- Ты сказал, что будешь учиться плавать, - говорит Энни Креста очень тихо, садясь рядом.
На ней белое платье, надувающееся на ветру, как парус. Она рыжая, очень красивая, она беременна и счастлива. Быть может, причина ее счастья в том, что она уверена, будто ее муж, отец ее будущего ребенка уехал куда-то на время, по делам, и вернется если не со дня на день, то когда-нибудь. Финник ведь и раньше очень часто уезжал. Иногда его отсутствия длились очень долго, и Энни училась ждать его, заполняя свои дни так, чтобы его отсутствие не сильно бросалось в глаза.
Пит улыбается ей. Он завидует ее тихому спокойному сумасшествию. Она может смеяться, иной раз резко замирает на месте, не договорив, и смотрит куда-то в сторону. Она теряет связь с реальностью, но умеет радоваться окружающим ее вещам так, будто живет в раю. Она способна на эмоции, ничье имя не делает из нее потенциально опасного убийцу. А еще – у нее есть воспоминания, которые всегда принадлежали только ей.
- Если честно, - говорит Пит, - я просто не знаю, с чего начать.
Он говорит о попытке научиться плавать, но почему-то думает, что говорит вовсе не о плавании.
Энни Креста качает головой и встает.
Она гораздо ниже его. Хрупкая, рыжая, стоит на песке босиком, неосознанно поглаживая свой живот, и улыбается, подставляя лицо соленому ветру. Она сильнее, быть может, потому что она совершенно сумасшедшая.
- Ты слишком много думаешь, Пит. Чтобы научиться плавать, нужно начать тонуть.
Она отпускает его руку. Становится неуютно и холодно. Песок скрипит на зубах, ветер дует сильнее и пробирает до костей. Перемена погоды здесь – обычное дело, но Пит еще не привык. Энни смотрит на безмятежный пока горизонт и говорит, что ночью будет шторм. А утром они будут искать на берегу раковины. Пит вспоминает, как совершенно случайно нашел жемчужину на Арене. И как отдал ее Китнисс Эвердин.
- Пит? – Энни замирает, нерешительно покачиваясь на носках.
Наверное, у него вид сейчас такой же, как бывает у нее, когда она забывает, кто она и где находится. В такие моменты она напоминает фарфоровую куклу, с опустошенными глазами и негнущимися руками.
- А когда Финник вернется, мы будем искать жемчужины вместе.
- Конечно, Энни. Разумеется, Энни, - бездумно бормочет Пит, совсем не думая о том, что каждое его слово сейчас – ложь. Пусть и белая ложь, во благо, но ложь ведь.
Пит Мелларк обычно не любил лгать. Или любил? Впрочем, какая уж теперь разница. Капитолийский переродок может делать все, что ему хочется. Поэтому, вернувшись в дом, Пит отправляется на кухню печь любимый пирог Энни Креста.
Возможно, бессонница – еще одно негативное последствие экстремального лечения. Пит ложится всегда поздно, предварительно уложив Энни, никогда не накрывается одеялом и смотрит в потолок. От темноты веет чем-то неприятным, всегда чего-то не хватает. Иной раз мелькающие в безобразном порядке яркие картинки оказываются снами, но подобные сны никогда не приносят покоя. Пит мучительно старается не думать ни о чем, но думает обо все и сразу, и головная боль постепенно становится вечной спутницей.
Иногда по ночам Энни мучают кошмары, и она приходит в комнату своего постояльца, как есть, растрепанная, в ночной рубашке. Обычно она сворачивается рядом клубком и мирно засыпает. Но иногда все же просит что-нибудь рассказать, что-нибудь интересное, что когда-нибудь происходило с Питом в обычной жизни, в Двенадцатом Дистрикте, в детстве. Пит не может рассказать ничего интересного, потому что почти ничего не помнит, и поэтому просто придумывает историю за историей, пока дыхание Энни не становится размеренным.
Сегодня Энни плачет, и Пит рассказывает ей историю о том, как однажды в Двенадцатом Дистрикте два отважных человека битых три часа торговались за больную немощную козу, которую подарили потом одной маленькой девочке. Энни засыпает быстрее обычного, на губах ее застывает легкая улыбка. Наверное, ей снятся очень яркие сны, с белой завистью думает Пит, убирая с ее лба пряди волос. Его охватывает непонятное чувство страха. И сама история, и эта ситуация, когда рядом над ухом кто-то мирно сопит, а он продолжает изучать потолок… все сводит его с ума. Все это уже было. Схватившись за тонкую, почти неразличимую мысль воспоминания, Пит терпеливо разматывает клубок, зная, где окажется в итоге.
