Прочитав, Новосельцев посмотрел на лист бумаги, потом медленно перевел взгляд на Уздякова.
— Это было напечатано в румынской газете «Виктория», — сказал Уздяков. — Газетенка фашистская. Как видите, предрекают нам самопотопление.
— А что лектор из политотдела говорил?
— Черноморцы, конечно, капитулировать не будут. Газета, надо отдать ей должное, правильно заявила, что дух советских моряков слишком высок, чтобы думать о сдаче в плен. Но и о самопотоплении еще рано думать. Еще повоюем. Таковы были мысли лектора. Я согласен с ним.
— Правильно — повоюем! — воскликнул Новосельцев.
— До последней капли крови. Мертвые сраму не имут, как сказал князь Святослав. Все погибнет, кроме чести. У нас осталось одно — наша честь. С ней и смерть примем.
— А по-моему, товарищ капитан, — с убеждением произнес Новосельцев, блестя глазами, — надо переходить в наступление. Новороссийск следует забрать, и как можно быстрее!
— Для этого нужна сила. А где ее взять?
— Силы должны найтись! Ведь весь народ воюет.
Уздяков снисходительно улыбнулся краем губ и насмешливо произнес:
— Блажен, кто верует, тепло ему на свете…
Лейтенант исподлобья посмотрел на капитана.
Настроение у него сразу упало. Воевать, имея в перспективе только одну смерть, хотя и с честью, удовольствие ниже среднего.
Распростившись с капитаном, Новосельцев вышел из дому и с жадностью стал вдыхать свежий ветерок с моря. Около штаба он заметил Крутова и окликнул его.
Дождавшись, когда Новосельцев подошел, Крутов, сияя, заговорил своей обычной скороговоркой:
— Иду, брат, к жене. В госпиталь. Два часа имею в распоряжении. Не каждый день так. Как у тебя время? Может, сходим вместе? Познакомлю. Только смотри не влюбись.
— Спасибо за приглашение, — сказал Новосельцев, сосредоточенно сдвигая брови. — Скажи, Ваня, лектор из политотдела читал лекцию для командиров?
— Какую ты имеешь в виду?
Новосельцев рассказал ему об обеде у Уздякова. Лицо Крутова посерьезнело.
— Мы в большой опасности, Виктор. Если турки ударят с юга, то нашему флоту придется худо. Нам бы авиации побольше, тогда бы показали им самопотопление. — Он с ожесточением сплюнул и круто переменил разговор: — Чего это Уздяков заимел к тебе расположение?
— Довоенный знакомый, — улыбнулся Новосельцев.
— Не любят у нас этого капитана. Все у него как будто правильно, по закону, а души в поступках нет. Любит поучать, изрекать уставные истины, философию приплетает, а с подчиненными груб, заносчив. Корягин терпеть не может его.
— У каждого человека свои недостатки.
— Это так, конечно, — согласился Крутов. — Однако я спешу.
И он торопливо зашагал по пирсу.
Под вечер, когда на катере уже заработали моторы, на борт поднялся лейтенант с темными тонкими усиками на красивом лице. Поставив на палубу чемодан, он подошел к Новосельцеву и, козырнув, четко доложил:
— Лейтенант Букреев. Прибыл на ваш корабль для прохождения службы в качестве помощника командира.
— Добро, — обрадовался Новосельцев и протянул лейтенанту руку.
Он проводил помощника в его каюту.
— Приведите себя в порядок, отдохните с дороги. Скоро выходим в море. Вам повезло.
— Да, по-видимому, — улыбнулся Букреев, обнажая белые мелкие зубы.
— Из училища или уже служили?
— Полтора года служил помощником на охотнике в Батуми.
— В боях не приходилось участвовать?
— Не довелось. В дозорах время проводили.
— Доведется, еще не конец войны, — пообещал Новосельцев, прикрывая дверь каюты.
Поднявшись на мостик, он распорядился:
— Отдать швартовы.
Взяв в руки рычажки машинного телеграфа, Новосельцев ощутил радостное волнение. Сколько думалось и мечталось об этом на госпитальной койке.
Морской охотник дрогнул, из-под винтов вырвалось могучее рычание, и сразу же нос корабля чуть приподнялся, а корма как бы осела.
С чем сравнить то ощущение, когда летишь над водой, словно чайка, оставляя за собой крутящийся поток? Ветер хлещет тебе в лицо, форштевень режет воду, оставляя похожие на пенистые крылья следы, а себя чувствуешь слитым воедино с кораблем. Что может быть отраднее этого для сердца истинного моряка?! Новосельцев всем своим существом ощущал силу моторов, упругость волны на рулях.
— Так. Ну, вот и началось…
На палубу поднялся лейтенант Букреев. Новосельцев подозвал его и сказал:
— Карты и прокладочный инструмент в рубке. Действуйте.
Помощник пошел в рубку.
Море было неспокойное, штормило. Выйдя в заданный квадрат, катер застопорил моторы и стал дрейфовать, покачиваясь на волнах.
Нелегка дозорная служба на катере. Сутками приходится болтаться вдали от берега. От изнурительной качки к горлу подкатывает тошнота, а в глазах начинает темнеть. Ветер и течение сносят катер, и нужно каждые полчаса запускать моторы, чтобы удержаться на линии сторожевого дозора. И совсем скверно, когда штормит. Волна захлестывает палубу, моряки промокают до нитки. Но раз ты в дозоре — забудь обо всем, не думай об усталости, не обращай внимания на качку, на то, что холодный ветер пронизывает насквозь мокрое обмундирование. Ты дозорный передовой линии и обязан слушать в оба уха, смотреть во все глаза. Особенно будь бдителен ночью. Пользуясь темнотой, вражеские самолеты, приглушив моторы, забрасывают минами фарватер, по которому ходят наши корабли. Ночью к базе могут проскользнуть подводные лодки и торпедные катера противника. Что бы ни случилось, дозорный катер должен первым принять бой, выстоять и оповестить командование.
Первая ночь в дозоре прошла спокойно. Когда рассвело, Новосельцев приказал сделать большую приборку, а после нее отдыхать всей команде. На вахте остались только сигнальщики, акустик, радист и механик. Новосельцев оставил за себя помощника и пошел спать.
С полудня началась обычная жизнь по расписанию, словно катер находился не на боевой вахте в открытом море, а в родной бухте. В отсеках и на верхней палубе проходили тренировочные занятия по ликвидации аварий и пожаров, по отражению налетов с воздуха и моря. Такой распорядок ввел Корягин, считавший учебу необходимой в любых условиях. Вечером вышел боевой листок, посвященный прошедшему дню.
Новосельцев был доволен результатами тренировок. Все матросы действовали быстро, слаженно и уверенно.
После ужина, когда Новосельцев сидел в каюте, к нему постучал Дюжев. Обычно веселый, он на этот раз был серьезен.
— Прошу вашего разрешения, товарищ лейтенант, по возвращении в базу жениться.
Новосельцев с удивлением посмотрел на него.
— Так получилось, — смущенно произнес рулевой. — Обязательно надо жениться.
— Почему такая спешка? Не лучше ли отложить женитьбу на послевоенное время?
— Нельзя, товарищ лейтенант, — с убеждением произнес Дюжев. — Могут перехватить. На нее много моряков заглядываются, а при таких обстоятельствах, сами понимаете, всякое может случиться.
Новосельцев улыбнулся:
— Женись, раз такое дело.
В цыганских глазах Дюжева появились веселые искорки.
— Спасибо, товарищ лейтенант. Прошу еще — никому не рассказывайте до тех пор, пока не женюсь. А то, сами знаете, вдруг неустойка, от насмешек хоть с корабля списывайся.
— Сохраню секрет, — пообещал Новосельцев, удивляясь про себя, когда успел рулевой, редко отлучавшийся с корабля, влюбиться и добиться взаимности.
Дюжев поднялся на верхнюю палубу и пошел на корму покурить. Закурив, он подозвал к себе матроса Токарева.
— Меня звать Степаном, а тебя?
— Олегом.
— Ну как, освоился?
— Вроде бы.
Выпустив изо рта дым, Дюжев сдвинул на затылок мичманку и покачал головой:
— Погляжу я на тебя и вывод печальный делаю — совсем службы не знаешь. Ну какой у тебя внешний вид? Разве это воротник? Видишь, какой у него цвет?
— Синий, — недоуменно ответил Токарев, косясь на свой воротник.
— То-то что синий. А вдруг получишь увольнительную в город. Захочешь с девушкой познакомиться. Не тут-то было! Глянет она на твой синий воротник и сразу определит, что ты салажонок. По воротнику поймет. У бывалого моряка воротник выцвел, не синий, а голубой. Знаешь что: постирай его в воде с содой — и он превратится в голубой.
