— Воюет, значит?
— Да, воюет.
— Ах ты, господи…
Она не договорила, поднялась и пошла на веранду, утирая рукавом непрошеные слезы. Николай не заметил их. Услышав скрип калитки, он выглянул в окно, увидел Галю с кошелкой в руке и бросился ей навстречу.
Мать глядела на их веселые лица, и ей вспомнилась ее молодость. Тогда тоже была война.
Ах, эти войны! Тридцать пять лет назад севастопольская девушка Маруся вышла замуж за матроса Савелия Глушецкого. Недолго длилось ее счастье. Началась первая мировая война, а потом гражданская, с которой Савелий вернулся только через три года, тощий, с двумя ранами. Для морской службы его признали непригодным, и он поступил рабочим на Морзавод. Жизнь как будто пошла спокойная. А потом начались бои на Халхин-Голе, и старший сын Геннадий погиб там. А теперь эта война. Сердце матери болело за Николая, младшего сына. А тут еще Савелий на старости лет надумал воевать. И зачем он остался в Севастополе? Разве с его болезнями нести такие тяготы, есть же люди помоложе. Жил бы сейчас в Сочи, вел бы стариковские разговоры с Тимофеем. Ох уж эти Глушецкие! Весь их род неугомонный. Отец Савелия семь лет просидел в царской тюрьме за бунт на корабле. В тюрьме и умер. И дед был драчливый. Во время обороны Севастополя из рук Нахимова он получил Георгия за храбрость. Вот и Николай пошел в них. Ученый же, сидел бы в каком штабе и в картах копался. Так нет же, стал разведчиком.
Убрав со стола, Галя обычно выходила с Николаем в беседку, обвитую виноградными лозами. Здесь они сидели допоздна, а потом Галя провожала мужа.
Но сегодня, когда еще солнце не закатилось, Галя сказала:
— Хандрит твоя мама, отца все вспоминает. Ты уж будь к ней повнимательней. Я сегодня не пойду тебя провожать, прогуляйся с мамой.
Он послушно поднялся и вошел в дом. Мать штопала чулки. Николай предложил ей прогуляться. Мария Васильевна махнула рукой:
— Куда уж мне. Иди с Галей. У меня по домашности забот много.
Но Николай настаивал, и мать согласилась.
Сначала они шли молча. Николай держал мать под руку. На ее лице светилась довольная улыбка. Ей казалось, что все проходившие люди оглядывались и любовались ее статным, красивым сыном и говорили вслед: «Смотрите, как этот военный любит свою мать». Она поглядывала на него снизу вверх, радовалась его силе, твердости. Вот только выражение глаз ей не нравилось. Раньше они были голубые, ласковые, а теперь голубизна их стала холодной, и в их выражении застыло что-то такое, что делает человека старше его лет.
Когда они вошли в сквер и сели на скамейку, она положила руку на его колено и, заглядывая в лицо, спросила:
— Может быть, Коля, тебе можно устроиться на работу здесь? В военкомате или в комендатуре…
Он понял тревогу матери и ответил:
— Попытаюсь, мама.
А сам подумал: «Эх, мама, как это можно».
— Ты хорошо повоевал, ранен был, — продолжала Мария Васильевна. — Тебе не стыдно будет тут.
— Да, да, — согласно кивнул Николай и перевел разговор: — Ты, мама, тоже немало перенесла за эту войну, До сих пор, наверное, не забудешь, как пришлось тонуть.
— Не забуду, сынок. Ой, страшно, как вспомню. Шаль пуховую тогда потеряла. До сих пор жалею. Растерялась я тогда немного, вот и загубила дорогой для меня подарок.
— Немного? — удивился Николай. — По-моему, это очень страшно, когда корабль бомбят.
Мария Васильевна лукаво улыбнулась и бросила на сына хитрый взгляд.
