Скидывая с плеч пиджак, оставшись в одной розовой с синим поясом рубахе, нарядный мальчуган закричал нестерпимо звонким, как разбиваемые вдребезги стекла, голосом:
— Пок-ро-о-в! Выхо-ди-и-и! Пряж-ка приш-ла-а-а-а!
Билось в ушах от невыносимого крика, даже обругался Васька, а Самсончик — так же, как розовый, — стеклом дребезжа:
— Поне-ес! Пряж-ка! По-не-е-с!
Выбежал, выставив полусогнутую левую руку и на отлете — правую.
Ждал.
Розовый, бросив на мостовую пиджак и фуражку, кинулся на Самсончика, наклонив в светлых бараньих кудряшках голову.
Схлестнулись. Отскочили.
Словно два волчка, полосатый и розовый, завертелись: один — на бронзово-золотистых, другой — на черно-блещущих ногах.
В коротком взмахе стремительно взлетали руки, хлопали, отбивали одна другую, выстрелами влеплялись в полосатое и розовое тела.
Пловец, шагу не могущий сделать, дрожащий от неописуемо радостного волнения, забравший в рот ворот рубахи, смотрел на еще не виданное по красоте единоборство.
Сжимались непроизвольно кулаки, топтались нетерпеливо ноги, до боли напрягаясь в икрах, и теребился, как удила, скрипящий на зубах ворот рубахи.
А когда розовый клубок отлетел, в розовую развернувшись полосу, всклубивши пыль мостовой, а полосатый Самсончик, выжидая, с рукой на отлете, с грудью, крутой поднявшейся ступенью, — крепко стоял, будто врос в площадь стройными смуглыми ногами, — Пловец, вскрикнув торжествующе: «Понес!» — бросился на двух пряжинских плашкетов, так же, как он минуту назад, нетерпеливо топтавшихся. Увидел на мгновение спокойные, детские на чистом лице глаза и другие — острые, на рябом широконосом лице; потом ощутил тупую боль под горлом, пропали четыре глаза и два лица, а ноги сами скользнули вперед; боль в спине и затылке.
«Сшибли, черти!» — быстро подумалось, а в ушах хлестнуло:
— Пловец! Не качай!
Вскочил. Подбегали Самсончик и нарядный кудряш.
И снова десять рук, проворных и метких, замелькали; десять ног, упругих и быстрых, заклубили пыль площадную.
Но сзади и впереди, почти одновременно, свистки. И почти одновременно зазвенели нестерпимо резко розовый и Самсончик:
— Конча-а-а-ай!
— Пловец, хряй сюда! — отбегая в сторону, крикнул Самсончик.
— Куда? — догнал его Васька.
— Сейчас начнут…
Самсончик дышал порывисто, сплевывал закипавшую в уголках ярких губ белую слюну, вздрагивали ноздри и огоньки в цыганских глазах.
По площади — быстро-быстро — две цепи, одна навстречу другой.
Впереди покрошей — Христос-Гришка, невзрачный, сутулый, близоруко вглядывающийся, качающийся при ходьбе, как и все, а во главе Пряжки — высокий, с шапкою золотистых кудрей, парень.
— Ихний атаман, Шурка-Казак, братишка Баранчика, того, с которым я сейчас хлестался, понял? — скороговоркою горячо задышал Самсончик и тут же в нескольких словах рассказал, как Гришка Казаку нос сломал.
— Один раз Гришка Казаку по сопатке ка-ак даст! Нос — хрясть и посичас на боку.
И добавил веско, будто точку ставя:
— Мо-о-лодчик!
Первыми схлестнулись атаманы.
Звонкие, по всей площади, удары.
Отскочили. Переменились местами, как петухи. Разошлись, покачивая раздвинутыми руками.
«Будто плывут», — подумал Пловец.
Казак упал.
— Ловко! — радостно крикнул, обжигая Ваське ухо, Самсончик. — Ай да Христос! Видел, Пловец, а?
— Мо-о-лодчик, Гришка, — добавил, точку поставил.
Потом — глухой гул, свист; обе партии, сблизившись, стенку образовав каждая, двинулись.
Сошлись. Перемешались. Замелькали руки. Гулко зазвучали удары. И вместе с ударами — свистящими хлыстами по воздуху — бранные слова. С каждым мгновением бойцы оживлялись.
Руки — бесчисленные мельничные крылья.
Брань — все резче, но короче ударяла по воздуху.
Падали. Вскакивали. Падали.
Туманом — пыль над площадью.
