– У нас тоже есть, – сказал Яков. – Вот у нас в стройбате капитан Никонов был…
– Один воин, даже самый лучший, не решает исход войны. Таковы азы современной военной науки, которой обучались все наши генералы. Раньше было проще: вышли два рыцаря, подубасили друг дружку мечами, кто на лопатки упал, тот и дурак. В общем, всё вполне гуманно.
Ян расхаживал вдоль ковра.
– Современная война требует установления идеологических порядков. Вот и предложим товарищам кочевникам строить фабрики, шахты, хлопок выращивать или картошку мотыгой ковырять.
– Зачем им мотыгой ковырять? – сказала Жемка. – Они же вольные птицы!
– Вольному воля, а спасённым рай! – сказал Ян. – Если исходить из того, что коммунизм это закамуфлированная мечта человечества о рае, то социализм его предтеча. Но, сдаётся мне, что спасённых окажется совсем мало и будут они, как обычно, ублюдки, а вольные запрут наших солдатушек в немногочисленных городах и будут отрезать им бошки, когда те выйдут до витру.
– Дикость какая! – сказала Жемка. – Просто мракобесие какое-то…
– Таково несовершенство существующего мира, – сказал Ян. – Если такие места, куда цивилизованному человеку соваться не следует. Впрочем, у наших правителей всегда было плохо с пониманием цивилизованности. Так вот, сдаётся мне, что это начало конца.
– Ты таких разговоров в университете не ведёшь? – спросил дядя Жемки.
– У меня всё в порядке с головой, Суржен, – сказал Ян. – Генетический опыт пяти поколений ссыльных позволяет чётко дозировать извлекаемые звуки по месту и по аудитории.
– Нас Америка завоюет? – с иронией спросил Яков.
– Никто нас не завоюет, – сказал Ян. – Если только инопланетяне на голову не свалятся. Страна и так рассыпается, говорю тебе как специалист, экономика не может быть ни экономной, ни тем более плановой. А эти покалеченные, которые вернутся с войны, будут шоковым зарядом. В Америке был «вьетнамский синдром». А у нас, поверь, будет афганский. И в какой миг все наше социалистическое благополучие полетит вверх тормашками.
– Жаль, что Америка нас не завоюет, – сказал Жемка. – Я бы тогда на Бродвей поехала. И ещё в Париж.
– Ленин сразу после гражданской войны объявил НЭП – новую экономическую политику, – сказал Ян. – Суть новизны заключалась, как ни парадоксально, в возврате к старым добрым мелкобуржуазным формам: лавкам, артелям, харчевням. И очень быстро стало не то что хорошо, но вполне сносно жить, особенно по сравнению с революционной голодухой. Почему он это сделал, вопрос, конечно, творческий. С одной стороны, он был человек не злой, любил комфортную жизнь, в эмиграции жил в Женеве, в основном, там не самый плохой климат, за питанием следил и за здоровьем. С другой стороны, не был таким амбициозным, как Лев Давидович. Его вполне устраивало поцарствовать до конца дней своих в мирной, благополучной России.
– Лев Давидович это кто? – спросил Яков.
– Твой соплеменник, – сказал Ян. – Лейба Давидович Бронштейн, он же Троцкий. Создатель Красной Армии, живодёр страшный был.
– Не слышал о таком, – сказал Яков.
– Это понятно, – сказал Ян. – В школьном учебнике истории о нём скромно умалчивают. Так вот эти двое, Лев Давидович и дядюшка Джо, кто такой, знаете, надеюсь?
– Знаем, – сказала Жемка. – Так англичане Сталина называли.
– Умница, – сказал Ян. – Эти двое, обуреваемые страстью владеть миром, быстренько отправили Вольдемара к праотцам. Потом передрались за власть, Троцкого выперли, шлепнуть сразу как-то не задалось, он долго бегал по заграницам, пока в сороковом его насмерть не забил ледорубом знойный мексиканский парень Меркардер. Сталин перевернул страну, заставил крестьян в зипунах не таращиться на гром небесный, а учиться летать на самолетах и танки водить, войну выиграл, перекрестившись, но после сорок пятого выдохся. Да и мир очень быстро сообразил, что не стоит менять Гитлера на Сталина, и отгородился железным занавесом. Но мы-то так и живём по-прежнему, словно завтра в поход. Автоматы лучшие в мире, а башмаки надеть стыдно. Короче, всё фигня, главное, чтобы не было войны.