Его воспоминания всегда оказываются связанными с Китнисс Эвердин.
Каждый раз он вспоминает ее разной. Она улыбается, видя, как ее сестра пытается спрятать вечно вылезающую рубашку под юбку. Или кричит, видя, как ее сестра превращается в живой факел. Она с улыбкой танцует на костях его семьи, или убивает его отца, или пытает его самого, чередуя поцелуи с ножевыми ранениями. Она смеется, она плачет, она не помогает ему или не приходит тогда, когда она нужна. Она разная, живая и дразнящая, спокойная, сильная и хрупкая, и чаще всего он ее ненавидит, потому что именно из-за нее он не может вспомнить, что было в его жизни и чего не было, кроме нее.
Порой начинает казаться, что всегда была только она. И каждое воспоминание, помнит ли он его сам или его заставили вспомнить то, чего не было, вызывает в памяти только ее лицо. Он не знает, что чувствует к ней сейчас, после мучительного лечения, и не может вспомнить, что чувствовал когда-либо, но помнит ее любую, и не может вынуть ее из памяти.
Втайне от Энни он пересматривает почти каждый вечер ту последнюю запись, которую лично сделала Китнисс Эвердин в день своего самоубийства. Что видит он в бледной, тощей девушке с лихорадочно блестящими глазами? Ничего. Она совершенно обычная, как тысячи голодающих девушек в любом из дистриктов. Он даже не жалеет ее. Сложно жалеть того, кто безобразно жалок. Он видел и другие записи с ней, он знает, как любой другой зритель: она могла бы бороться за свою дальнейшую жизнь. Она могла бы воскреснуть и вернуться из ада, в который попала не по своей вине. Воскреснуть и попытаться жить дальше. Но она жалкая, она слабая, она, потеряв сестру, решила, что ей больше нечего терять.
На записи Китнисс Эвердин признается, что убила Президента Койн, и признается, что считает себя виноватой в этой и еще многих других смертях. Сойка-пересмешница, бывшая источником вдохновения для всех повстанцев, признает в самой себе опасную убийцу. И, несмотря на помилование нового президента Панема Пэйлор, выносит себе приговор.
Пит пересматривает эту запись по несколько раз. Что тот, другой Пит, мог любить в ней? Эти дурацкие косы? Эту слишком бледную, слишком тонкую кожу? Даже на записи видны полоски ее собственной кожи, неприятно выделяющиеся на фоне кожи пересаженной. У нее слезятся глаза. Все запястья хранят следы от многочисленных инъекций морфлинга. Она слишком слабая, чтобы бороться.
Пит смотрит на свои собственные зажившие ожоги и вспоминает, как ему было важно достать ее из ада. Пусть он и говорил Аврелию о том, что, возможно, не был запрограммирован на убийство Сойки, в тот момент, бросаясь в огонь, он не помнил ни о программах, ни о Сноу, ни о Капитолии. Только о ней, сжигаемой заживо созданным какими-то чудовищами огнем. Она не должна была страдать. Она должна была жить, становясь после каждого болезненного шока сильнее, но вместо этого она предпочла умереть.
Он считает ее глупой.
Он не чувствует к ней ничего.
- Пит?
- Да.
- Ты сходишь с ума, Пит, - Энни гладит его по голове. – Финник знает, как это – сходить с ума. Он мог бы тебе помочь, но сейчас, пока его нет, давай я попробую тебе помочь?
Пит соглашается. Энни хочет, чтобы он научился плавать. Вместе они проводят на берегу много времени, но попытки научиться плавать так же бесполезны, как попытки вспомнить самого себя. Энни не отчаивается, никогда не отчаивается, и вечерами тащит его гулять по песчаному пляжу. Они собирают ракушки, выброшенных на берег рыб и порой думают, как мог тот или иной обнаруженный ими предмет попасть в море.
Пит придумывает замечательные истории.
Пит больше не находит ни единой жемчужины.
Ночью ему снятся кошмары. Он просыпается беззвучно, без крика, всего лишь хватая раскаленный воздух ртом. Он знает, что прежде так уже бывало, но не помнит, как он умел с этим справиться. Все тело его цепенеет, он рукой ищет кого-то рядом с собой, и ночи, когда Энни спит не в его комнате, превращают его кошмары в реальность.
