— Халтурить в моей бригаде! Где вы работали до этого, черт вас побери, и как вы оказались в моей бригаде? Кто вам звание присваивал?
На лице капитана отразилось недоумение.
— Я не понимаю, товарищ полковник, — ровным, по-штабному отработанным голосом произнес он.
— Он не понимает! Вам все равно, кого зачислять в артиллерию, кого в обоз, кого в разведку! Отсчитал нужное количество людей — и все, шагом марш! Легко и спокойно! Так делали?
— В основном так, товарищ полковник. Народу прибыло много, а время у нас ограничено. Мне думается, что солдату все равно, где служить.
Полковник круто повернулся и шагнул к столу.
— Барин! — процедил он сквозь зубы. — Объявляю вам, капитан Игнатюк, строгий выговор. Еще один подобный случай — и будете командовать взводом. В роту пошлю на воспитание. Идите!
Игнатюк пытался что-то сказать, но Громов так рявкнул: «Молчать!», что тот пулей вылетел из кабинета. Повернувшись к Глушецкому, полковник отрывисто бросил:
— Сами подбирайте людей. В батальоны идите. А тех направите в распоряжение этого капитана…
Глушецкий вышел из штаба в приподнятом настроении.
Проходя мимо большого серого здания, он увидел одного солдата, отбивающегося от патрулей. Солдат кричал:
— Не возьмешь! Пошли вон! Иначе разозлюсь окончательно!
И вдруг солдат наклонился, затем резко выпрямился, перекинул через голову патрульного, сбил с ног другого, а третьего так толкнул, что тот отлетел на несколько шагов.
«Ловкач», — с невольным восхищением подумал Глушецкий.
Солдат бросился бежать. Опомнившиеся патрули припустились за ним.
Добежав до деревянного забора, солдат остановился, оглянулся и быстро перемахнул через забор. Глушецкий заметил, что вскоре открылась калитка, но со двора никто не вышел.
Глушецкий заинтересовался, что последует дальше, и он остановился. Патрули тоже перепрыгнули через забор. А спустя некоторое время в калитке показался солдат. Он прикрыл калитку и спокойно пошел по улице.
«Хитрец, спрятался за калитку и обманул патрулей», — подумал Глушецкий.
Когда солдат поравнялся, Глушецкий остановил его и строго спросил:
— Кто такой? Почему затеяли драку с патрулями?
Солдат вытянулся, приложил руку к пилотке, но покачнулся.
На лейтенанта пахнуло перегаром водки.
— Вы пьяны, — возмутился Глушецкий.
— Совсем немного, товарищ лейтенант, — довольно весело ответил солдат. — Соображение имею.
— Это и видно. Солдатской честью не дорожите.
— Наоборот, товарищ лейтенант, — возразил солдат, оглядываясь назад. — Разрешите мне идти рядом с вами. Я вам все объясню.
— Без объяснений все ясно.
— Эх, товарищ лейтенант, — вдруг вздохнул солдат. — Отправляйте на губу.
И было в его вздохе столько невысказанной горечи, что Глушецкий смягчился и внимательно посмотрел на него. Перед ним стоял пожилой человек. Из-под грязной пилотки выбивались черные с проседью волосы. Темное лицо с крупным носом все было изрезано сетками морщин. Но черные глаза под густыми бровями были по-юношески блестящими. И этот пожилой солдат справился с тремя молодыми здоровенными парнями! Удивительно!
— Послушайте, — сказал Глушецкий. — В вашем возрасте допускать такие поступки… более чем предосудительно. В каком подразделении служите, как фамилия?
— Сорок с лишним лет меня величают Иосифом Коганом, — вздохнул солдат.
— Бросьте, — нахмурился Глушецкий, сразу вспомнив поэму Багрицкого «Дума про Опанаса». — Не присваивайте чужих имен.
— Честное слово! — изумляясь, что ему не верят, воскликнул солдат. — Вот моя солдатская книжка.
Убедившись, что солдат не врет, Глушецкий невольно улыбнулся:
— Бывают же такие совпадения…
— А в чем дело, товарищ лейтенант? — продолжая изумляться, спросил солдат. — Моя фамилия вам кажется подозрительной?
— Вспомнил другого Иосифа Когана, — произнес Глушецкий. — Только он был не такой.
— В этом нет ничего удивительного, — согласился солдат, успокаиваясь. — У нас в Одессе Иосифов Коганов, как в Москве Иванов Петровых.
