— Забыли о нас… И черт меня дернул остаться тут!
— А это не от тебя зависело, — заметил матрос, щуря черные, блестящие глаза.
— От меня. Еще месяц назад, когда рану заработал…
— Да, дурак! — подтвердил черноглазый. — Загорал бы в сочинском госпитале. Теперь выкручивайся, идиот. А начальство все удрапало, и о тебе не вспомнят. Ты — что? Неровня адмиралам. Таких еще наберут. Говядинка, одним словом…
На его загорелом, четко очерченном лице появилось злое выражение.
К нему подскочил Иванцов и ухватил за ворот:
— Ты что, гад, сказал? Еще одно пакостное слово — и душа вон!
Черноглазый матрос выхватил финку. Но тут подоспел Семененко. Он так сжал руку черноглазого, что тот выпустил финку. Затем оттолкнул Иванцова.
— Ша! — пробасил он спокойно. — Злость треба приберечь для фашистов. А ты… — обернулся он к черноглазому матросу. — Слова твои — брехня. Душу от них воротит, падло ты несчастное. Прикуси язык, иначе голову не сносишь. И никто не скажет «с честью погиб за Родину».
Семененко положил ему на плечо свою тяжелую руку и надавил. Матрос осел на камень.
— Вот и сиди до вечера, — усмехнулся Семененко, отходя.
Разговоры затихли. Потянулись томительные часы ожидания. Снова разгорался жаркий день. Всех мучила жажда. Она притупила чувство голода, иссушила все желания. Пить, хотя бы глоток воды, хоть бы прополоскать пересохшее горло.
— Миллион за глоток воды, — выдохнул кто-то.
— Где возьмешь миллион? — спросил Семененко, облизывая сухим языком потрескавшиеся губы.
— Где, где? Молчи уж…
— И то дело…
Глушецкий смотрел на заострившиеся лица матросов и подумал: «Еще несколько дней без воды — и люди станут умирать». Но где взять воду? Вот она, кругом, глазом не окинешь, но соленая, черт бы ее побрал…
Под скалами, нависшими козырьком, по-прежнему находились люди.
Вскоре к нему прилез Семененко и подал тетрадь.
— Что это? — покосился Глушецкий.
Семененко объяснил, что это списки людей, находящихся здесь.
— А для чего такие подробности о каждом?
Слегка смущаясь, Семененко рассказал о своих ночных мыслях. Глушецкий задумался:
— Список следует сохранить. Но как? Кто знает, кому выпадет счастье уцелеть. Вот что, Семененко, найди укромное место, запрячь, заложи камнями, а людям объяви об этом. Когда наши освободят Крым, кто из нас уцелеет, тот и найдет список.
— Зараз так и сделаю.
— Только повыше ищи расщелину. А то во время зимних штормов волны высоко бьют.
Часовой, смотревший в бинокль, повернулся к лейтенанту и сказал:
— Немцы бурят скалы.
Лейтенант и главстаршина в недоумении переглянулись.
— Неужели взрывчатку закладывать будут? — неуверенно проговорил часовой и тряхнул головой. — Ну да! Это что же получится? Скала рухнет на людей. О звери!..
В его глазах Глушецкий увидел и ненависть, и затаенный страх. Ему и самому стало не по себе.
— Не робей, Гучков, — хмуря брови, произнес Семененко. — Смерть — она одинакова, чи от пули, чи от снаряда, чи от камня.
Часовой скосил на него глаза и буркнул:
— Понимаешь ты…
Во второй половине дня немцы кричали сверху:
— Рус, живой? Вылезай. Обед привезли. Флотский борщ и макароны с мясом. Получите по стакану вина и по пачке сигарет. Вылезайте.
Моряки сидели, затаив дыхание. Сверху спустилась веревочная лестница. К ней никто не притронулся. Она висела более двух часов, затем немцы подняли ее.
— Все, товарищи. Искушение младенцев закончено, ждите подарки, — полушепотом произнес курносый матрос.
Но «подарки» сверху не последовали.
— Пока светло, — распорядился Глушецкий, — проверьте оружие. Обувь снять можно сейчас. Подниматься будем в носках или в портянках. Обувь следует привязать к поясу, но так, чтобы не мешала лезть вверх. Семененко, проследишь.
— Есть проследить, — ответил тот, приподнимаясь.