— Я не успела совсем перепугаться. Когда бомба отбила у корабля корму, я просто-напросто оторопела. Люди забегали, а я стою — и никаких мыслей в голове. Тут женщин и детей начали сажать в лодки. Моряки сделали это так быстро, что я не успела опомниться, как очутилась в лодке. И Галя рядом. Народу в лодке много, качается она так, что вот-вот перевернется. Ухватилась я за Галину руку и тогда только начала соображать, что смерть приходит, но в эту секунду подскочил конвойный катер и принял нас с лодки. А как почувствовала под ногами палубу, то решила, что все прошло и пугаться не следует. Только тогда спохватилась, что на плечах нету шали. Такая досада взяла меня, что забыла и про бомбежку. Спрашиваю Галю, не видела ли, куда запропастилась шаль, а Галя рукой махнула: дескать, шут с ней, хорошо, что сами уцелели. Я, конечно, согласилась с ней. Была бы голова целой, а шаль на нее подобрать можно…
Николай с изумлением смотрел на мать. Не предполагал он, что она так спокойно, даже с улыбкой, будет говорить о пережитом. Галя рассказывала об этом с круглыми от страха глазами. Откуда же у матери, такой слабой на вид, появилось столько самообладания?
Домой возвращались, когда совсем стемнело. Подходя к дому, Мария Васильевна заметила:
— Может быть, Коля, тебе не по душе пришлись мои слова, чтобы здесь остался служить. Я знаю, ты — упрямый, весь в отца. Прости меня, старую, если что не так сказала. Но я мать…
Растроганный Николай обнял ее за плечи.
— Хорошая ты у меня, — с нежностью произнес он. — Я буду, мама, драться за свою жизнь, она мне тоже дорога…
— Коленька, говорила ли тебе Галя, что она в положении?
— Знаю, мама.
— Там, на фронте, думай о своем дитяти…
Через несколько дней Глушецкому объявили, что его выписывают из госпиталя. Получив в канцелярии документы, он пошел в склад за гимнастеркой и ремнем. Новосельцев сопровождал его. Когда Николай надел гимнастерку, подпоясался, натянул на голову флотскую фуражку, Виктор окинул его завистливым взглядом и вздохнул:
— А мне еще припухать тут…
— И твое время подойдет, — улыбнулся Глушецкий, довольный тем, что закончилась его маета в госпитале.
Тяжело на фронте. Но, вот удивительное дело, тянет туда фронтовиков. Лежит фронтовик в госпитале, уход за ним хороший, тишина, не стреляют, не бомбят. Казалось бы, чего еще человеку надо. Но неуютно он чувствует себя тут, особенно когда начинает выздоравливать. Все его мысли там, где товарищи ведут бои с ненавистным врагом. Много раз на день начальнику госпиталя приходится выслушивать требования выздоравливающих о немедленной отправке на фронт. Таким был и Новосельцев. Он надоел главному хирургу своими просьбами «быстрее провести капитальный ремонт». И сейчас, прощаясь с Николаем, Виктор явно завидовал Николаю, который через несколько дней окажется в привычной фронтовой среде.
Глушецкий понимал состояние друга. Но у него самого радость по поводу выписки из госпиталя омрачилась тем, что ему предстоит расставание с Галей. Правда, ему дали двое суток отпускных, но что эти двое суток…
С утра Новосельцев был не в духе. Позавтракав, он пошел бродить по аллеям, стараясь совсем не опираться на трость. Но это удавалось плохо, он начинал злиться на себя, на свою разнесчастную судьбу.
Вернувшись в палату, лейтенант лег на кровать. Однако не спалось. Читать также не хотелось. «Пойти на склад, что ли? Надо приготовить обмундирование перед выпиской», — подумал он.
Дверь открылась, и в палату вошла Таня, одетая в белый халат.
Увидев ее, Виктор оторопело отступил на шаг и сморгнул, словно не веря своим глазам.
— Здравствуй, Витя, — Таня протянула ему руку.
— Танюша! — воскликнул он, забывая все на свете. — Ты…
Он порывисто обнял ее и поцеловал. Таня не отстранилась, на какое-то мгновение замерла у него на груди.
— Как я тебе рад, — говорил Новосельцев. — С утра хандра напала, не знал, куда девать себя. Надоело все. И неожиданно — ты. Я так рад!
Вдруг улыбка сошла с его лица, и он обеспокоенно спросил:
— Ранена?
— Нет, — ответила Таня, — получила отпуск на неделю.
— Пойдем, Таня, в парк, — предложил Виктор. — У нас тут духота, лекарствами пахнет.
Таня улыбнулась и кивнула в знак согласия.
Они вышли из здания и пошли по аллее. Новосельцев привел ее в полюбившуюся ему беседку на берегу моря, в которой он не раз сидел с Глушецким.
Когда Таня села в кресло-качалку, Виктор, не сводя с нее возбужденных глаз, проговорил:
— Знала бы ты, как я мечтал о нашей встрече.
