Была она какая-то непонятно-кипящая, восторженная, неумная.
Кипела неизвестно отчего, восторгалась неизвестно чем.
Когда она приходила к Аквилонову, казалось, что ей некогда: заглянула на минуточку и сейчас помчится по каким-то необычайно важным делам.
Но вместо того сидела целыми часами, говорила без конца. Торопливо и восторженно, захлебываясь в словах и путаясь в мыслях, и была похожа на суетливых бестолковых старух.
Торопятся, топчутся, а все ни с места. И дело в руках не кипит, а застывает.
Она постоянно говорила одно и то же: о высоком назначении Аквилонова, о его стремлениях — стремлениях гиганта, о том, что время дорого, а жизнь коротка, и пора сказать миру великую правду.
Сперва Аквилонов думал, что она принимает его или за крупного коммуниста, или же, наоборот, за контрреволюционера, а может быть, за сектанта, но из дальнейших бесед с нею выяснилось следующее: во всем мире существуют всего два н а с т о я щ и х человека — это она и, главное, он, Аквилонов; остальное же человечество делилось на категории хищных зверей, тупых животных и третья категория — что-то вроде инфузорий.
Далее, н а с т о я щ и й человек Аквилонов и его спутник на великом и трудном пути, Зоя Андреевна Панова, по мужу Бекерская, должны совершить чудесное превращение людей всех трех категорий в настоящих людей.
— Надо только уметь сказать миру великую правду, — говорила Зоя Андреевна, торопясь и захлебываясь. — А ты, Аквилонов (она всегда называла его по фамилии и на «ты»), умеешь сказать. Ты скажешь! Сказать, что люди убили в себе человека, потеряли душу. Они поймут. Правда, если она настоящая, а не выдуманная, обязательно дойдет до сердца. Во всем человечестве произойдет революция духа.
Аквилонов не разбивал ее иллюзий.
— Слово больше, чем дело, — говорил он убежденно, — слово рождает дело.
Она восторженно захлебывалась:
— Именно. И ты скажешь слово. Твое слово совершит чудеса. Ты — гигант… Ты…
Она, по обыкновению, запуталась и сказала некрасивую и смешную фразу, но осталась довольна ею:
— Ты всемирный светильник, а я — масло.
«Экое ты всемирное масло!» — насмешливо подумал Аквилонов и сказал:
— Первую умную женщину встречаю.
И поцеловал ей руку.
Она ответила отрывистым поцелуем. Всегда целовала его в родимое пятнышко на левой щеке.
Она ему скоро надоела.
Тогда написал ей такое письмо:
«Мне жаль тебя. Ты очень несчастна. Несчастие твое в том, что ты менее умна, чем начитанна.
В твоей бедной головке перемешалось все: древние мудрецы, потом разные Ницше, Шопенгауэры, Ибсены, Метерлинки, почему-то даже оба Дюма. Получился невозможный винегрет, каким ты и хотела кормить все человечество.
Мой совет: забудь всякие мировые вопросы, выкинь из головы этих Дюма и К°.
А главное — будь женщиной.
Женское в тебе есть.
Правда, лицом ты некрасива, но фигурою — недурна: хорошая грудь, превосходная линия бедер. Муж у тебя неплохой. А если хочешь, приходи ко мне. Буду ждать, но только как женщину, а если «с идеями» — прогоню».
Когда пришла — спросил:
— Согласна?
Вместо ответа вынула из муфты маленькую баночку.
Схватил ее за руку.
Она слабо вырывала руку, говорила тихо сквозь крепко сжатые зубы:
— Пусти! Нет, пусти! Все равно… Глаза у нее были потерянные.
Разжал ее руку. Баночку внимательно рассмотрел: на баночке ярлык с А д а м о в о й головой. Спрятал баночку в ящик письменного стола.
— Этот яд действует моментально, — сказал спокойно. — Глупо, милая.
Она плакала, закрыв лицо муфтою. Когда перестала плакать, снова спросил:
— Согласна?
Она вдруг быстро зашептала:
— Все равно убью себя. Не здесь, не у тебя. Собакой у порога твоего не издохну, не бойся!
Лицо у нее было в розовых пятнах, распухшее от слез.
Ему стало противно.
— Уйди, пожалуйста! — сказал он, не скрывая отвращения.
Быстро подошел к двери, распахнул. Губы вздрагивали.
— Иди скорей!
Она тихо пошла к двери, не спуская с него испуганных глаз. В дверях остановилась:
— Завтра… увидишь… в газете…
Зарыдала.
— Я газет не читаю, — сказал уже спокойно Аквилонов.
Произошло внезапно, как всегда. Началось с простого разговора. Говорили о бывшем служащем того же треста, где служил и Аквилонов, о некоем Елистратове, растратившем где-то в Харькове деньги.
Заведывающий трестом Крутиков спорил с помощником Давидовским:
— Нет, Осип Игнатьевич, — мотал головой добродушный и фамильярный Крутиков, — вы, милый, ничего не понимаете! Какая там эпидемия? Распущенность и нахальство!
— Именно эпидемия, — уныло гудел густоусый Давидовский, — проследите по газетам — каждый день растраты.
— Но это ничего не доказывает. Помилуйте, если я не принадлежащие мне суммы тащу в кабак или…
Крутиков оглянулся на машинисток и продолжал, понизив голос:
— …или к барышням, тогда я, значит, и любое преступление могу совершить. Увижу в Гостином бриллианты — и бац по витрине камнем. Это, по-вашему, эпидемия?
Обратился к внимательно слушающему Аквилонову:
— Вот, Алексей Исаевич, как вы считаете: могут ли преступления носить эпидемический характер?
— Нет! — ответил Аквилонов. — Эпидемия — явление временное, преступления — постоянное.
Крутиков потер лоб двумя пальцами:
— Скажите, Алексей Исаевич. Вы вот постоянно среди денег. Не бывало у вас желания…
— Украсть? — перебил Аквилонов. — Нет, Александр Иванович, растрату я не совершу. Смысла нет. В карты играю только в «акульку», на живых «акулек» тратиться не люблю — предпочитаю бесплатных. Пью редко и немного. К тому же через неделю получаю отпуск, так что растрата быстро обнаружилась бы. Ведь должен же я сдать деньги заместителю?
Крутиков весело засмеялся:
— Экий вы, батенька, чудак. Значит, на этой неделе не растратите? После отпуска? Тогда, что ли?
— Нет! — сказал Аквилонов серьезно и вдруг нестерпимо ясно почувствовал, что именно сегодня растратит деньги. — Нет! — повторил он громче, заглушая свою мысль, словно боясь, что Крутиков ее услышит.
И в тот же момент знал уже и сумму: три тысячи. И странно, ощутил, что эти три тысячи как бы уже лежат в кармане: тридцать бумажек по десяти червонцев каждая…
Длинный зеленый стол облеплен людьми.
За столом, н а м е с т е, выше, чем другие, блондин, с бесцветными глазами, глядящими на всех и ни на кого. В руке у блондина кривой, с закругленным концом, деревянный меч.
Голос — баритон. Плавный, бесстрастный.
— Продается банк «баккара»! Банк «баккара» продается!
Аквилонов выбросил пачку. Пальцы блондина перещупали бумажки. Деревянный ятаган прикрыл пачку.
— Продается банк «баккара»! Тысяча рублей, раз! Кто больше? Тысяча — два! Три!
Ящичек со вложенными в него картами придвинулся к Аквилонову.
— Может быть, за вас метать?
— Да, — ответил Аквилонов, хотя не понял вопроса.
Блондин поклонился, придвинул к себе ящичек. Заторопился, словно боялся опоздать:
— Граждане! Делайте игру! Ставьте деньги, граждане!
Потом снова плавным бесстрастным баритоном:
— Есть прием в «баккара»! Есть в «баккара» прием! Делайте игру!
Карты гладко заскользили по сукну. Над ухом Аквилонова кто-то ободряюще шептал:
«Вы возьмете, вы!»
— Банк выиграл, — сказал блондин. Придвинул к Аквилонову кучу денег.
— Еще метать?
Аквилонов положил на кучу еще две пачки и все двинул на середину стола.
Зашевелились рядом, заговорили вполголоса. А над ухом испуганно зашептало:
«Много, гражданин! Кто же так играет?»
— В банке четыре тысячи! Четыре тысячи в банку́! Делайте игру, граждане! — уже не плавно и бесстрастно, а нервно взывал блондин.
Конец ятагана щупал ставки, отодвигал от края стола ближе к середине.
