кран?
— Анатолий, спокойнее, — сказал Чернов.
— Эх, да что с вами разговаривать! — прораб махнул рукой и отошел.
— Здравствуйте, — сказал кто-то позади.
Я оглянулся, передо мною стоял высокий рабочий в синем комбинезоне, перетянутом кожаным ремнем с медной военной пряжкой. Он насмешливо взглянул на меня:
— Раз наряд спрашиваете, значит, начальство.
— Знакомься, Сергей, новый главный инженер, — сказал Чернов. — А это бригадир Корольков.
Корольков оглядел меня.
— Молодой главный инженер. Да, да, конечно, — сощурился он, — дело не в годах. Но до вас тоже молодой главный был. Так что, простите, хотелось бы постарше.
И хотя то, что мне говорили прораб и бригадир, было обидно, я понял их. Кто-то ведь должен отвечать за то, что кран не работает, а люди носилками носят грузы. Но что я мог ответить?
— Так вот знайте, — Корольков взмахнул рукой, на которой не хватало двух пальцев, — пока не пустите в работу кран, моя бригада вас главным инженером не признает.
Вокруг собрались рабочие, подошел прораб. Все выжидательно смотрели на меня. Нужно было ответить.
— Хорошо, — сказал я, — я принимаю ваши условия.
Мы сели в полупустой автобус. Водитель, почти не задерживаясь, гнал машину. Мелькали старые рощи, лесочки московских окраин, хутора с деревянными домиками, массивы новых жилых домов.
Я думал о том, как вел бы себя на моем месте кто-нибудь другой. Он сказал бы, может быть, яркую речь или отделался обыкновенной дружеской шуткой, которая открыла бы сердца этих людей. Я этого сделать не сумел.
— Нам на следующей сходить, — прервал мои мысли Чернов. Он поднялся, и мы направились к выходу.
Поликлиника, к которой мы подошли, имела довольно претенциозный вход с высокими ступенями из гранита. Наверное, авторы проекта надеялись, что больной, любуясь входом, легко одолеет ступени.
Первая лестничная клетка была захламлена остатками сухой штукатурки, шлаком, кусками паркета, бумаги, и вместо ступенек образовался крутой пандус. Лихо бежали вниз какие-то парни, взбираться вверх не решался никто.
На второй лестнице было просто грязно, однако можно было пройти. Мы поднялись сразу на четвертый этаж. Солнечные лучи, падая сквозь высокие окна, безжалостно освещали волнистый потолок. Швы между плитами были неровны и разной глубины, через масляную окраску дверей выступили желтые пятна, а сами двери закрывались неплотно.
— В чем дело, кто тут работал?
Мастер слишком буквально понял вопрос и с готовностью ответил:
— Дунькин и Вехкий. Я сейчас приведу их.
Бригадир маляров Дунькин, толстый, благодушный, очевидно, был рожден дипломатом. Кивая головой и вздыхая, он внимательно выслушал мои замечания, охотно со всем согласился. При этом так мило улыбался, что я сразу ему поверил.
Бригадир штукатуров Вехкий был резок и вспыльчив.
— Ничего поправлять не буду, — заявил он. — Не надо было принимать от завода бракованные плиты. Что же вы думаете, я буду делать сплошную штукатурку?! Не рассчитывайте!
Мы спустились в прорабскую. Соков, начальник участка, сразу начал рыться в шкафу, перекладывая чертежи. Сколько раз потом я к нему ни приходил, он всегда что-то искал. Даже когда поликлинику принимала государственная комиссия и председатель громко сказал: «Ну что с вами поделаешь — примем на троечку», — Соков, не глядя на председателя, упорно искал в шкафу чертеж.
Я изложил ему мои впечатления.
— Дня через два все закончим и обязательно уберем, — заявил он, не прекращая поисков. — Лишних людей отошлю.
Чернов с сомнением покачал головой.
— Будет сделано, — убедительно повторил начальник участка. — И наряды выпишу.