Голос его чуть дрогнул.
Таня промолчала, но глаз не отвела. С коротко остриженными волосами она походила сейчас на мальчика и такой нравилась Новосельцеву еще больше.
Откинувшись на спинку кресла и закинув руки за голову, Таня проговорила:
— Как хорошо здесь… Тихо, безмятежно… И не верится, что еще позавчера была там, где тишины не бывает. Позавчера меня немцы из минометов обстреливали… А сейчас я здесь, и ничто не напоминает мне о позавчерашнем…
— Зачем ты так рискуешь? — обеспокоился Виктор. Ему пришла в голову неожиданная мысль, и он тут же поделился с Таней. — Наш дивизион теперь базируется в Геленджике. Там есть госпиталь. Ты же медик, будешь работать в госпитале. Мы можем видеться почти ежедневно. Это будет здорово! Скажи, хорошо придумал?
Он вопросительно посмотрел на нее.
Некоторое время Таня молчала, потом нахмурила брови и с укором произнесла:
— Как тебе не стыдно, Виктор…
Он растерянно моргнул и пожал плечами.
— Я ничего плохого, кажется, не сказал.
— И хорошего тоже… А лейтенант Глушецкий не в этом госпитале лежал? — спросила Таня, давая понять, что разговор о переходе в госпиталь она поддерживать не желает.
— В одной палате были.
Глаза Тани радостно вспыхнули.
— А где он сейчас?
— Уже выписался…
— Ты таким тоном говоришь, словно жалеешь.
— Скучно без него. Да, — вдруг оживился Виктор. — Знаешь, какое событие у него — он нашел жену.
— Ой, что ты говоришь! Как это хорошо!
Виктор хотел обнять ее, но Таня отстранилась и откинулась на спинку кресла.
— Не надо, Витя, — мягко попросила она.
Непонятная робость сковала его, и он больше не решился ни обнять, ни поцеловать любимую девушку. Вместо этого предложил:
— Пойдем в гости к жене Николая. Я знаком с ней.
Таня согласилась. Виктор сбегал к дежурному врачу за разрешением на отлучку, и вскоре они вышли из ворот госпиталя. Таня поддерживала его под руку, чему он был несказанно рад.
Вечером Новосельцев возвращался в госпиталь один. Таня осталась ночевать у Гали.
По дороге он решил встретить завтра Таню не в сером больничном халате, а в форме моряка. И чтобы даже подворотничок был пришит. «Завтра, — рассуждал он, — мы объяснимся и пойдем в загс. И как жену привезу ее в Геленджик, а там снимем квартиру, и она будет работать в госпитале».
Рано утром лейтенант сходил на склад за обмундированием, отутюжил брюки и китель, подшил подворотничок.
Ждать пришлось до полудня. Заметив в окно Таню, идущую по аллее, он поспешил ей навстречу. Она удивилась, увидев его в форме.
— Чего это так нарядился?
— Надоели больничные халаты! Скоро выписываться буду.
Он повел ее в знакомую беседку. Таня стала рассказывать о жене Глушецкого, восхищаясь ее красотой, характером. Виктор слушал рассеянно, занятый своими мыслями.
Он несмело взял ее руку и посмотрел в глаза.
— Изменилась ты… Не понимаю, почему ты так стала относиться ко мне?
— Как?
— Вроде бы безразлично…
Таня не отняла руки, и он заговорил смелее:
— Раньше ты меня любила. Я был убежден в этом. Но сейчас ты словно бы другая. Что произошло? Разлюбила, так скажи.
Мягким движением Таня освободила свою руку. На ее лице появилось сосредоточенное выражение. В этот момент она походила на человека, решающего серьезную задачу.
— Не сердись, Виктор, — решительным тоном заговорила она. — Что было, то прошло. Не будь войны, все было бы иначе. — Таня положила ему на плечи руки и с убеждением сказала: — Пойми, Виктор, теперь о любви как-то неловко говорить. Над Родиной нависла такая гроза, а мы…
— Николаю, значит, можно, а мне нельзя, — бросил укор Виктор.
Таня опустила руки.
— Когда погибли мои родители, я дала клятву мстить убийцам. Мстить, — тихо, но твердо произнесла она. — И я слово сдержу. Пока не закончится война, ты не говори мне о любви.