Чуткий на ухо боцман подошел к ним и сердито зашевелил усами:
— Балаболка же ты, Степан. Чему учишь молодого матроса? Нет чтобы рассказать ему о рулевом устройстве да показать…
Дюжев рассмеялся и отошел от них. Не знаешь ты, боцман, что у него сегодня преотличное настроение, хочется озоровать, петь песни, а не рассказывать про штуртросы, румпель и тому подобное.
Подойдя к комендору носового орудия Пушкареву, мрачно смотревшему на море, он с невинным видом спросил:
— Скажи-ка, пожалуйста, уважаемый комендор, почему о хорошем сапожнике можно сказать, что он работает, как артист, а об артисте не скажешь, что поет, как сапожник?
Пушка рев посмотрел на него исподлобья и спокойно проговорил:
— Пошел к чертям.
Дюжев изумился:
— Кажись, вы малость пришибленный. Когда это произошло?
Комендор повернулся к нему спиной.
Дюжев с оскорбленным видом пожал плечами и стал спускаться в кубрик. Здесь играли в домино.
Дюжев подсел к коку, державшему перед собой книгу.
— Что, Кирилл, задумался! И не замечаешь, что книгу раскрыл вверх тормашками. Или каша подгорела?..
Наливайко невесело улыбнулся.
— Не в каше дело. Понимаешь, Степа, опять промашку дал, и все из-за своей стеснительности.
— А почему я не знаю об этом?
— Вчера это произошло. Иду по берегу с мешком продуктов за плечами и вдруг вижу, как будто знакомая девушка. Невысокая, кругленькая, как орешек. Она, думаю, моя севастопольская зазнобушка. Ты должен помнить ее.
— Помню. Носы у вас одинаковые, курносые.
— Вот, вот. Пока я раздумывал, девушка исчезла за углом дома. Хотел побежать за ней, да с двухпудовым мешком не больно побежишь. А оставить мешок не решился. Девушку догнать догнал бы, а к мешку тем временем ноги могли бы приделать.
— Окликнуть ее следовало.
— Постеснялся. А вдруг не она…
— Ну и что из того? Тюфяк же ты, Кирилл!
— Стесняюсь с другими. Только с одной и был посмелее. Забывать было начал ее, а со вчерашнего дня вновь вижу ее перед собой. Ругаю теперь себя, почему волынил тогда, когда пришлись друг другу по душе. Расписались бы — и делу конец. Поехала бы к моим родителям за Волгу как законная жена, а война кончилась бы — и я к ней. Стеснялся предложить ей пойти в загс…
— Ой, тюфяк…
Матрос Бабаев стучал костяшками домино и ворчал:
— Зачем медяшку драить? На войне не до чистоплюйства. Война и чистота — вместе не живут.
— Служба, браток, — с убеждением заявил акустик Румянцев. — Дома ты как хочешь, а на флоте как велят. И брось обсуждать распоряжение командира, а то попросим списать с корабля.
— За что? — поднял тот брови.
— За то, что морскую службу не знаешь.
Наливайко вздохнул:
— Мне каждый день надо стирать. В моем камбузе не развернешься, обязательно чем-нибудь плеснет. После войны я, пожалуй, смогу выступать в цирке. Стоя на натянутом канате, буду разжигать примус, жарить яичницу и кипятить чай. Это куда легче, чем разжигать примус, когда катер танцует на волнах.
Дюжев хлопнул его по плечу:
— Верно, Кирилл. Ты кок-виртуоз. Ответь только на вопрос: почему жареная рыба в воде выглядит хуже, чем в масле?
Глаза-пуговички Наливайко непонимающе уставились на рулевого. Но Наливайко быстро сообразил, что Степан по своей привычке собирается разыграть его, и сам перешел в атаку:
— Вопрос нетрудный, отвечу. Только сначала ответь ты на мой вопрос.
— Валяй, Кирюша.
— Сильна водка, человека с ног валит. Но что сильнее водки и всего прочего?
Дюжев пренебрежительно усмехнулся:
— Детский вопрос. Сон, конечно.
— А что сильнее сна?
— Есть и сильнее? — поразился Дюжев.
— Есть, стало быть.
Дюжев растерянно развел руками:
— Не знаю. Скажи.
— Злая жена.
— Это почему же?
— Злая жена спать не дает.
Дюжев расхохотался.
— Здорово, Кирюша! Запомним. Обвел ты меня.
— Запомни, Степа. А то скоро женатиком будешь, знать это надо. Вдруг твоя Надя…
— Она не такая жена будет.
— Девки все хороши, а откуда, скажи на милость, злые жены появляются?
— Цыц на тебя, — с притворным испугом замахал на него Дюжев.
Стемнело. Катер малым ходом ходил в заданном квадрате.
Новосельцев поднялся на мостик и сменил помощника.
— Отдыхайте пока, — сказал он. — Не забудьте, кстати, побриться.
Помощник удивленно глянул на командира, машинально потрогал щеку и, ощутив щетину, пробормотал:
— Надо же.
Вторая ночь прошла так же спокойно, как и первая, если не считать болтанки, которая всех утомила.
В полдень катер вернулся на базу. А через два часа Новосельцева вызвали в штаб.
— Будете сопровождать транспорт в Туапсе, — заявил Корягин будничным голосом и чуть приподнял полусонные веки. — Оттуда отконвоируете транспорт с грузом.
Новосельцев повторил приказание, а про себя подумал: «На отдых рассчитывать не приходится. Работенки катерникам хватает».
Через сутки катер вернулся в Геленджик, а спустя несколько часов его опять отправили в дозор.
Море было по-зимнему неспокойно. Волны казались черными и маслянистыми, как взбаламученный мазут. Холодный ветер гнал по небу отяжелевшие свинцовые тучи, срывал с гребней волн водяную пыль и осыпал ею палубу, клеенчатые плащи стоявших на вахте матросов. Брызги слепили глаза, больно били лицо, ледяные капли скатывались за воротник.
Но глаза нельзя закрыть, лицо невозможно отвернуть — в такую погоду, когда трудно разобрать, где кончается море и начинается небо, дозорный корабль должен особенно бдительно нести вахту.
Новосельцев всю ночь простоял на мостике, поеживаясь от холода. Глаза его воспалились от соленой воды, а губы потрескались. Когда наступил рассвет, к мостику подошел боцман. Его пышные усы обвисли, и с них капала вода.
— Не появятся в такую погоду фашисты, — как бы между прочим заметил он.
Стоявший у штурвала Дюжев повернул в его сторону посиневшее лицо с красными глазами под припухшими веками и с ухмылкой сказал:
— Кисло им сейчас.
— А тебе не кисло? — криво усмехнулся боцман.
— И мне, — сознался рулевой, притопывая ногами, и добавил плутовато: — Но мне привычно, я сын рыбака…
Осмотрев в бинокль море, Новосельцев сказал боцману:
— Буди помощника. Пусть кок принесет мне в каюту горячего чаю.
Через несколько минут Новосельцев сидел в своей каюте и пил чай. Напившись, он сменил мокрое нижнее белье и лег на койку. Заснул сразу, несмотря на сильную качку.
Через два часа он проснулся. Качка стала меньше. Надев шапку и кожаный реглан, он вышел из каюты.
Дверь в каюту помощника почему-то была открыта, и в каюте горел электрический свет. Новосельцев заглянул в нее, думая, что там помощник, но она была пуста. «Разиня, забыл выключить свет», — рассердился лейтенант и хотел уже повернуть выключатель, как его взгляд упал на лежащую на столике толстую тетрадь в коленкоровом переплете. «Новый журнал помощник завел, — подумал он. — Что он туда записывает?» Новосельцев взял тетрадь и развернул. На первой странице было написано мелким убористым почерком: «Где-то я читал или слышал изречение: «Лучше пять минут быть трусом, чем всю жизнь покойником». Предельно ясная мысль».
Новосельцев быстро захлопнул тетрадь с таким ощущением, словно он нечаянно сунул нос в чужую сокровенную тайну. На обложке он заметил надпись: «Мысли по поводу и без повода». «Тоже мне мыслитель!» — подумал он с усмешкой.
Выключив свет и прикрыв каюту, Новосельцев несколько мгновений стоял, собираясь с мыслями. Он никак не мог смириться с тем, что его помощник трус. За это время Букреев показал себя с хорошей стороны. Вахтенный журнал и всю отчетность он вел образцово, к матросам относился требовательно и вежливо, быстро перезнакомился со всеми офицерами дивизиона. При налетах самолетов на Геленджик вел себя смело. Чего же он записывает в тетрадь такие шкурные мысли?