— Что вас заставило напиться и буянить?
Солдат вздохнул.
— С горя, товарищ лейтенант. Злая обида душит меня. Кем, думаете, меня назначили? Увидел меня капитан и говорит: «Вот и кладовщик есть». Я было начал отказываться, а мне заявляют: «Что мы, не видим, что ты природный кладовщик? Больше ты ни на что не способен». Каково? Меня вся Одесса знает, я мясником работал, в гражданскую войну с шашкой и винтовкой против беляков и немцев дрался. Оскорбление! Вот я с горя и хлебнул. А тут эти патрули подвернулись, увольнительную требуют. А зачем кладовщику увольнительная? Разозлился и обозвал их. Ну и началось…
Они подошли к дому, в котором жили разведчики. У дверей стояли Гучков и Гриднев. Лейтенант повернулся к Когану и сказал:
— Идите в свое подразделение, — и пошел в дом.
Солдат посмотрел ему вслед и собрался уже повернуться, как его окликнул Гриднев. Солдат подошел.
— Как будто знакомое лицо, — проговорил Гриднев, внимательно разглядывая его. — А где встречал — не припомню.
Солдат тоже внимательно смотрел на Гриднева, словно припоминая.
— Вполне возможно. Все покупатели мяса в Одессе меня знали. Так что…
— Стой! — воскликнул Гриднев. — Так ты же Еська!
— Точно! — обрадовался солдат. — А ты Артемка!
— Ой, друже!
Они обнялись, а потом стали похлопывать друг друга по спине, радостно восклицая.
— На гражданской войне вместе были, — пояснил Гриднев Гучкову. — С одного котелка ели. Ну, рассказывай, Еся, как жизнь твоя протекает. Постарел ты…
Солдат оглянулся на дорогу и увидел идущих патрулей.
— Знаешь что, Артем, давай-ка для беседы выберем место поукромнее. Мне что-то не хочется встречаться вон с теми кавалерами.
— Пошли к нам в роту.
Они поднялись на чердак.
После обеда Глушецкий и Уральцев пошли по батальонам. Вернулись поздно. Скинув шинели, принялись подогревать чайник. После чая Глушецкий вынул из планшета тетрадь, развернул ее и написал заголовок: «План боевой и политической подготовки».
— Завтра разобьем людей по взводам, — задумался он, — а ни одного командира нет. Полковник перебрал несколько лейтенантов и всех забраковал. План составлю, но кто будет его выполнять? Вдвоем трудно.
— Сколько будет взводов — три?
— Два по штату положено. На один взвод можно, пожалуй, поставить Семененко. Он справится. А вот кому поручить второй? Гридневу? Тяжело ему будет. Как-никак, а человеку за сорок. Трегубова? Не потянет…
— А я завтра проведу два собрания — партийное и комсомольское. Изберем парторга и комсорга. Думаю, что парторгом надо избрать Гриднева, а комсоргом Кондратюка.
— Конечно, — согласился Глушецкий. — В отряде они были авторитетными людьми.
— Потом надо будет подобрать редактора боевого листка, взводных агитаторов.
— А мне нужно старшину, два помкомвзвода и шесть командиров отделений. Хватит нам завтра работы.
— Да, со всеми людьми придется перезнакомиться. Ну, раз такое дело, давай спать.
Глушецкий улыбнулся.
— Частенько же вы употребляете словечко «давай».
— Профессиональная привычка, — пояснил Уральцев. — На каменном карьере нагрузишь вагонетку и кричишь наверх: «Давай!», чтобы поднимали. Въелось это слово.
Уральцев уложил в полевую сумку все тетради и блокноты, сунул сумку под подушку и сел на кровать. Сладко зевнув, он тряхнул головой:
— Между прочим, товарищ лейтенант, у меня есть предложение перейти на «ты», когда вдвоем, и звать друг друга по имени. Меня зовут Григорием.
— Не возражаю, — отозвался Глушецкий.
Замполит ему нравился.
— Вот и отлично, — улыбнулся Уральцев и опять зевнул. — Однако давай спать.
Но только он расстегнул пояс, как в дверь постучали. На пороге вырос слегка смущенный Гриднев.
— Заходи, не робей, — сказал он кому-то в открытую дверь.
За ним вошел знакомый Глушецкому солдат Коган.