— Есть прием в «баккара»! Ставьте, граждане! Прием есть! Полторы тысячи на первом! Кто еще? Восемьсот. Скорее, граждане! Пятьсот двадцать на втором. Пятьсот! Кто еще покроет пятьсот!
Тесно обступили стол. Напирали на спинки стульев. Стало душно. Над ухом Аквилонова снова подобострастно зашептало:
«Приличный банчишко! Эх, сыграть бы!»
Аквилонов ждал, что придвинется к нему кучка денег. И действительно, блондин выкрикнул:
— Банк выиграл!
Ятаган подцеплял бумажки: белые, синие, зеленые, затертые фишки, подгребал серебряную мелочь.
И снова Аквилонов кучку денег, спасающую его от позора и неволи, упорно отталкивал от себя, выдвигал на середину стола.
А кругом застыли люди. Замкнули зеленое поле в живом кольце. И так же сомкнулась тишина: ни говора, ни шепота. Не неслись от соседних столов зазывные выкрики — по-видимому, оттуда все перешли сюда.
Но вот разомкнулось кольцо тишины — зашевелились, зашептались люди.
И голос, бесстрастный и холодный, как голос судьи, отчетливо произнес:
— Банк проиграл.
Когда-то, лет девяти, Аквилонов, будучи с родителями на вербном базаре, купил детский фокус — «Персидский фокус: магический кувшинчик царя Дария Гистаспа».
Мечтою мальчика был тогда заводной пароходик, но когда на вербах, у палатки с игрушками, отец спросил его: «Пароход хотел, что ли?» и мать ответила за сына: «Давно он пароходик просил», — мальчик по непонятным для самого себя причинам вдруг отказался от долгожданного подарка и на вопрос неприятно удивленного отца: «Чего же ты хочешь?» — молча указал на какую-то пеструю коробочку.
Купленная игрушка и была «персидским фокусом».
В коробочке находились каучуковая бутылочка и металлическая палочка; прилагаемое же к фокусу разъяснение начиналось так: «У персидского царя Дария Гистаспа был магический кувшинчик, подаренный бабушкою. Каждый раз, когда царь входил в зал, где стоял волшебный кувшинчик, то мгновенно засыпал и ему снился странный сон…»
В чем заключалось волшебство двадцатикопеечного вербного фокуса и какой странный сон снился персидскому царю, обладателю магического бабушкина кувшинчика, Аквилонов никогда не узнал, так как через день после покупки фокуса подарил его знакомому мальчику, а разъяснения, приложенного к фокусу, так и не прочитал до конца, а может быть и прочитал, да забыл.
Теперь тридцатисемилетний Аквилонов, кассир, растративший казенные деньги, ожидающий в ближайшие дни ареста, тщетно изыскивающий способы достать недостающую сумму и втайне уже решивший, если понадобится, совершить еще преступление, вспомнив о невинном, казалось бы, эпизоде из своей детской жизни — о наивном персидском фокусе, почувствовал, что это и есть опорный пункт, важнейшее и сильнейшее оправдание всему, что бы он ни совершил.
Тогда, девятилетним, он вместо игрушки, которую хотел как счастье, взял первую попавшуюся неинтересную и ненужную игрушку. После, по ночам, грезился ему заводной пароходик, детская его мечта: красивый, с яркими флажками и лакированными трубами. Просыпался с ощущением, что вот сейчас держал в руках пароходик, блестящий, весело пахнущий краскою и жестью.
Теперь тридцатисемилетний Аквилонов достал записную книжку с адресами знакомых, перелистал ее и на чистом, в клетку, листике записал: «Персидский фокус».
Потом долго внимательно перечитывал фамилии и адреса. Против одной фамилии — Сенчукова Елизавета Александровна — поставил синим карандашом крестик.
— В котором часу надо?
— К семи. Можно несколько раньше.
— Сейчас четверть шестого.
Елизавета Александровна отвела близоруко прищуренные глаза от циферблата восьмиугольных стенных часов. Продолжала:
— Знаете, Алексей Исаевич, я все-таки боюсь. Три тысячи — деньги не маленькие. Вчера, после разговора с вами, я всех знакомых обегала. У всех позанимала.
«Врет, — подумал Аквилонов, — свои взяла из банка».
Сказал:
— Напрасно. В такие дела лучше никого не посвящать.
— Да я о бриллиантах не говорила ни слова. Я всем лгала, что меня хотят описать за налоги.
Елизавета Александровна поднялась с места:
— Мне придется вас на минуточку оставить.
Вышла из комнаты. Аквилонов подошел к маленькому, стоящему у дивана, столику, взял графин, подумал: «Кажется, много воды».
Наполнил стакан, поспешно выпил. Еще… Наливал осторожно, стараясь не шуметь. Через силу выпил третий стакан. Быстро достал из жилетного кармана широкогорлый флакончик. Прислушался. Повернул слегка заскрипевшую стеклянную пробку флакона, бросил в графин два кристаллика, цветом напоминающих парафин.
Спрятал флакончик. Сел в низкое кожаное кресло.
Послышались шаги. Вошла Елизавета Александровна. На ней было другое платье: черное, с большим вырезом на груди и почти без рукавов.
Она положила на стол ридикюль. Прищурясь, посмотрела на Аквилонова.
— Теперь все готово. Только ехать, кажется, рано?
— Да, рановато, — ответил Аквилонов, а в мозгу мучительно ныло: «Как сделать, чтобы она выпила воды? Неужели не будет пить? Да и глупо! С какой стати ей пить воду?»
И вдруг неожиданная явилась мысль. Спрятал слегка задрожавшие руки в карманы и, улыбаясь, посмотрел на Елизавету Александровну.
— Чему вы смеетесь? — удивилась та.
— Интересную штуку вспомнил. Знаете… На днях ко мне приехал мой школьный товарищ… Привезенцев некто. Интересный человек… Он много лет прожил в Персии и еще где-то… Изучал восточные мудрости… Так вот… Э-э… Можете себе представить, прямо чудеса творит… Такие изумительные фокусы показывал…
— У вас то дешевые бриллианты, то фокусы, — перебила Елизавета Александровна и насмешливо добавила. — Вы, вероятно, сами фокусник?
— Нет, кроме шуток! Я был прямо поражен… Например, вот: берет стакан обыкновенной воды, помешает ложечкой, произнесет такие… особые слова… ну… персидские, понятно, и… вода превращается в вино.
— Как Христос? — засмеялась Елизавета Александровна.
— Именно, чудо в Кане Галилейской!
Лицо Елизаветы Александровны стало серьезным:
— Это чепуха, шарлатанство и больше ничего.
— Совсем нет, — горячо возразил Аквилонов и быстро подумал: «Надо убедить ее… Непременно заставить выпить воды».
Продолжал поспешно:
— И вовсе это не чудо, а фокус. Персидский фокус. Он мне объяснил, как это делается и… ничего чудесного. Простой, но ловкий фокус.
— Глупости. Как может вода сделаться вином, если не подмешать в нее чего-нибудь… Ну, эссенцию, что ли, — возражала Елизавета Александровна.
Сощурилась на часы.
— Скоро нам отправляться, как скажете?
— Да, скоро, — ответил Аквилонов.
Решительно встал:
— Где у вас вода?
— Вот, в графине, на том столе. Да чего вы дурачитесь? — засмеялась Елизавета Александровна. — Кто же поверит такой ерунде?
— Я сам не верил, а вот пришлось же поверить, — сказал Аквилонов, наливая воду в стакан, а в мыслях билось: «Не так! Не так! Надо проще, больше пошлости, комедиантства. Пусть не захочет пить, да выпьет».
Слегка подтянул рукава, заговорил шутливо:
— Видите, все делается на глазах у публики. Без малейшего обмана. Обыкновенный стакан и обыкновенная вода. Главную роль здесь играет обман чувства, так сказать, иллюзия вкуса. Какое, например, вино вы желаете иметь вместо этой воды?
— Абрау-Дюрсо! — сказала Елизавета Александровна, улыбаясь.
— Прекрасно. Надо бы ложечку.
— А без ложечки ничего не выйдет?
Она подошла к буфету, подала ложечку.
Аквилонов поставил стакан на стол. Опять подтянул рукава, показал руки, что в них ничего нет, как это делают фокусники. А в мозгу поспешно мелькнуло: «Надо слова, вроде персидских. Какие? Черт их знает!» Стал мешать ложечкою в стакане и, прислушиваясь к жалобному бряканью ложечки, тщетно силился придумать какие-нибудь непонятные слова.
— Мы опоздаем, — сказала Елизавета Александровна.