Но только он встал, как один за другим раздались три взрыва. Глушецкий бросился туда, где находился часовой. Он увидел, как с гулом рушились скалы, погребая людей. До него донеслись выстрелы. Стреляли не сверху, а снизу.
Когда фашисты сбрасывали на людей бочки с горючим, Глушецкого охватил ужас, но сейчас этого чувства у него уже не было: всем его существом завладела ненависть. Он чувствовал, что не забудет событий на мысе Херсонес и никогда не простит гитлеровцам их злодеяний.
Вернувшись к людям, Глушецкий молча сел на камень.
«Если мы не выберемся этой ночью, — думал он, — то завтра и на нас обрушат скалы».
К нему подошел Гучков, только что сменившийся с поста, и, склонившись, тихо, но решительно зашептал:
— Поговорить с людьми надо, лейтенант. Муторно им.
— О чем? — пожал плечами Глушецкий. — Все ясно без разговоров.
— Не скажите, — не согласился Гучков. — После этих взрывов у каждого на душе сплошная муть. У вас у самого, верно, кошки скребут на сердце. Надо отвлечь людей, чтобы о смерти не думали.
Глушецкий поднял голову и задумчиво посмотрел на матроса.
— Вы правы, — проговорил Глушецкий.
— Говорите прямо, начистоту. Здесь почти все комсомольцы, три коммуниста. Можно даже провести партийно-комсомольское собрание.
— Вы коммунист?
— Да, с тридцать девятого года, — ответил Гучков. — Иванцов коммунист.
Глушецкий встал и внимательным взглядом обвел людей. Все сидели мрачные, не вступая в разговоры и опустив глаза. Видимо, каждый думал невеселую думу в одиночку. Семененко прижался спиной к скале, охватив голову руками. Вся его фигура выражала безнадежность и отчаяние. И это поразило Глушецкого, который знал главстаршину как человека неунывающего.
«Гучков прав. Следует поговорить», — подумал лейтенант.
— Друзья! — сказал Глушецкий, удивившись сам, как это слово вышло задушевно. — Попрошу внимания.
Все подняли головы, и Глушецкий увидел их глаза, в которых читалось одно — чувство безысходности.
— Завтра и на нас могут посыпаться камни. А мы не можем ни одного гада пришлепнуть. Досадно, понимаете! Давайте еще разок обдумаем, как бы подороже жизни отдать.
Сдвинув к переносице брови, он продолжал:
— Надо прорываться, друзья. Уж лучше погибнуть в бою, чем в этой мышеловке… Или не черноморцы? Чтобы прощать гадам? Нет! Будем драться зло, до конца, пока есть в нас хоть искра жизни.
Боль в голове стала невыносимой, и Глушецкий, сжав зубы, сел на камень. Вытер рукавом холодный пот, выступивший на лбу.
Гучков покосился на него, соболезнующе покачал головой и сказал:
— Что скажете, братва? Или повесим носы?
Кондратюк, этот курносый и веселый матрос, пожал плечами и произнес:
— А чего говорить? Удовольствия мало, когда вот эта махина придавит, — и он указал рукой на скалу. — Прямо скажу, в бою сподручнее как-то. Рванем по-черноморски, как сказал товарищ лейтенант. И баста! Или грудь в крестах, или голова в кустах!
— А может, сдадимся на милость победителя? — щуря черные глаза в недоброй усмешке, сказал матрос, сидевший слева от Семененко.
Это был тот самый матрос, который с финкой бросился на Иванцова.
— Ты вносишь такое предложение, Левашов? — спросил Гучков, сжимая кулак.
— Я никаких предложений не вношу, — торопливо сказал Левашов.
Семененко повернулся и в упор посмотрел в его глаза. Тот не отвел их, продолжал щуриться. Тогда Семененко встал и заявил:
— Маю предложение. У кого слаба гайка, нехай скажет прямо и лезет наверх с поднятыми руками. Не задержим!
«Зачем он это говорит?» — подумал Глушецкий, недоумевая.
— Ну, кто? — поводя глазами, спросил Семененко. — Поднимай руки. Ты? — уставился он на Левашова.
Левашов вспыхнул и зло крикнул:
— Ты за кого меня принимаешь?
Гучков предостерегающе поднял руку:
— А ну, спокойнее…
Семененко опять сел, ворча:
— Колы гайки ослабли, треба подвинтить. Из-за таких назад придется оглядываться.
Сейчас Глушецкий понял смысл его предложения. Не вставая с камня, он сказал:
— Кто хочет сдаться в плен, пусть останется здесь, а утром поднимается наверх с поднятыми руками. Упрекать и тем более угрожать никто не будет, обстановка безвыходная, и не каждому человеку дано добровольно идти на смерть.
Матросы неожиданно зашумели, и Семененко вынужден был прикрикнуть на них, чтобы вели себя тише.
Никто не изъявил желания сдаваться в плен. Даже женщина в гражданском платье, когда Глушецкий довольно мягко предложил ей остаться, заявила:
— Нет, нет… Уж лучше смерть.
Южная ночь почернила и море, и небо, и скалы.
Люди умылись по пояс, помыли ноги, обвернули их портянками или лоскутами от гимнастерок и тельняшек. Потом разделились на группы. Первой должна была подниматься группа Семененко. Она расположилась около тропы, там, где раньше стоял часовой. Группа Глушецкого была второй. Лейтенант прислонился к скале, напряженно прислушиваясь к звукам, доносившимся сверху. Таня стояла рядом с ним, пошатываясь от слабости. Она верила в лейтенанта, и ей казалось, что потеряй она сейчас его из виду — и никогда не выберется из этого страшного места.
В море неожиданно блеснули три огонька. Гитлеровцы открыли по ним стрельбу из орудий и пулеметов. С моря раздались ответные выстрелы.
— Наши! За нами пришли! — раздались приглушенные ликующие возгласы.
— Тихо! — прикрикнул Глушецкий. — Нас не заберут. Мы, по-видимому, самые дальние. Воспользуемся шумом и полезем наверх. Семененко, вперед!
Семененко дал знак своей группе, чтобы следовала за ним. Вскоре на извилистой тропе змейкой вытянулись двадцать пять человек. Сверху их не было видно. Метрах в пятнадцати от вершины Семененко остановился, поджидая отставших. Приказав всем оставаться на месте, он сам полез дальше.
Вдоль берега ходил немецкий часовой. Больше никого поблизости не было. Главстаршина решил бесшумно уничтожить часового. Дождавшись, когда тот повернулся к тропе спиной и пошел по направлению к батарее, Семененко вскочил, подбежал к нему, одной рукой закрыл ему рот, а другой всадил в грудь финский нож. Часовой осел, не издав звука. Семененко быстро обшарил его карманы, в которых оказались зажигалка, пачка сигарет, кусок колбасы, документы. Переложив все в свой карман и забрав немецкий автомат, Семененко подошел к обрыву и тихо сказал:
— Вылазьте.
Один за другим вылезали матросы и ложились на землю. Когда выбрался последний, Глушецкий распорядился:
— Отдыхать минутку. — Затем встал и подошел к Семененко: — Прощай, Павло, авось еще встретимся.
Голос его дрогнул. Он обнял главстаршину за мощные плечи и поцеловал.
— Бувайте здоровенькн, товарищ лейтенант, — с чувством сказал Семененко. — Мабуть…
Он не договорил и махнул рукой. Долго они были вместе, много раз ходили в разведку, участвовали в атаках, и у них родилась та фронтовая дружба, которая не ржавеет со временем.
Лейтенант огляделся. Корабли, стреляя и маневрируя, подходили все ближе. Пять фашистских орудий, расположенных в различных местах мыса, вели по ним беглый огонь. При вспышках, возникающих при выстрелах, он увидел, что местность кругом пустынная, немецких солдат не видно.
Через несколько минут три группы моряков расползлись в разные стороны. Группа Семененко должна была обогнуть военный городок справа, группа Глушецкого — слева, а группа Иванцова — еще левее.
Нелегко ползать по-пластунски. У здорового человека через сто метров грудь начинает работать, как кузнечные мехи. Каково же было ползти людям, у которых за четверо суток во рту не побывало ни кусочка хлеба, ни глотка воды. А ползли они не сто метров, а в десять раз больше.
Переправившись через дорогу, Глушецкий в изнеможении остановился около кустарника и, повернувшись на спину, стал поджидать, когда подползут остальные. У него опять разболелась голова; в то место, куда он был ранен, казалось, били молотком. «Почему я не попросил сделать сегодня перевязку», — пожалел он.
Первым подполз к нему Федя Кондратюк.
— Пропали штаны, — изрек он, тяжело дыша, — одни дыры остались.