— Извините, товарищ лейтенант, — сказал Гриднев, обращаясь к Глушецкому. — Хотел бы обратиться к вам с просьбой. Я прошу вот этого солдата зачислить в нашу роту. Знаю его по гражданской войне. Боевым был парнем.
— Был, может быть. А сейчас какой? — нахмурился Глушецкий. — Напивается пьяным, дерется с патрулями.
— С кем не бывает, товарищ лейтенант, — вежливо улыбнулся Гриднев. — Но вы должны мне поверить. Я поручался за Байсарова. Разве он не стал хорошим разведчиком? Ручаюсь и за Когана. Правда, у него возраст такой, как и у меня. Но настоящий мужчина в сорок пять лет — это еще крепкий человек. Коган мясником был. Силенка у него есть.
— Что силенка у него есть — не сомневаюсь, — усмехнулся Глушецкий. — Сам видел его «работу».
Коган стоял с опущенной головой, но при последних словах он чуть улыбнулся и поднял голову.
— Разрешите мне слово сказать, товарищ лейтенант. Если я скажу вам, что у меня ангельский характер, то вы не поверите. А зачем, позвольте вас спросить, разведчику быть ангелом? Какие данные должен иметь разведчик? Ненависть к фашистам у меня есть? В избытке. Я начинен ненавистью, как колбаса мясом. Сила есть? Имеется средний запас. Умею хитрить? Какой одессит не умеет хитрить?! Глаза, уши, ноги есть? В полном порядке. Таким образом, как говорят докладчики, все данные для работы в разведке налицо. Приказ командира для меня закон. Что вы еще хотите от меня?
Глушецкий повернулся к Уральцеву:
— Возьмем?
— Давай, — тряхнул головой Уральцев.
— Спасибо, товарищ лейтенант, — и Коган молодцевато поднес руку к виску. — Жалеть не будете.
Когда Гриднев и Коган ушли, Глушецкий повернулся к Уральцеву:
— Не прогадаем? Как думаешь?
— Мне почему-то он понравился, — в задумчивости произнес Уральцев. — Люблю ершистых. Такие люди в жизни — что соль для хлеба. Однако давай спать.
Рано утром, когда Глушецкий и его замполит пили чай, в комнату неожиданно вошел лейтенант такого высокого роста, что оба от изумления широко открыли глаза.
— Лейтенант Крошка, — представился вошедший. — Прибыл на должность командира взвода.
Глушецкий поперхнулся и еле удержался, чтобы не фыркнуть от душившего его смеха: ничего себе «крошка»!
— Кстати, — весело произнес он, — а я только горевал, что нет ни одного командира взвода. Раздевайтесь, будем пить чай.
— Рад, что кстати, — улыбнулся юношеской улыбкой Крошка.
Сняв короткую, выше колен, шинель, он встал у стола и подал Глушецкому направление из отдела кадров. Глушецкий прочитал, еще раз окинул лейтенанта взглядом и с удовлетворением отметил, что он строен, а не сутул, как это обыкновенно бывает у чрезмерно высоких людей. Глаза у него светлые, наивные, рот пухлый, а щеки, по-видимому, еще не были знакомы с бритвой.
— Садитесь, — вторично пригласил он лейтенанта и с усмешкой добавил: — А то голову приходится задирать, глядя на вас.
Крошка сел, и табуретка заскрипела под ним.
— Не рад я своему росту, — произнес он невесело. — Два метра и два сантиметра, сапоги сорок седьмой размер. Где подобрать для меня шинель, сапоги, белье? Сплошное мучение.
Может быть, пока мы в тылу, можно приодеть меня? Сами видите, в какой шинели хожу. А сапоги рты пораскрывали…
— Да-а, — покачал головой Уральцев. — Старшине забота…
— А фамилия смех у людей вызывает, — продолжал Крошка. — В детском доме, где я воспитывался, так дразнили меня. Настоящей моей фамилии никто не знал, и я сам не помнил. Так и закрепилась за мной несуразная кличка.
— В разведке служили? — спросил Глушецкий.
— Был командиром стрелкового взвода, но приходилось и разведкой заниматься. Понравилось. Да и данные для работы в разведке имею.
— Что за данные?
— А ноги. В разведке ведь главное суметь вовремя смыться.
Шутка была старая, известная фронтовикам, но Глушецкий вежливо улыбнулся.
— Но когда будем подходить к вражескому окопу, вам придется ползти или, в лучшем случае, идти на коленях. Иначе противник вас увидит, — пошутил Уральцев.