— Да-а, — с горькой иронией протянул Виктор. — Долговато ждать, — и тряхнул головой. — Но я терпеливый. Как грянет последний выстрел, зашлю сватов. Примешь?
Она обиженно надулась:
— Кто о чем… Давай прекратим этот разговор.
Новосельцев вздохнул:
— Зачем же ты пришла? Лучше бы не приходила…
— Вот как! — вспыхнула Таня. — Я могу уйти.
Она вскочила и быстро зашагала по аллее. Новосельцев кинулся за ней, но споткнулся и вскрикнул от резкой боли в бедре.
Таня обернулась. Увидев искаженное от боли лицо Виктора, девушка бросилась к нему.
— Что с тобой, Витя? — испуганно спросила она, заглядывая ему в глаза.
Виктор выпрямился. Ему стало стыдно за то, что не удержался от стона. Моряк называется!
— Не зажила, проклятая, — смущенно проговорил он, стискивая зубы.
Ей стало жалко его. Она взяла лейтенанта под руку и отвела в беседку, приговаривая:
— Разве ж можно так, какой ты неосторожный…
Усадив его в кресло, ома встала перед ним на одно колено и, опять заглядывая в глаза, заговорила:
— Больно, да? Сиди тихо, не шевелись. Я сейчас позову врача.
— К черту врача, — буркнул он и полез в карман за табаком.
Закурив, Виктор некоторое время молчал, а затем, когда боль в бедре стала затихать, виновато произнес:
— Прости меня, Таня, за грубость… Я не хотел тебя обидеть.
Таня встала и молча прижала его голову к груди. Виктор замер, испытывая блаженство от прикосновения любимых рук. И вдруг на висок ему упала горячая капля, за ней вторая, третья. Татьяна плакала.
— Ты… — растерянно и тревожно проговорил он, не в силах сказать больше ни слова.
— Мы с тобой будем друзьями. Скажи да, Виктор? У меня никого нет, ни родных, ни друзей, кроме тебя. Но, Витенька, не надо про любовь. Ну ты понимаешь… Ах, ну как тебе объяснить?
Виктор взял ее правую руку и молча поцеловал в ладонь.
Ладонь была горячая и жесткая.
— Даю слово, Таня, — решительно заявил он, потрясенный ее слезами.
Таня вынула платок и вытерла лицо. Ее черные глаза засветились ласково и печально.
Она села против Виктора и спросила участливо:
— Все еще больно?
— Прошло, — торопливо ответил он и улыбнулся.
Но бедро все же ныло, и Виктор обеспокоенно подумал: «Неужели еще в госпитале лежать заставят?»
В беседке они просидели и проговорили до вечера. Когда стало темнеть, Таня сказала:
— Я обещала зайти к Гале. Сейчас побегу искупаюсь в море — и к ней. А завтра утром — к тебе.
Она разрешила обнять себя, но целовать не позволила.
После ухода Тани Новосельцев остался еще на некоторое время в беседке.
«Все-таки она меня любит, — радостно подумал он. — Только какая-то блажь ей зашла в голову. Вот досада, не нашел слов, чтобы убедить любимую девушку!»
Однако на следующий день Таня не пришла. В полдень какая-то женщина принесла Новосельцеву букет цветов, корзину яблок и записку от Тани.
В записке говорилось:
«Дорогой Виктор! Сегодня я уезжаю на передовую. Прости, что не зашла. Не сердись, мой друг. Мы еще встретимся. Твоя Таня».
Прочитав, Новосельцев горестно вздохнул.
— Ох, Таня, Таня…
В тот день Виктор написал два письма — одно командиру дивизиона, другое своим друзьям в дивизионе.
Через десять дней его выписали из госпиталя с наказом хирурга послужить сначала на берегу.
Отдел кадров, куда должен был явиться Глушецкий, находился невдалеке от Туапсе, в небольшом курортном местечке. Найти его оказалось не так просто, и Глушецкому пришлось немало покружить по ущельям, заросшим столетними деревьями, прежде чем он обнаружил у самого берега моря несколько зданий.
Проверив документы, дежурный указал рукой на длинное одноэтажное здание, наполовину скрытое деревьями, и сказал:
— Идите туда устраиваться на жительство. Там живут командиры, находящиеся в резерве.
Утром его вызвали в отдел кадров.
Хмурый, с желтым лицом майор подозвал его к своему столу и пригласил присесть па стул. Не поднимая головы, проговорил: