— Так точно.
— Моя жена с сыном тоже здесь, но я бываю дома раз в неделю. Не мирное время — понимать надо.
— Понимаю, товарищ полковник.
— Тем лучше. Можете идти.
Начальник политотдела полковник Яснов оказался полной противоположностью командиру бригады: заметное брюшко, на белом румяном лице под белесыми ресницами радостно удивленные глаза.
Когда Глушецкий вошел и представился, он подал ему руку, усадил и весело заговорил:
— Глаза и уши нашего командира бригады… А вы не совсем такой, каким я представлял себе. Я думал, что у вас более ухарский вид. Какое впечатление произвел на вас командир бригады? Не правда ли, свирепый на вид? На самом деле — он человек с доброй душой.
— Я знаю его еще по боям в Севастополе, — пояснил Глушецкий.
— А, значит, знаете! Тем лучше. А я еще построже Громова буду. Уж ежели прижму, так прижму, всех родственников вспомните.
Говоря это, он продолжал посмеиваться, и Глушецкий не понял — шутит начальник или говорит всерьез.
Около окна стоял старший лейтенант. Глушецкий заметил в его темных волосах седые пряди.
«Вероятно, это и есть мой заместитель по политической части», — догадался Глушецкий, пытаясь по внешности определить, что он за человек. У лейтенанта было смуглое, овальное лицо без морщин, широкие скулы, глаза спокойные. Если бы не седые пряди, ему можно было бы дать на вид лет двадцать пять — двадцать восемь, но седина старила его. Губы у него были свежие, припухлые, как у юноши, но около них пролегли две жесткие морщинки. Поношенная солдатская шинель висела на нем мешковато.
Начальник политотдела подозвал старшего лейтенанта и сказал:
— Знакомьтесь.
Старший лейтенант подал Глушецкому руку. Ладонь оказалась широкой и жесткой.
— Уральцев, — сказал он, добродушно улыбаясь. — Буду вашим заместителем по политической части.
— Очень приятно.
Уральцев взял лежавший на полу туго набитый вещевой мешок, вскинул его на спину и сказал:
— Пошли.
Несколько минут шли молча. Молчание нарушил Уральцев:
— Начальник говорил, что вы опытный разведчик. Давно в разведке работаете?
— С самого начала обороны Севастополя.
— Стало быть, севастопольской закваски?
Шел Уральцев вразвалку, не по-военному, говорил чуть запинаясь, и Глушецкий сделал вывод, что он не кадровый политработник.
— А я сталинградской закваски, — сказал Уральцев.
— Как же сюда попали? — удивился Глушецкий.
Уральцев усмехнулся и пожал плечами:
— Известно, как наш брат из части в часть попадает. Был ранен, из госпиталя в резерв попал, а из резерва сюда. В резерве не пришлось задержаться, на второй день получил назначение. И хорошо. Нигде такой скуки нет, как в резерве.
— Это верно, — согласился Глушецкий.
Уральцев сообщил, что он по профессии журналист.
— А почему вы не стали работать в военной газете? — поинтересовался Глушецкий.
— Так уж получилось. А вернее, решил сам повоевать, а не описывать воюющих.
— Когда грохочут пушки, молчат музы…
— Не совсем так, — возразил Уральцев. — Работа военного журналиста трудная и почетная. Дело в личной наклонности. Ваша профессия, слышал я, совсем не подходит для войны…
— Я был биологом.
— Вот то-то же…
Они весело переглянулись.
Глушецкий и Уральцев подошли к двухэтажному дому с высокой крышей. На чердаке этого дома располагались разведчики. Глушецкий занимал пустующую комнату на первом этаже.
Войдя в комнату, Глушецкий сказал:
— Вот наша штаб-квартира. Очень удобно: две кровати, письменный стол, совершенно чистые стены.
— Для фронтовика вполне уютное жилище, — согласился Уральцев, снимая шинель.
В комнате было тепло, и оба лейтенанта, продрогшие на сыром январском воздухе, с удовольствием отогрелись у печки. Заметив чайник, Уральцев прищелкнул языком:
— Чайком побалуемся. Люблю горячий и крепенький. Несколько дней теплоты не ощущал, все нутро захолодело.
— Могу предложить вина, — сказал Глушецкий.
— Спиртное не пью.
— А еще журналист, — укорил его Глушецкий.
— Предпочитаю чай. Однажды мне пришлось побывать в Башкирии. Башкиры пьют чай и приговаривают: чай не пьешь, силы не будет. У них научился за один присест по десять стаканов выпивать.
В комнату, не постучавшись, вошел Семененко. Увидев, что нижняя губа у главстаршины оттопырена вперед, что говорило о его недовольстве, Глушецкий спросил:
— Что случилось?
Покосившись на Уральцева, главстаршина с тоскливо-сердитыми нотками в голосе заговорил:
— Хиба ж то разведчики? Срамота! Прислали таких, — и он пренебрежительно махнул рукой. — У одного очки на носу. Да хиба ж разведчику положены очки! Другой глуховатый, третий куриной болезнью болен. Смех и горе! На что Гриднев спокоен, и тот от злости шипит, як гусак.
— Разберемся, — лейтенант озадаченно почесал подбородок. — Какой это военкомат таких людей в армию призвал? Перестарались.
Уральцев с любопытством разглядывал богатыря украинца.
— Давайте познакомимся, — сказал он, протягивая ему руку. — Уральцев, заместитель командира роты по политчасти.
Он в упор смотрел на него, сдавливая руку. Семененко глянул на него сверху вниз, понял, что тот испытывает его силу, и сам давнул так, что Уральцев крякнул:
— Довольно!
И поднял ладонь.
— В молодости каменотесом был, — объяснил Уральцев. — Силенка в пальцах сохранилась. Редкий человек выдерживает, если крепко пожму. А вот перед ним пасую, — и он повернулся к Семененко. — Так говорите, в роте таких больше нет?
— Куда там, — пренебрежительно повел плечом главстаршина.
— Посмотрим. Отложим, товарищ командир, чаек и поговорим с людьми, — предложил Уральцев.
Глушецкий согласно кивнул головой.
Они поднялись на чердак. Он был просторный, с окнами, с отлично побеленными стенами. В мирное время здесь сушили белье. Сейчас ровными рядами стояли двухэтажные койки. Угол, где стояла печь, был завешен плащ-палатками — там находилась ротная кухня.
Увидев командира, дневальный крикнул: «Смирно», и все, кто сидел или лежал, вскочили и молчаливо устремили взгляды на двух лейтенантов. Глушецкий приказал построить в две шеренги всех новичков.
— Побеседуем, товарищи, — обратился он к ним. — Прошу поднять руки тех, кто добровольно записался в разведку.
Поднялось двенадцать рук. Глушецкий распорядился этим людям выйти вперед.
— Семененко, ведите их в тот угол, — указал он рукой, — и перепишите всех по установленной форме.
В строю осталось тридцать шесть человек.
— Как вы попали в разведку? — спросил их Глушецкий.
— Разрешите доложить? — выступил вперед пожилой солдат с сеткой морщин под глазами.
— Говорите.
— Нас построили, пришел командир из штаба и стал отсчитывать: этих в саперную, этих в батальон автоматчиков, этих в связь, этих в разведку. Так вот мы оказались в разведке. Все мы еще не были на фронте и точно не представляем, что такое разведка.
— А разве вам об этом никто не говорил? — спросил Глушецкий, возмущаясь таким методом комплектования подразделений.
— Нет как будто.
Глушецкий терпеливо стал объяснять, какие обязанности у разведчиков, что от них требуется, как опасна и трудна их работа.
После его объяснений еще шестнадцать человек пожелали быть разведчиками. Этих замполит увел в другой угол.
Глушецкий не знал, что делать с остальными. Оставить в разведке? Никакой пользы они не принесут.
Глушецкий переписал всех оставшихся, решив завтра пойти к командиру бригады с просьбой об отчислении их. Из двадцати девятнадцать оказались негодными по состоянию здоровья — плохое зрение, слух, порок сердца, слабые легкие и тому подобное. Последний человек, которого спросил Глушецкий, несколько замялся.
— У меня, собственно, болезни нет, — полушепотом сказал он, потупя темные, чуть навыкате глаза. — Но я хотел бы специализироваться по моей прежней профессии.
— А какая у вас была профессия?
— Я был кладовщиком и писарем в запасном полку.
Глушецкий пристально посмотрел на его просящие глаза, на подвижные полные губы, которые растягивались в блуждающей улыбке, и понял, что перед ним трус.
— Как имя, фамилия?
— Зайцев Лев.
Глушецкий прикусил губу, чтобы не рассмеяться.