Васька дрожал, топтался, перебегал с места на место, подпрыгивал, как от уколов.
И теребил зубами ворот, уже порванный и измокший от слюны.
Самсончик томился тоже: огнем горели смуглые щеки, свечками — глаза. На жарких губах высыхала пена.
Приседал к земле, вцепляясь темными крепкими пальцами в булыжины.
Как раскаленное железо рукою часто, порывисто хватал Ваську и обжигал:
— Гришка-то! Гришка! Толково бьет! А-а!
Васька, академик по драке, оценивал «работу» атамана добросовестно: угадывал каждое движение, предусматривал результаты. Одобрял меткие удары и досадовал на промахи.
А Гришка, вошедший в раж, разлохматив волосы, в щелки сощурив близорукие глаза и оскалив крупные лошадиные зубы, бил метко, привычно, и каждый почти раз от стремительного удара его костлявого кулака полосой или пятном ложился знак удара на лицах, неосторожно под него подвернувшихся.
Вдруг двое налетели на Гришку.
И тотчас же один отскочил, а другой как-то странно сел на землю и медленно согнулся в боку.
Кто-то что-то крикнул. Сразу прекратилось побоище.
Опять крик:
— Запятнал!
А над ухом Васьки обжигало:
— Гришка… Фарватера-Федьку… перо-ом.
Васька вздрогнул от этого шепота и взглянул на товарища.
Ослепительно горели черные глаза, раздувались ноздри, а в углах губ, лоснящихся алостью, белая вскипала слюна…
Фарватера вынесли на руках из круга.
Трель фараонова свистка близко где-то настойчиво и беспокойно сверлила воздух.
Гришка-Христос, покровский атаман, убивший пряжинского бойца Фарватера «мореным», то есть отравленным, ножом, был парень что надо.
Своих товарищей любил, как Христос учеников.
Часто говорил, правда, полушутя:
— Стервецы, ведь я вас, как Христос, люблю. Христос я для вас или нет, суки вы паршивые?
Даже как у Иисуса Иоанн был любимейшим, так у Гришки — Павлик, поварок из греческой кухмистерской с Садовой.
Гришка любил Павлика за молодость и необычайную смелость.
Павлик действительно был смел.
Прямо не умел бояться. Не понимал боязни.
Гришка о нем говорил так (философствовать, как и Христос, он любил):
— Есть люди всякие, каких чудаков бабы не родят. Я вот музыки не понимаю. Один черт для меня, что пианино, что трензель или барабан. Шум, и больше ничего. А скрипку терпеть не могу. Пищит, скулит, точно нищего через Урал тянет. А вот Павлик страха не понимает. Как вот я — музыки. Верно, Павлик, не понимаешь?
Павлик смеется весело, по-детски. И по-детски смотрит глуповатыми, красивыми, как у куклы, глазами:
— Как не понимаю? Что я — чума, что ли? Я знаю: страшно. А только не знаю, как это страшно-то бывает.
— Погоди! — перебивает Гришка. — Идешь ты, скажем, с Лизкой со своей на Митрофаниевском кладбище.
— Никогда мы с ней там не гуляем. Скучно, да и воняет.
— Дурак! Это мы предположим. Понял?
— Ну ладно, понял.
— Ни черта ты не понял… Значит, идешь. Теперь, вдруг из могилы — мертвец. Паршивый такой, почти сгнил.
— Стой! Как же он может?..
— Э! Не перебивай… Это так, вроде сказки. Ну, вылез это… «Ты чего, мол, шкет, со шкицею треплешься, мне, мертвецу, спать не даешь?» Понял? Это мертвец тебя спрашивает.
Павлик смотрит на Гришку непонимающими глазами и начинает вполголоса:
— До-ля-фа!.. Ты не ври…
Гришка безнадежно машет рукой.
Парни смеются.
Павлик не понимает страха, а потому обнаруживание у людей страха, боязни интересует и забавляет его. Особенно если люди боятся пустяков: крыс, пауков, тараканов, щекотки.
Павлик, так же как и ничего, не боится и щекотки, и люди, боящиеся ее, для него необыкновенно смешны и забавны, даже необычайны, как какие-нибудь редкие существа.
Это заставляет его чуть не ежедневно щекотать одного из покрошей, Кольку-Бульонного.
Бульонный — из «чистых», сын вдовы-чиновницы, самый слабый из парней.
Даже малолетний Самсончик с ним справляется.
По будням, в послеобеденные часы, прямо из кухмистерской или после разноса обедов на квартиры, с пустыми судками, Павлик наведывается к Покрову.
Завидя его, покроши, смеясь, Кольке:
— Сейчас тебе, Бульонный, жара будет.
А Павлик, белым костюмом и колпаком, сытыми щеками и улыбкою мелкозубого рта напоминающий веселого здоровяка поваренка с жорж-борманских реклам, садится рядом с Колькою, вздрагивающим от одного взгляда своего вечного мучителя, и говорит, подмигивая парням:
— Бульонный, поди, по мне стосковался?
— Брось трепаться, Павлушка! — сразу пугался парень.
— Зачем трепаться? На гармозе сыграю, только и всего.
Павлик, не торопясь, засучивал на полных розовых руках рукава, скидывал с жарких ног башмаки.
Затем, так же не торопясь, валил слабосильного Кольку, садился верхом.
Точно нехотя проводил пальцами по вздрагивающим Колькиным бокам.
Тот отчаянно взвизгивал, начинал биться, силясь сбросить с себя тяжелого, полнотелого Павлика.
— Мало, брат, каши ел, матка, поди, бульоном кормила, — смеялся веселый палач.
Ловил Колькины руки, раскидывал их в стороны, прижимал в сгибах толстыми пятками и начинал работать вовсю: быстро мелькали пальцы, забегали под мышки, останавливались.
Внезапно схватывали Колькины бока.
Бешенство, ругань, смех, плач — от прикосновения пальцев.
Как гармонист — чего только пальцами не выделывает!
Весело неудержимо Павлику.
Колька — гармонь, значит?
Изумленными, счастливыми глазами смотрит в искаженное непонятным ужасом и мучениями лицо, вскрикивает не понимающий страха Павлик:
— Чего боишься? Вот чудак. Братцы, ведь я легонько, пальчиками только. Вот святая икона!.. Глядите! Во… А он!
— Гармонь, ей-богу! Баян!
Захлебывается от восторга. Раскраснелся весь. Даже полная обнаженная шея порозовела. А Колька воет, визжит, умоляет:
— Пав… Пав… Ай! Ппп… Павлик! Ау! У-у-у! Ми… лень… не… на… на…
Весело, безумно весело Павлику на страхе человеческом, как на гармони, играть. Не выпускает из рук жертвы. Уже не сопротивляется обессилевший Колька, уже не сидит на нем Павлик, а, крепко зажав коленями Колькины ноги, держит его перед собою, как гармонь. И беспощадно-весело и глазами кукольными, красивыми, глуповатыми, и полнокровными персиками-щеками — смеется в измученное, потное, страхом и страданием искаженное лицо.
Не выпускает жертвы — гармони своей.
Все, что захочет, может сыграть.
— Вам что? Полечку? Краковяк?
Восторженными, счастливыми обводит всех глазами.
Но Гришка-Христос вдруг — грозно, зубы оскалив:
— Брось!
С Колькою — истерика. Ослаб. Мутные глаза — мимо Павлика.
Грубо отталкивает Павлика Христос:
— Черт толстомордый! До смерти ведь можно… Чума!
Опустившись на землю, к ограде прижался Колька.
А Павлик недоумевающе смотрит на него, зевает, потягиваясь:
— Настоящий ты, Колька, — бульонный. Поиграли с ним, а он и нюни распустил.
— Поиграли, — всхлипывает Колька. — Ты знаешь, защекотать можно насмерть. Это, брат, не игра.
— Почему же я не боюсь? Вот щекоти, на, где хочешь.
Павлик поднимает руку, подставляя бок, ногу сует Кольке на колени.
— На! Не бойся, щекоти!
— Уйди ты со своими лапами, — сердито отталкивает Павликову ногу Колька. — И так руки онемели от твоих пяток, толстущий черт.
Павлик ложится головой на Гришкины колени:
— Пятки, брат, у меня настоящие. Мясные. Вроде как биточки. Вкусные, сочные.
Павлик опять зевает, закидывает за голову руки. Потягивается. Бело-розовый, красивый. Спокойный, как счастье.
Вверх глядит, на широкие листья кленов.
— Гришка, разве от щекотки умирают?
— Умирают.
— От щекотки или от страха?
— От разрыва сердца.
Молчит, чешет глаза кулаками.
— А… разве… Спит почти:
— Раз… ве… под мышками… сердце?
— У кого где, — смеется Гришка, — у другого совсем нет. У тебя вот, например. Слышишь, Павлушка?
Но Павлик не слышит. Сладко спит. Слюна струйкою из румяного, полуоткрытого рта. Жемчужинами — зубы в алой оправе губ.
— Заснул, — говорит Гришка шепотом.
Долго смотрит, прищурясь. Потом — задумчиво:
— Красив, сволочь. Полюбуйтесь-ка, братцы.
Парни осторожно заглядывают.
— Что? А? — обводит Гришка близоруко.
— Будто шмара, — прыскает Баламут.
— Шикарный паренек, — говорит тихо Козел.
— Только толстый зачем. Во, окорока-то, — гладит Женя-Сахарный полные, обтянутые белыми брюками, ляжки Павлика:
— А здесь!..
Он щупает ступни, толстые в подъемах и пятках, короткопалые, без следа костей.
— Ишь, леший, что у копорки какой, у толстопятой, ноги-то. Отъелся у грека-то своего. Грек его любит.
— К окорокам-то евонным грек, поди, подъезжает, — смеется Баламут, — любят греки да армяшки толстых мальчишек.
— Тише вы! — машет на них Гришка. — Дайте парнишке покимарить. Он с Лизкой вчерась всю ночь проканителился.
— Он с ей второй год канителится, а ничего промеж их нету, — говорит Козел.
— А ты их проверял?
— Моя Стешка сказывала. Лизка с ей — начистоту. «Сколь, говорит, разов в Варшавской гостинице ночевали, и хоть бы поцеловал когда, не только что». Лизка говорит: «Я, говорит, что на угольях, а он — харю к стене. Спать, говорит, мешаешь».
— Молодец! Не курит, не пьет и баб не целует, — смеется Гришка, — «Спать мешаешь»! Козел, а? Как?
— «Спать мешаешь», — усмехается Козел. — Лизка утром — на работу, а он еще дрефить остается в гостинице.
— Будите Павлушку! Опоздает к греку-то, — говорит Женя.
Павлика долго расталкивают. Наконец поднимается. Красный, как мак. Кулаками — глаза. Плечами поводит. Сон долит.
— Баламут говорит — грек к твоим окорокам подсыпается, Павлушка, — спрашивает Женя, — правда это?
— Какие окорока? — зевает паренек.
— Вот какие, — звонко шлепает его по заду Баламут.
— А я думал — телячьи, — просто говорит Павлик.
Все смеются.
— Тебе сколько лет, Павлик? — спрашивает Гришка.
— В Петров день будет семнадцать.
— В Петров? Значит, ты — Петруха? А я и не знал…
— День Петра и Павла, двадцать девятого июня, знаешь?
Павлик собирает судки и кричит, уходя:
— Вечером ждите с пирожками.
— Припрешь? — кричат вслед парни.
— Ага! — отвечает, не оборачиваясь.
— С чем пирожки-то?
— С луком, с перцем, с собачьим сердцем! — выкрикивает, точно продает, Павлик.
Против ограды, через улицу, останавливается у аптекарского магазина и, дождавшись какую-то старушонку, кричит ей неожиданно в самое ухо:
— Го-рячие пирожки-и!
Старушонка шарахается.
Павлик — в восторге. Напугал!
Хохочет звонко, на всю площадь, глядя на озлобленную, стучащую клюкой бабку.
Обессилел от смеха, крышку уронил с судка. Крышка — на панели. Павлик — у стены.
В белом костюме, в белом колпаке, розовощекий, светлозубый — веселый рекламный поварок.
Бодрым эхом — хохот парней у ограды.
Баламут утверждал, что Павлик ничего не понимает.
— С гулькин нос у него понятия нет.
Павлик действительно не понимал иногда такое, что понял бы ребенок.
Шутки, остроты, анекдоты принимал или за чистую монету, или как «заливание» — обман.
Но главное — не понимал страха и боли.
Бывали с ним случаи, удостоверяющие, что он не знал, что такое боль.
Например, из озорства ходил на Пряжку, на Рижский проспект, в Семеновский полк — лез прямо в зубы «неприятелю».
Придет к пряжинцам.
— Здорово, трепачи!
Те во все глаза:
— Павлушка? Покровский? Бей его!
И — понесут.
В участках всегда волынился. Или околоточного дежурного облает, в лицо плюнет.
Бьют нещадно, как людей нельзя бить — бьют.
Однажды пристав остановил его на улице. Утром, в воскресенье. К обедне звонят, а парень — на всю площадь: «Любила меня мать, обожала…»
Безобразие! Пристав его — за рукав:
— Чего горланишь, хулиган?
А с приставом — жена беременная.
Павлик ее — ногой в живот.