Яков, насупившись, сказал:
– Войну народ выиграл. Она же Отечественная была. У меня дед фронтовик. Он, правда, про войну не любит рассказывать. Только если сильно выпьет, и то больше матом ругается.
– Люди на войне совершают чудеса, – сказал Ян. – Только в двух случаях. Если за спиной Родина и вдохновляет бог. Родину никто не отменил, а дядюшка Джо сумел стать богом. Прискорбно, но факт. Даже мой покойный отец рвался в Войско Польское, драться с нацистами. Но не взяли по анкетным соображениям. Честно зарабатывал свой туберкулез на оборонном заводе. Правда, после Победы в братскую Польшу переехать не захотел. Он мне, конечно, ничего по этому поводу не говорил, но, как я понимаю, не захотел менять шило на мыло. А может просто эти горы любил.
– Хороший был человек, – сказал дядя Жемки. – Порядочный. Аллах, наверняка, его сразу в рай определил. Помянем!
– В общем, грядут перемены, – сказал Ян. – Насколько я наблюдаю, самой номенклатуре осточертела вся эта распределиловка, вечное братание с гегемоном под недрёманным оком старых товарищей. У нас тут случай недавно был, и смех, и грех. Образовалась вакансия послать двух третьекурсников с юридического факультета на полугодовую стажировку в Пражский университет. Боже ж мой, задрипанная социалистическая Прага! Половина руководящего состава аппаратов солнечных республик слетелась, своих сынков пристраивать. Чуть на кинжалах не подрались…
– И кто поехал в результате? – спросил Яков.
– А-а! Военная тайна, – сказал Ян. – Какая разница?! Тот, кто поехал, постарается не вернуться. А если вернётся, полный дурак будет.
– А мы в мае на Иссык-Куль собираемся. Поехали с нами, Ян, – сказала Жемка.
– Я постараюсь, ласточка, – сказал Ян. – Мать хворать стала, подозрение на онкологию. Хочу её в Новосибирск на обследование свозить, там достойная профессура…
До наступления лета они увиделись с Яном всего один раз. Мать его на самом деле сильно разболелась, поездка на Иссык-Куль тоже сорвалась, в связи с Олимпиадой в Москве экзамены в театральный сместили на начало июня, так что Жемка была вся в хлопотах и подготовке к скорому отъезду.
Ян пригласил их в закрытый ресторанчик при киностудии. «Посторонних не бывает, – сказал он, тихо сообщив заветное слово швейцару, и проводил в уютный зал. – Исключительно богема местного разлива. Но кормят хорошо и у музыкантов все западные новинки, в рамках цензуры, разумеется».
Яков с любопытством посматривал по сторонам. Богема была вся сплошь незнакомая, только пару лиц, кажется, он видел по телевизору. Но в телевизоре они были свежее. Заиграла музыка и Жемка пошла танцевать.
Ян был нервный и много пил. «От него просто веет антисоветчиной! – подумал Яков. – Эх, добром это не закончится!»
– Что делать собираешься? – спросил Ян.
– Не знаю, – сказал Яков. – Ты про что?
– Жемка поедет в Москву, скорей всего поступит, во всяком случае, там и останется. А ты что будешь делать? Снег убирать на турбазе?
– Не знаю, – сказал Яков. – Мы с ней об этом не говорили.
– Достойная молодости инфантильность. Только совершенно не свойственная евреям.
– Среди евреев не встречал ни одного умного мужчины и ни одной красивой женщины, – вдруг сказал Яков.
– Да ну! – рассмеялся Ян. – Это ты про себя?! А я встречал. И не одного. Запомните, мой юный друг, лучшие финансисты в мире это евреи. Барон Ротшильд, например.
– Ну, это там у них… – сказал Яков.
– Там, здесь… – передразнил его Ян. – Эх, веселая компания у нас собралась. Казашка, которая отзывается на французский, я по-польски ругаюсь и польские песни пою, когда пьян, а на родине не был и не тянет, еврей, который не любит деньги. Натуральный паноптикум.
– Что такое паноптикум? – спросила Жемка, едва ли не рухнувшая у столика. – Ух, натанцевалась вусмерть!
– Это такая волшебная шкатулка, солнцеликая Будур, где живёт веселый джинн, который дарит маленьким девочкам счастье, – сказал Ян.
– Хочу! – сказала Жемка.
– Не получится, – сказал Ян. – Сначала надо заслужить, многодневными трудами.
– Тогда неинтересно, – засмеялась Жемка. – Я быстренько в дамскую комнату.
– В общем, так, – сказал Ян, когда Жемка вышла. – Я не знаю, какая у вас там любовь, платоническая или не очень, и ты, конечно, можешь хвостом потащиться вслед за Жемкой в Москву, но вынужден сказать суровые слова: для тебя это бесперспективно. Жемку закрутит вихрь столичной жизни и ты очень быстро окажешься лишним. Будет больно, обидно и грустно.
Ян помедлил, а затем продолжил:
– Сожалею, но ваша романтическая история подошла к логичному завершению. Поэтому предлагаю воспользоваться рекомендацией незабвенного Карла Маркса…
– Причём здесь Карл Маркс? – перебил его Яков. – Чего-то я не понимаю…
– Сейчас объясню, – сказал Ян. – Карл Маркс писал о том, что каждый крупный капитал нажит не вполне честным путем. Я полагаю, он знал, о чём пишет.
– Какой капитал, какой честный путь?! – сказал Яков. – Ян, ты напился, что ли?!
– Мне тут все обрыдло, – сказал Ян. – В этом замечательном городе, в этом дебильном университете. Я хочу уехать, единственное, что удерживает это мать. Но буду циничен: врачи поставили окончательный диагноз, ей жизни от силы пару месяцев.
Ян посмотрел на Жемку, которая возвращалась к столику.
– Отправь-ка ты нашу красавицу танцевать, а мы с тобой выйдем подышать и поговорим серьёзно.
– Вы чего такие загадочные? – сказала Жемка, сев за столик. Яков наклонился к ней и шепнул на ухо: «Слушай, Яну как-то нехорошо. Мы выйдем на улицу?!»
– Ладно. Я тогда танцевать, – сказала Жемка и упорхнула.
Во дворике ресторана Ян глубоко вдохнул и сказал:
– Да, гор, пожалуй, мне будет не хватать. Я навёл кое-какие справки. Есть такой славный порт Находка, самый крупный на Дальнем Востоке и единственный, где нет закрытого паспортного режима. Зато буржуинские пароходы заходят туда с завидной регулярностью. Понимаешь, куда клоню?
– Нет, – сказал Яков. – Пскопские мы, не догоняю.
Из ресторана донеслась задорная мелодия «В Кейптаунском порту». Ян, пританцовывая, продолжил:
– Буржуинские пароходы, сэр, это импортные шмотки, маги, парфюм, которые меняются на русское бухло и русскую икру.
Он сделал легкое па:
– При грамотной организации дела импортные тачки, от которых тащатся наши загорелые братья с Кавказа. Коммерция не вполне законная, точнее, вообще незаконная, зато прибыльная, зараза. А к переменам надо готовиться. А готовиться лучше с деньгами на кармане.
Он прекратил танцевать:
– Вот, вкратце, о чём писал Карл Маркс. Предлагаю стать компаньоном. Это веселее, чем на Чимбулак глазеть с утра до ночи.
Яков сосредоточенно изучал могучую чинару, устилавшую ветвями крышу ресторанчика.
– Понимаю, надо подумать, – сказал Ян. – Думай. Время есть. У того же неиссякаемого Карла Маркса есть стихи…
– Он разве стихи писал? – спросил Яков.
– Баловался в юности, – сказал Ян. – Настоящий немецкий романтик. Я даже запомнил:
«Так давайте
В многотрудный
И далёкий путь пойдем
Что-то там тра-та-та-та-та-там, под ярмом постыдной лени, и главное:
В дерзновенье и в стремленье
Полновластен человек!»
Усекаешь?
– Я в поэзии не очень… – сказал Яков. – Мне к родителям надо съездить. Я после службы ещё не был.
– Отлично. Съезди, – сказал Ян. – Сменишь обстановку. А по осени и двинемся в дальние края…
Они стояли с Жемкой на перроне и молчали. Между их поездами интервал был двадцать минут, Жемкин в Москву раньше, его – позже.
– Ты мороженое не хочешь? – спросил Яков.
– Нет, – сказала Жемка. – Ты не уходи, я боюсь одна остаться.
– Я приеду к тебе. Обязательно, – сказал Яков. – Побуду немного у родителей и приеду.
– Где ж я тебя поселю? – сказала Жемка. – В общежитие, наверное, не пустят.
– Придумаю что-нибудь, – сказал Яков. – Попрошу отца тётке написать. У меня же тётка в Москве живёт, пусть приютит на время.
– Ладно, – сказала Жемка. – Пошли, наверное, в вагон.
В купе он забросил Жемкин чемодан на верхнюю полку:
– Никого нет. Может, одна до Москвы поедешь.
– Хорошо бы, – сказала Жемка. – Я тогда стихи буду повторять.
Они вместе подобрали для конкурсной программы отрывок из «Облако в штанах» и «Любовь миноносца к миноносице» Маяковского.
– Ну, я пойду, наверное, – сказал Яков. – А то скоро мой поезд.
– Ладно, – сказала Жемка.
– Ты только сразу адрес напиши, чтобы я знал, куда ехать, – напомнил Яков.
– Ладно, – снова сказала Жемка и вздохнула.
На перроне он подошёл к вагонному окну. В купе размещала вещи немолодая матрона с двумя детьми.
– Я люблю тебя! – сказал Яков.
Жемка улыбнулась ему и попробовала открыть окно.
– Я люблю тебя! – сказал он громче.
Окно не поддавалось. Жемка смешно приложила ладошки к ушам: – не слышу!..
Поезд тронулся, он пошёл, а потом побежал рядом с вагоном, крича всё громче и громче: – Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю тебя!..
Яков проснулся со смутным ощущением тревоги. Две недели дома пролетели как один миг. Отец встретил на вокзале, посмотрел оценивающим взглядом и сказал: «Выглядишь хорошо!». Такси решили не брать, благо, чемодан у Якова был не тяжелый, и не торопясь пошли пешочком.
– Ну и как там, в Советской Армии? – спросил отец.
– Ничего, нормально, – сказал Яков. – Служу потихоньку.
– Понятно, – сказал отец. – Курить не начал?
– Нет, – сказал Яков. – Там же горы, воздух свежий.
– Ясно, – сказал отец. – Ты, вот что, пока идём, придумай для матери подробности. Понял?
– Понял, – сказал Яков.
Он прошёл на кухню в одних трусах и пожевал без аппетита оставленный матерью завтрак: творог со сметаной и гречишные оладьи. Письма от Жемки не было. «Чёртова почта! – разозлился Яков. – Работает через пень колоду!»
Две недели дома пролетели как одно мгновение. Яков так до конца и не понял, насколько мать удовлетворил его скупой рассказ об армейских буднях, но, судя по многозначительному помалкиванию отца, всё сошло вполне пристойно. Через несколько дней за ужином мать как бы невзначай спросила: «А девушка у тебя есть?»
– Есть, – на сей раз честно ответил Яков. – Жэтэм зовут.
– Нерусская? – спросила мать.
– Казашка, – сказал Яков. – Сейчас в Москве, в театральное училище поступает.
– Артистка, – улыбнулась мать. – Калмыки у нас в роду есть. Твой дядя, мой двоюродный брат Иннокентий после института поехал в Элисту, там и женился на местной.
Отец нахмурился, он недолюбливал родственников по линии супруги.
– А артистка это пройдёт, – сказала мать. – Мы в молодости все были, кто артистка, кто балерина.
– Я, наверное, съезжу в Москву, её проведать, – аккуратно поднял тему Яков.
– У тебя такой большой отпуск? – удивилась мать.
– Я за свой счёт договорился, – неуклюже вывернулся Яков и быстро соскочил с этой скользкой поверхности. – Как там дед?
– Пить крепко стал, – сказала мать. – Как бабушку схоронили, нет на него управы. Напузырится и матерится на всю улицу, соседи жалуются. Но хозяйство поддерживает, дрова колет потихоньку, помаленьку, воду сам носит.
Дед жил через реку, в Энгельсе, в маленьком частном домике на окраине, почти в степи.
– Ты бы съездил к нему. Он про тебя всё время спрашивает…
– Завтра и поеду, – сказал Яков.
Дед сидел в тени под «грибком» и что-то аккуратно выстругивал финским ножичком.
– Здравствуй, дед! – сказал Яков. – Гостей принимаешь?
Дед подслеповато посмотрел на него и как-то по-стариковски засуетился. Обнял, они пошли было в дом, но передумали, решить посидеть во дворе, дед быстро сорганизовал бутылку «казёнки» и закуску. «У меня ещё баночка тресковой печени есть, – гордо сказал он. – Будешь?»
– Да не надо, дед, – сказал Яков. – И так достаточно.