Он с удовольствием готовит завтраки. Балует свою соседку всегда чем-нибудь необычным. Ему приходит в голову опять начать рисовать, но он почему-то не торопится приступать к бессмысленной порче чистых холстов. Раньше, по крайней мере, ему было, что рисовать. Арену, например. Или Китнисс Эвердин. Что будет он рисовать теперь? Разбавленные солью закаты? Или президента Сноу, который всегда склонял голову и называл его «мой бедный мальчик».
«Мой бедный мальчик, она ведь тебя никогда не любила.»
Иной раз он вспоминает в полной темноте ее жадные поцелуи, но после вспоминает и то, что она знала – камеры, а за ними и весь Панем, наблюдают за ними. Тогда ему думалось, что он не зря попал на Игры. Кажется, это были его первые игры, но он не уверен, помнит ли об этом сам, или это всего лишь воспоминания о просмотренных выпусках голодных игр, которые он воспринимает, как любопытные, хотя и жестокие фильмы. В то, что он участвовал в них лично, верится с трудом. Да и тот Пит Мелларк был слишком добрым несчастным влюбленным. Без Китнисс Эвердин он никогда не смог бы победить. Хотя ножи, стоит признаться, он метал знатно.
Пит Мелларк постепенно возвращается к тренировкам. Тренировочная база Четвертого Дистрикта осталась там же, где ее построила Мэгз. Теперь, правда, жители Дистрикта приходят туда по собственному желанию. Пит оказывается в их числе и его, как ни странно, принимают, как своего. Все-таки он – победитель 74 Игр, который во время революции пострадал не меньше других. О том, что за его жалкую жизнь собой пожертвовала основательница Центра, никто не вспоминает.
В Четвертом Дистрикте все очень любят Энни, как и любили когда-то Финника. Пит знает, что когда ему придет время уезжать (а время придет, он точно знает), Энни с малышом не останется одна. Он помогает ей сейчас, ей и всем, кто нуждается в помощи. В меру своих возможностей, разумеется. Он печет на заказ торты, пироги, хотя и в малых количествах. Он помнит, как приготовил свадебный торт на свадьбу Энни и Финника. Он помнит, что были занятия и люди, которые позволили ему не закончить свою жизнь так же жалко, как ее закончила Китнисс Эвердин.
Все-таки этот жалкий доктор был прав.
Начинать нужно с простого.
Неужели он не мог дать такой же совет Китнисс Эвердин?
========== ГЛАВА ШЕСТАЯ, в которой Джоанна не пытается предотвратить самоубийство ==========
Соленая вода обжигает легкие. Порой начинает казаться, что Пит вовсе не учится плавать. Пит учится сперва набрать в легкие побольше воды, а потом от этой воды чудом избавиться. Интересно, в этом занятии есть хоть какой-нибудь смысл?
Энни говорит, что нужно попробовать по-другому, но признается, что не знает, как это – по-другому. Сама она родилась в Дистрикте, в котором дети сперва учатся плавать, а уже потом – ходить и говорить, поэтому учитель из нее никудышный. Других учителей Пит, наверное, не потерпел бы. В его жизни было слишком много мучителей и врачей, чтобы теперь покорно выслушивать бесполезные в корне советы от незнакомцев.
Половину дня он проводит в тренировочном центре. Какая-то часть его знает, что каждый раз, когда он берет нож, копье или тяжеленную гирю, весь центр управления Капитолия вздрагивает и тянется к кнопке вызова планолетов. Он даже знает, почему Капитолий его так боится. Все они думают, что он – неназванный приемник Сноу. Его интересует то, что заставило их поверить в подобную чушь.
Или не чушь?
Когда он не вспоминает Китнисс Эвердин, он вспоминает президента Сноу.
Тот всегда сидит напротив, в безупречном костюме, с белой розой в петлице, и говорит. Сноу всегда говорит, если не о Китнисс Эвердин, то о самом Пите. О том, какой у него потенциал, о том, как его сложно было увидеть в тени Огненной девушки, о силе духа, с которой он каждый раз прощал Китнисс ложь и предательства.
«Стань она даже в тысячу раз лучше, она все равно была бы не достойна тебя.»
Сноу слишком много говорит, и Пит хочет закрыть руками уши, чтобы не слышать, как этот человек, пахнущий розами так же сильно, как кровью, достигал своей власти, как удерживал ее, как строил свою власть на страхе, лжи и предательстве, и как сильно он ошибался во всех этих методах. Его власть пала благодаря горсти ядовитых ягод. И его почти переиграла Сойка-пересмешница.