Ему хотелось спросить: «Так кто же вы — заяц или лев?»
— Очень прошу, товарищ лейтенант, учесть мое желание.
— Учту, — хмурясь, сказал Глушецкий. — Поговорим в другой раз.
Лейтенант привел его в свою комнату, прикрыл дверь и сказал:
— Садитесь.
Зайцев сел на краешек стула и недоуменно поднял глаза.
Лейтенант не сел, а стал ходить по комнате, бросая косые взгляды на Зайцева и отрывисто задавая вопросы:
— Где сейчас родители?
— В Ташкенте.
— Кем работал отец до войны?
— Был директором универмага в Киеве.
— Вы работали до войны?
— Нет. Готовился в институт.
— В торговый, конечно?
— В юридический.
— Женат?
— Холост.
— Стрелять умеете?
— Немного.
Глушецкий остановился. Хмуря брови, он посмотрел прямо в глаза Зайцева и жестко заявил:
— Вот что, Лев Зайцев, — из роты я вас не отпущу.
В глазах Зайцева появилось смятение.
— Да, не отпущу, — повторил Глушецкий. — И вот почему. Вы молодой, а уже подгниваете. Среди интендантов вы разложитесь окончательно. Настоящее воспитание можно получить только на передовой. Если останетесь живы, будете благодарить меня за то, что человеком сделал.
— Но я… — пытался заговорить Зайцев, вскакивая со стула.
— Молчать! — крикнул Глушецкий. — Предупреждаю: не вздумайте симулировать, ходить к начальству с ходатайством. Сделаете хуже для себя. Можете идти.
Безвольно опустив плечи, Зайцев нетвердым шагом направился к двери.
— Подождите, — окликнул его Глушецкий, начиная испытывать жалость и злясь за это на себя. — Как вам не стыдно! Идет война, решается судьба нашей Родины, наша судьба, а вы, молодой, здоровый, хотите спрятаться в кусты. Не кажется ли вам, что это похоже на предательство? Ваше поведение невозможно оправдать. Понимаете ли вы это?..
Когда он ушел, Глушецкий подумал: «Вот воспитали парня! Ну, ничего. Среди моряков побудет и станет настоящим человеком. Повозиться, правда, с ним придется».
Поднявшись на чердак, лейтенант услышал, как Гриднев говорил:
— Что такое разведчик морской пехоты? Это такой человек, которого огонь прокаляет, дождь промывает, ветер продувает, мороз прожигает, а он все такой же бывает! Таким он становится не сразу…
Его окружили новички. Подозвав Уральцева, Глушецкий рассказал о Зайцеве.
— Попробуем сделать солдатом, — поморщился тот и спросил: — Что будем делать с непригодными к разведке?
— Отчислю. Доложу полковнику.
— Если бы он разрешил набрать добровольцев в батальонах.
— Поговорим и об этом.
— Пойдем пить чай. У меня есть две пачки отличной заварки.
Вода в чайнике оказалась теплой. Уральцев затопил печь, насыпал в чайник чай и поставил на огонь.
В дверь постучали, и Уральцев крикнул:
— Войдите!
В комнату вошел матрос в черной шинели. Из-под бескозырки не по-уставному выбивался залихватский русый чуб.
— Здравия желаю! — звонко проговорил он и обвел лейтенантов блестящими черными глазами. — Кто из вас будет командир разведки?
— Я. В чем дело? — поднялся Глушецкий.
— Несправедливо со мной поступили, товарищ лейтенант, — горячо заговорил матрос. — Меня, Трофима Логунова, зачислили в комендантский взвод! Ради этого я добивался, чтобы меня списали с корабля? Я прошу вас зачислить меня в разведку.
— Давайте по порядку, — остановил его Глушецкий. — Объясните толком, кто вы такой.
Матрос смущенно улыбнулся, обнажая ряд белых зубов.
— Хорошо, объясню по порядку, — спокойнее начал он. — Служил я в боцманской команде на линкоре «Севастополь». Тоска заела. Люди воюют, а мы приборкой занимаемся. Так и вся война пройдет — и ни разу не стукнусь. Что я буду говорить односельчанам, когда вернусь? Загорал, мол, на линкоре. Стал проситься, чтобы списали в морскую пехоту или на охотник. Не пустили. Тогда с досады напился на берегу, а в пьяном виде нагрубил боцману и старпому. Ну, ясное дело, меня как плохого матроса списали в полуэкипаж, а с полуэкипажа попал в вашу бригаду. Зачислили меня в комендантский взвод. Сами знаете, что это такое. В насмешку, что ли? Стоило мне ради этого авторитет терять на линкоре! Где же справедливость? Пусть меня в разведку или в автоматчики зачислят. Тогда я докажу, кто такой Трофим Логунов!
Пока он говорил, Глушецкий внимательно рассматривал его. Перед ним стоял матрос с рябоватым скуластым лицом. Темные с блеском глаза тяжелые, как картечины.
«Да, этому парню не в комендантском взводе служить», — подумал он.
— Хорошо, Трофим Логунов, — сказал с еле заметной улыбкой Глушецкий. — Мне все ясно. Передо мной матрос не очень дисциплинированный, но желающий воевать по-настоящему. Я возьму вас при условии, если вы дадите слово не нарушать дисциплину.
— Да я… — вырвалось у Логунова.
— Помолчите, когда говорит командир.
— Виноват, — смутился матрос.
— При первом же нарушении дисциплины отчислю. В бою — ни шага назад. За трусость в разведке выгоняем с позором. Устраивают такие условия?
— Конечно, товарищ лейтенант! — воскликнул Логунов, — Даю слово.
После некоторого размышления Глушецкий сказал:
— Поднимитесь на чердак, найдите главстаршину Семененко и доложите ему, что прибыли для прохождения службы.
В свой взвод можете не возвращаться. Утром доложу командиру бригады. Можете идти.
— Вот спасибо, товарищ лейтенант, — голос у Логунова дрогнул. — Уж раз вы поверили мне, то докажу, каков Трофим Логунов.
После его ухода Глушецкий повернулся к Уральцеву:
— Какой парень!
— С огнем, — отозвался Уральцев. — Это не Лев Зайцев.
— А может, отчислим Зайцева? — задумался Глушецкий. — Подведет — и пятно на роту.
— Нет уж, давай оставим, — не согласился Уральцев. — Мы обязаны воспитывать хороших воинов. Они не появляются на свет божий в готовом виде… Давай, однако, чай пить.
— Садись. Докладывай.
Полковник Громов набил табаком трубку и вопросительно посмотрел на Глушецкого. Немного робея от его сердитого вида, лейтенант начал рассказывать. Несколько раз он пытался встать, чувствуя, что должен докладывать стоя, но полковник каждый раз усаживал его в кресло.
— Рискованно выходить на передний край с такими людьми. Я прошу их откомандировать, — заключил Глушецкий, стараясь прочесть на суровом лице полковника впечатление от доклада.
Но полковник ничем не выдал своих мыслей. Положив трубку на стол, он принялся искать в карманах спички и, не найдя их, чертыхнулся.
Глушецкий вынул голубую зажигалку в форме яйца и подал полковнику. Полковник разжег трубку и стал рассматривать зажигалку.
— Красивая. Трофейная? Умеют, черти, делать. — И с неожиданным смущением взглянул на лейтенанта: — Подарите. А я вам тоже чего-нибудь. Хотя бы вот этот планшет? Возьмите.
С неловким видом Глушецкий принял подарок. Отказаться не рискнул, боясь обидеть полковника, да и планшет ему понравился. В зажигалках же он не нуждался, у разведчиков этого добра было всегда вдоволь.
— Сынишка у меня, — на лице полковника появилась застенчивая улыбка, — в следующую зиму в школу пойдет. Шустрый мальчуган. А игрушек у него нет и купить негде. Это голубое яйцо отнесу ему.
Глушецкий вспомнил, что в Севастополе погиб старший сын полковника. Он командовал стрелковым взводом.
Полковник опустил зажигалку в карман, и его лицо опять стало суровым. Он встал, подошел к двери и, приоткрыв ее, крикнул басом:
— Начальника четвертой части — ко мне!
Через минуту на пороге вырос невысокий, с выхоленным белым лицом капитан. Первое, что бросилось при взгляде на него, были хромовые сапоги, начищенные до зеркального блеска, а затем новенький пояс с портупеей. На лице его выделялся нос — длинный и чуть свернутый набок. Ноздри время от времени шевелились. Казалось, что он принюхивается. Полковник встретил его стоя посредине комнаты. Когда капитан приблизился к нему и щелкнул каблуками, полковник топнул ногой и загремел.