Тут я понял, что о моем приближении прорабы сообщали друг другу, как о неприятеле. В древние времена для этого зажигали костры, а сейчас пользовались телефоном.
Прораб Быков, молодой человек с огромной шапкой растрепанных черных волос, несколько неопрятный, встретил нас открытой улыбкой. Его большие темные глаза выплеснули на меня столько ласки, что я купался в ней, как в теплой ванне.
— Расскажите, как у вас дела, — попросил я, не глядя на него.
Он молча повел нас к котловану. На глубине трех метров закладывались фундаменты. Работала бригада плотников, они сколачивали щиты из досок и устанавливали опалубку; арматурщики тащили железные прутья, несколько рабочих, вооруженных лопатами с длинными ручками, спускали по лоткам в тачки бетон, остальные толкали нагруженные тачки к месту укладки.
Солнце, отдуваясь, наконец выбралось из-за высоких домов и, обрадовавшись участку свободной земли, щедро освещало котлован. Казалось, что работа тут организована хорошо, все было правильно, как в учебниках… изданных в тридцатые годы. Эта стройка могла бы служить наглядным пособием для студентов. И мне вдруг показалось, что рядом со мной стоят мои институтские товарищи, а наш преподаватель Расовин, худенький, маленький, говорит:
— Ну-с, станьте вдоль котлована, не мешайте друг другу. Вот смотрите, как строили раньше, работали все вручную.
Но вот шевельнулся Быков, и исчезло милое видение прошлых студенческих лет, легких, беззаботных и уже подернутых дымкой. Сейчас это моя стройка, и я отвечаю за то, что нет крана, что вместо готовых блоков тут фундаменты делаются на месте, с огромной затратой труда.
И снова я услышал голос преподавателя: «А теперь поедем на передовую стройку, где все сборное».
Нет, мой далекий наставник, я не могу поехать на другую стройку. Я должен остаться тут.
Словно угадывая мои мысли, прораб с тягучей ласковостью сказал:
— Не завозят мне блоки, Виктор Константинович, я понимаю, что все не так, но не могу больше ждать. Вы ведь нам сейчас поможете, да?
…На следующий день мы ездили по остальным участкам. Там ремонтировались клуб, поликлиника, общежитие и даже несколько дач. Снова удивляло непомерно большое количество рабочих.
— Как вы укладываетесь в фонд заработной платы? — спрашивал я на каждом участке.
Прорабы, усмехаясь, разводили руками:
— Стараемся понемножку.
Только прораб на ремонте общежитий, Петр Федорович Луганкин, подтянутый, но уже пожилой человек, прямо сказал:
— Ведь это же ремонт. Составишь дополнительный актик — заказчик подписывает. — И, прямо глядя на меня серыми глазами, добавил: — Что поделаешь, никакой специализации. Нет ни приспособлений, ни механизмов, нагонят людей, а они лишь мешают друг другу.
Он повел меня в маленькую прорабскую, где был строгий порядок, вытащил из аккуратной стопочки дел разграфленный листок.
— Вот посмотрите, когда приступил к работе, все подсчитал: три месяца — двадцать семь рабочих. Вот что требовалось из материального обеспечения, из механизмов. Просил завезти на объект до начала работ. Видите?
Я взял график. Даже с первого взгляда было ясно, что составлен он толково.
— Ну и что ж? В чем же дело?
Прораб взял график, аккуратно свернул его и положил на место, потом вынул красивый серебряный портсигар:
— Разрешите? — Он закурил, несколько Минут молчал, разглядывая меня. Потом сухо ответил: — И после вашей двухдневной поездки по объектам нашего СУ мне нужно объяснять, почему график остался бумажкой?
Я поднялся.
— Нет, объяснять, Петр Федорович, не нужно.
Он тоже поднялся и сказал:
— Ну что ж, тогда действуйте. — И сразу же добавил: — Я ваш помощник.
Шалыгин встретил меня настороженно. Он, очевидно, ожидал, что я начну возмущаться порядками на стройках, но я не дал ему этого козыря.
— Я наметил тут кое-какие неотложные мероприятия, Александр Митрофанович. Хотел с вами их согласовать.
Я протянул ему два сколотых листка. Он не взял их, задумчиво посмотрел на противоположную стенку, потом поправил свои не совсем свежие манжеты и негромко сказал:
— Меня вызывают в райком. У вас все?
Я повернулся, чтобы уйти. Он добавил:
— Сегодня собрание, приходите.
Целый день я мотался по разным организациям, чтобы пустить в работу башенный кран.
Заказчик в ранге замдиректора какого-то института, кругленький человечек, довольный собой и всем на свете, беседовал со мной чрезвычайно ласково, признавал, что институт во всем виноват, больше того, он сам, замдиректора Беленький, провалил все дело.
— Да, да, дорогой, по моей вине не переехали жильцы.
Но, миленький, — сложил он пухленькие ладошки, — через две недели мы переселим жильцов, пожалуйста, добейтесь подъема крана. Знаете, какое большое дело вы сделаете?
Это было утром, я еще мог шутить и сказал, что не знал до сих пор, что кран так важно пустить в работу, и что замдиректора меня убедил.
— Правда?! — вскочил он со стула и хлопнул ладошками. — Нет, вы, наверное, шутите. Как приятно институту иметь дело с таким милым Подрядчиком.
— Сароян, пожалуйста, подними кран, — молил я начальника управления механизации.
— Рад узнать, что ты уже главный, очень рад. Хочу тебе помочь, но у меня запрещение инспектора. Рядом жилые дома.
— Ну, хочешь, бумажку тебе дам, что я за все отвечаю. — И я схватил со стола листок бумаги.
— Виктор, помнишь, как мы с тобой в Черемушках шуровали? — задумчиво сказал он.
— Помню, помню. Сделай, дорогой, вот тебе бумага.
Но он уже очнулся, разве может начальство башенных кранов быть сентиментальным? Он сидел передо мной прямой и официальный.
— Ничего не могу сделать. Поезжай к инспектору. — Но когда я встал со стула, он все же добавил: — Будет разрешение, ночью будем работать, к утру кран пустим.
Еду к инспектору горкома профсоюза. О нем говорят как о непреклонном человеке, и поездка скорей всего будет безрезультатной.
В комнате, где он сидит, отчаянный шум, тут еще отдел выдачи путевок, но инспектор внимательно меня выслушивает.
— Вы хотите, чтобы я отменил свое запрещение и сделал служебный проступок? — спокойно спрашивает он.
— Послушайте, — говорю я. — Я знаю, тут последняя инстанция: если вы против, уже никто не даст разрешения. Так? Но вы государственный человек, подумайте, правильно ли вы поступаете. Кого вы наказываете? Ведь вы отлично знаете, что кран можно поднять.
Он пристально смотрит на меня.
— Когда заказчик переселяет жильцов?
— Через две недели. Он показывал мне разрешение исполкома. — В моем голосе снова звучит надежда.
— Вы ручаетесь?
Я колеблюсь: конечно, очень соблазнительно поручиться за Беленького, но уж очень он ласковый.
— Нет, ручаться не могу. Не хочу, чтобы вы меня потом назвали болтуном.
Он снова садится.
— Вызывайте машину, — показывает он на телефон. — У меня очень мало времени. Поедем посмотрим еще раз.
Я быстро набираю номер. К счастью, Шалыгин на месте. Коротко все объясняю и прошу немедленно выслать машину.
— Алло, алло, вы слышите? Инспектор ждет, — нетерпеливо говорю в трубку.
Шалыгин молчит и наконец холодно спрашивает:
— Не могу понять, почему нужно посылать машину?
— У инспектора нет времени, — сдерживаюсь я. — Если отложить на завтра, мы потеряем сутки, а в это время монтажная бригада может уехать на другую площадку.
Он снова молчит; наверное, задумчиво смотрит на стенку.
— Я просил бы вас впредь не рассчитывать на машину, а сейчас мне нужно уезжать.
Раздаются короткие гудки. Некоторое время от неожиданности я еще держу трубку в руке. Потом медленно кладу ее.
— М-да, — насмешливо протянул инспектор. — Ваш начальник, наверное, тоже не совсем государственный человек. А?
Я молчу.
— Ну-ка, пойдем.
Он идет вперед, высокий, плечистый, и даже ежик у него на затылке выглядит значительно. В конце узкого коридора исчезает за дверью, обитой клеенкой, но быстро возвращается.
— Председателю нужно на совещание, но он отдал свою машину. Сам поедет городским транспортом.
Мы спускаемся по винтовой лестнице. Я забиваюсь в угол машины. Наверное, нужно что-то сказать, но я молчу.
Инспектор тоже молчит. Его молчание так многозначительно! Я вижу, как доволен он, что все именно так сложилось: он наглядно показал разницу между двумя руководителями — моим и его.
Потом насмешливый взгляд его смягчается. Он касается моего плеча и участливо говорит:
— Ну-ну… Не стоит так переживать.
Машина мчится по широкой улице. Вниз под мост, вверх на мост, мимо театров и музеев, правительственных зданий и просто жилых домов, скверов, вестибюлей метро; вдоль тротуаров, залитых солнцем и переполненных толпой людей, бегущих по делам, спокойно разглядывающих витрины, с фотоаппаратами через плечо или с большими пакетами покупок; рядом, фыркая, несутся «Волги», «Москвичи», автобусы, шуршат резиной троллейбусы… Это Москва, деловая и шумная, приветливая и строгая, простая и великая, неповторимая Москва.
…На собрание я приехал уставшим, взвинченным и, может, поэтому так болезненно воспринял доклад Шалыгина.
Было какое-то чудовищное несоответствие между величавым тоном докладчика и плачевными результатами работы строительного управления за полгода: перерасход фонда зарплаты и вместе с тем низкие заработки, убытки, срыв плана.
Шалыгин стоял у квадратного обеденного стола, на котором высился красный фанерный ящик с наклонным верхом. В длинном зале столовой, где шло собрание, стало очень тихо, когда он начал перечислять причины неудач. Оказывается, он, Шалыгин, тут ни при чем, во всем виноват трест — никакой помощи нет.
— Правда, трест прислал нам нового главного инженера. Надеемся, что теперь у нас дело пойдет.
На этом он закончил свое выступление, немного постоял, ожидая реакции собрания. Все молчали.
Председатель собрания кадровик Каратова, женщина средних лет с постным лицом святоши, посмотрела в листок и предоставила слово прорабу Сокову.
Соков вышел, положил на трибуну кипу бумажек и озабоченно начал их перебирать. Поиски затянулись.
— Ну что вы, Николай Семенович? — нетерпеливо подстегнула его Каратова.
В зале раздался смех. Соков торопливо вытащил из кармана еще пачку бумажек, приобщил их к куче и продолжал искать. Очевидно, нужного листка он не нашел, откашлялся, оглядел зал и сказал неуверенно, что он согласен с Александром Митрофановичем. Пообещал скоро закончить поликлинику, если ему не будут мешать. И снова надолго замолчал, запустив руки в бумажки.
Шалыгин досадливо кашлянул. Соков встрепенулся и, виновато глядя в мою сторону, еще раз повторил, что сдаст в срок, если ему не будут мешать.
Но вот все зашевелились, между рядами прошел бригадир Сергей Корольков. Он говорил о своем башенном кране, который уже месяц как лежит собранный на земле; главный инженер пока не сдержал своего слова, не поднял его.
Потом выступил бригадир Дунькин. К моему удивлению, Дунькин, который на стройке со всем соглашался, сейчас намекал, что я придираюсь к нему.
Получалось, что каждый из выступающих говорил обо мне, как будто я тут уже давно работаю. Мне нужно было выступить.
…Когда после собрания я вышел на площадку, было уже темно. Небо пятнили большие звезды, а одна из них, самая большая, зацепилась за стрелу башенного крана и перемещалась вместе с ней.