Последними приползли Гучков и Таня. Гучков являлся замыкающим и по приказанию лейтенанта должен был следить за отстающими. Отстающей оказалась Таня. На полпути силы покинули ее, и она сказала Гучкову: «Я останусь. Не задерживайтесь из-за меня». Но Гучков не оставил ее, а забрал у нее винтовку, вещевой мешок и даже легкие сапоги, сделанные из плащ-палатки. Через несколько минут Таня опять сказала: «Больше не могу. Оставьте меня». Тогда Гучков подполз к ней, зло, прерывисто зашептал на ухо: «Маменькина дочка, черт тебя побери! Может, с немцами захотела погулять? Тогда оставайся. Будешь развлекать офицеров. Авось доведется целоваться с тем летчиком, который бросил бомбу на отца и мать».
Он так разозлил Таню, что она, стиснув зубы, поползла и не останавливалась до тех пор, пока не преодолела дорогу.
Пересчитав людей, Глушецкий приказал всем обуться.
— Теперь можно идти в рост, — сказал он. — Местность здесь подходящая — много дубков, кустарников, балочек…
Он не успел закончить фразу, как из-за поворота вынырнула грузовая машина с выключенными фарами. Лейтенант распластался на земле, успев, однако, заметить, что в кузове машины полно солдат.
Проехав метров триста, машина остановилась, послышались повелительные окрики гитлеровцев, и вдруг в кузове ее один за другим раздались взрывы гранат. «Неужели группа Иванцова завязала бой? Зачем?» — подумал Глушецкий.
Вслед за взрывами донеслись стоны гитлеровцев и крики: «Полундра, бей!», и сразу началась стрельба из автоматов.
Первой мыслью Глушецкого было броситься на помощь Иванцову. Затем он подумал, что, может быть, это и не Иванцов завязал бой, а какая-то другая группа пробирающихся из окружения севастопольцев. Если он со своей группой побежит на помощь, то рискует напороться на огонь своих, ибо в темноте трудно разобрать, кто бежит — свои или чужие. Да едва ли Иванцов нуждается в помощи. Гранаты, надо думать, сделали свое дело, а в группе Иванцова девять моряков и на их стороне внезапность. «Конец схватки можно предугадать, — успокоился Глушецкий, — лишь бы Иванцов сообразил, что сейчас надо быстрее удирать подальше от мыса. Гитлеровцы, конечно, бросят сюда своих солдат».
Глушецкий встал, оглянулся и сказал:
— Обстановка меняется. Вероятно, сейчас подойдут еще машины. Начнут прочесывать. За мной по одному! Перебежками!
И он побежал. Вскоре на дороге показались три автомашины с гитлеровцами. Не доезжая до подбитой машины, они остановились веером, включили свет фар и, как прожекторами, осветили местность. Солдаты рассыпались цепью.
Глушецкий и его товарищи уходили все дальше и дальше. Где-то позади началась стрельба.
Им не удалось до рассвета проскочить в Золотую долину. Когда начало светать, они оказались на холмах, расположенных северо-восточнее Балаклавы. Внизу лежала Золотая долина, а за ней, столь желанные теперь, синели горы. Глушецкий заметил в долине немцев, пасших коней. С востока по дороге двигалась большая колонна солдат.
— Придется нам пересидеть здесь, — сказал лейтенант. — Гучков, подыщи какую-нибудь яму.
Через несколько минут расположились в большой воронке, вырытой бомбой. В ней пролежали весь день. В сумерки спустились в долину. Когда перебежали дорогу, Гучков предложил сделать засаду, чтобы добыть еду.
— Мы еле ноги волочим. Скоро совсем протянем, — заявил он.
Глушецкий согласился. Засаду устроили на повороте дороги, где росли кусты. Ждать пришлось недолго. Показался большой обоз. Глушецкий насчитал четырнадцать подвод. На каждой сидели по два-три немца.
— Не стрелять, пропустить! — распорядился лейтенант. — Не по нашим силам.
Жадными глазами проводили немецкий обоз. Уж на нем-то немало съестного! При мысли об этом у лейтенанта засосало под ложечкой.
Вскоре по дороге промчалось несколько машин. Затем прошла большая колонна румын. Глушецкий решил, что нечего даром терять время, и собирался уже снять засаду, как на дороге появились восемь немецких солдат. Они шли без строя, о чем-то оживленно разговаривая.