«Сложно было найти на роль Сойки-Пересмешницы девушку более неподходящую, чем Китнисс Эвердин. Но она сама нашлась, и ее уже не спрашивали о том, хочет она этого или нет. Она просто стала символом, и ответственность за тысячи загубленных и тысячи потенциально загубленных жизней уже лежит на ее хрупких плечах. Этот груз сломает ее. Ее, слишком слабую, чтобы жертвовать чем-то или кем-то, кроме себя одной, ради цели, стоящей подобных жертв».
И это случилось – эта ответственность стала слишком неподъемным грузом для подавленной Огненной девушки. Сноу никогда не говорил (или Питу внушили, что не говорил), как сильно его восхищает Китнисс Эвердин. Своей искренностью, своей способностью просто по наитию зажигать огонь вокруг себя в сердцах других людей. Его восторг выражался во взглядах, в тоне голоса, даже в уголке полных дергающихся губ. При этом он не переоценивал саму Китнисс, зная, что ее легко запугать. Но он переоценивал ее силы: зажженное ею пламя она сама уже не могла контролировать. Из-за этого восстания не закончились, не смотря на то, что ее игра в страстную влюбленную девушку продолжилась и после Игр. Поэтому она попала на Квартальную Бойню, зная, что шансов у нее почти нет. Сноу знал, что она хочет пожертвовать собой ради безликого, будто лишенного собственного лица, парня. Поэтому она должна была убивать тех, кого взяла в сотрудники. Поэтому она должна была бесславно умереть, обагрив свои руки алой теплой кровью.
«Если бы она сама убила тебя, - говорил Президент, - о, это был бы настоящий финал 75 Голодных Игр. Я бы даже сохранил ее жалкую жизнь, чтобы она вернулась домой невредимой, грязной, заляпанной тем, что невозможно отмыть. Не думаю, что она долго бы прожила после Игр, но я бы упивался каждой секундой ее страданий. Но ее опять вытащили. Она никогда не умела выбираться из передряг сама. Впрочем, время может показать, что из одних Игр она попала в другие. И время покажет, обрадует ли ее такая перемена.»
Пит вспоминал Президента. Именно его – никого другого, и именно вспоминал, а не воскрешал в своей памяти то, что было в нее внедрено. Он вспоминал пытки, ежесекундно, и каждая из пыток причиняла ту, давнюю, ни на что не похожую, боль. Он видел, как на его глазах пытали людей, которых он даже не знал, но боль которых была ему хуже собственной боли. Он вспоминал Джоанну Мейсон, вспоминал ее крики так, будто они были его собственными криками. Впрочем, сам он тоже помнил, что кричал.
Только имя.
Женское имя.
Оно въелось ему в кожу, стало составляющей его крови, и ни пытки, ни долгие разговоры, ничто не могло просто взять и вытравить его из памяти. И Президент, восхищаясь подобной стойкостью, просто понял, что начал уничтожение Китнисс Эвердин не с той стороны.
«Они думают, что делают из нее героиню, победительницу. Но они не станут делать ее убийцей, они захотят оставить ее невинной на сцене, запятнанной ужасами войны. Она должна внушать священный трепет, веру в правильность совершаемых ими преступлений. Глупцы. Она слишком хрупкая, эта Китнисс Эвердин. Я подарю ей то, чего она не заслуживает. Я сделаю ей бесценный подарок. Ты никогда не чувствовал в ее поцелуях чувства вины? Она стыдилась того, что обманывает тебя. Она хотела бы, что ваша игра была игрой и для тебя тоже. Так было бы легче. Мне кажется, она обрадуется, когда ты избавишься от этой разрушающей страсти. Ненадолго, правда, но обрадуется. И потеряет, пожалуй, то единственное, что все это время поддерживало ее саму. Глупая Китнисс Эвердин. Бесполезная Китнисс Эвердин. Неужели ты не будешь рад просто перестать чувствовать это именно к ней? Есть так много девушек, которые ответили бы тебе взаимностью, но ты выбрал самую неподходящую. Мне даже немного жаль, что подобное чувство нельзя просто устранить. Его можно изменить, - легкая усмешка трогает полные губы, - не просто так говорят, что и от любви до ненависти, и от ненависти до любви одинаковое расстояние. Мне даже немного жаль, но ты никогда не скажешь мне «спасибо», мой бедный мальчик.»