— Не беда, — самоуверенно сказал Крошка, поднося ко рту кружку с чаем.
После чая Глушецкий заявил:
— Пошли в роту. Сегодня работы хватит до полуночи.
Начались дни напряженной боевой учебы. Старые разведчики тяготились занятиями и в минуты перекура вздыхали: «Скорее бы на фронт». Все жаловались на плохое питание. Действительно, кормили не сладко. Супы варились постные, с пшеном, на второе каша из кукурузы, которую разведчики возненавидели. Сколько упреков и острот было за эти дни отпущено по адресу старшины и повара! Бывший корабельный кок, неделю назад прибывший в роту, Василий Нечитайло, который и без того злился на новичков за то, что звали его поваром, а не коком, выходил из себя, когда его ругали за плохие обеды.
— А вы что-нибудь сможете вкусно приготовить из кукурузы?! — кричал он. — Дайте мне мяса, риса, жиров, муки! Тогда увидите, на что способен кок! Болтаете черт знает что!
Старшина Безмас, присланный недавно в роту лично командиром бригады, не злился, когда его обвиняли, а собирал недовольных, ставил по команде «смирно» и затем произносил перед ними такую речь:
— Скажите, пожалуйста, что растет на Кавказе? Кукуруза. Вот вы ее и кушаете. Не нравится кукуруза? А советскому народу нравится, что мы отдали фашистам Украину, Белоруссию, почти половину России? Уж не за это ли подавать нам шашлыки, борщи да вареники! На передовой, конечно, лучше кормят. Так понимать надо, что на передовой харч главнейшее дело. Харч не тот, и боевые дела пойдут хуже. Вот подучимся как следует, двинем на передовую — тогда и питание улучшится. Все. Разойдись!
Вид у старшины был солидный. Статный, ростом не обиженный, он ходил прямо, не спеша и даже поворачивался как-то всем туловищем сразу, что придавало ему величавый вид. Улыбался он редко, от важности у него даже волосы стояли дыбом. Манеру держаться он, видимо, перенял у полковника Громова, у которого в дни обороны Севастополя некоторое время был ординарцем.
В роте Безмас быстро завоевал авторитет. А молодые разведчики даже робели при нем. Глушецкий был доволен своим старшиной.
Однако жалобы на плохое питание не прекращались. Уральцев ходил по этому поводу к начальнику политотдела, но тот ответил ему примерно так же, как старшина отвечал солдатам.
Однажды Гриднев и Коган попросили дать им увольнение на весь день. Глушецкий отпустил их. Вернулись они под вечер с полным мешком свиных ног, требухи, печенок, легких.
— Откуда это? — удивился Глушецкий.
Коган хитро улыбнулся:
— А вы разве забыли, что я мясник? Пошли мы с Гридневым в пригородный колхоз. Заявились в правление и сказали, что у нас сегодня выходной и мы решили помочь колхозникам резать скот, если есть нужда в этом. Мы, мол, классные мясники и от отсутствия практики теряем квалификацию. Объявили, что скот резать будем бесплатно. Мужиков-то в колхозе почти нет, а разве бабы смогут свинью освежевать! В общем, товарищ лейтенант, практика нам нашлась: семь кабанчиков прирезали. А то, что в мешке, — это нам премия. Скажите, мы ничего противозаконного не совершили?
— Все как будто законно, — почесывая в раздумье затылок, произнес Глушецкий.
— Это еще не все, — сказал Гриднев. — Разрешите нам завтра съездить туда на подводе. Нам обещали сушеных фруктов для компота. Это вроде подарка от колхозников. Потом мы думаем сделать с ребятами складчину по десятке-две и купить кабанчика или барашка. Сторгуем по дешевке. Разрешите взять с собой Логунова. Он плотник, а там у одной колхозницы крыша завалилась, надо бы помочь. У нее муж на фронте, а в хате четверо ребят.
— Не возражаю, — ответил Глушецкий, удивляясь расторопности этих двух бывалых солдат.
«С такими не пропадешь», — невольно подумал он.
Командир и замполит не нашли ничего предосудительного в том, что разведчики проявили такую инициативу, и разрешили им сходить в колхоз еще раз.
К вечеру следующего дня Гриднев, Коган и Логунов привезли на подводе два мешка сухих фруктов, мешок с бураками, луком, кабана, бочонок сухого вина. Все трое были подвыпивши. Подъехав к дому, Коган весело прокричал: