— Ну что?
Достала новую сигарету из пачки. Я зажег спичку. Рука не дрожала. Все было пусто внутри.
— Прости меня.
Она подавилась дымом, закашлялась.
— Думала, это меня спасет, защитит. Не получилось. — Она жестом предупредила мое движение, устремленное к ней. — Ну и хорошо. Для нас двоих лучше. Даже отомстить не могу, — сказала она тихо, будто была одна в комнате, и я заметил горькие складки в уголках ее губ.
— За ту девицу, что пришла тогда с нами?
— И за нее тоже. Ох, как много их, этих девиц.
Она продолжала смотреть в точку перед собой, отвела волосы со лба, и некоторое время мы просидели молча. Нужно было встать и уйти, но вместо этого мне взбрело в голову сказать:
— Значит, я не нравлюсь тебе.
— Разве в этом дело! — она загородила лицо, как бы для того только, чтобы скрыть смущенную улыбку.
— Будь у меня такая жена, я бы носил ее на руках.
— Ты женат?
— Разошелся.
— Скоро Павлик проснется. Ты правда будешь его снимать?
Сколько раз приходил я потом в их дом со своей старенькой «лейкой»! Снимал Павлика, ее, их вдвоем. С ничем не объяснимым упорством и постоянством приходил, снимал, уходил. Павлик-крошка. Павлик-мальчик. Павлик-школьник. Безуспешно добивался ее несколько лет. Потом смирился, однако снимать приходил по-прежнему — раз или два в году.
То, чего я так поначалу боялся, случилось: мы стали друзьями. Она поверяла мне свои горести, жаловалась, советовалась. По-прежнему любила Базанова, а он по-прежнему ей изменял.
Как-то разоткровенничалась:
— Знаешь, Алик, иногда бывают такие плохие дни, когда очень хочется влюбиться, потерять голову. Но не получается. Меня хватает на полчаса. Все хорошо, сидим, разговариваем, а потом вдруг — фьють! — и он, мой собеседник, становится таким маленьким, как если бинокль перевернуть. И что-то он там говорит, старается, а мне уже невыносимо скучно. Не слышу, не слушаю. С Витей никогда не бывает такого. Можем вместе пробыть неразлучно день, месяц, десять лет…
С годами она совсем не менялась: все такая же юная, красивая, стройная. Даже когда у них родился второй ребенок — девочка.
Я очень жалел Ларису. Любовь перешла в жалость. Ведь должна же она во что-то переходить.
На мое категорическое: «Он не имеет права так мучить тебя» — она однажды ответила: «Я счастлива с ним».
Их невозможно было понять. Ненормальные или сделанные из какого-то особого теста люди.
Если Лариса заболевала, он сходил с ума, ездил на рынок, покупал цветы, стоял в очередях, доставал какие-то экзотические лекарства. Когда выздоравливала — заводил очередную интрижку. Или Базанова просто не хватало на постоянную, большую любовь, какая выпала на его долю? Эта любовь требовала от него невозможного — гораздо больше, чем он был в состоянии ей дать. Или, пытаясь ослабить груз счастья, он так же спасался, движимый инстинктом самосохранения, как попробовала однажды спастись Лариса, предприняв неудачную попытку изменить мужу?
Волею обстоятельств Базанов весь оказался в деле, в своих научных фантазиях и теориях, в обнаруженном им эффекте, в борьбе с Френовским, и чувство вины перед той, которую он «любил больше жизни», в силу какой-то парадоксальной логики, бросало этого неуемного человека в объятия случайных женщин. Будто он пытался избавиться от этого чувства, усугубляя его. Вполне возможно, что, не начнись истощающая последние силы, бессмысленная, многолетняя война с Френовским, Виктор не припадал бы с бездумной поспешностью к таким более чем сомнительным в целебном отношении источникам.
По существу, он был очень цельным человеком, постоянным в своих увлечениях. Просто ему слишком повезло с женой, работой, с победой над сильным противником, с талантом, дарованным судьбой. Слишком много всего, достойного его недюжинных сил, встретилось на его пути, и он не смог, не имел возможности сделать разумный выбор. Его не хватило на все.
V
От красного света устают, потом начинают болеть глаза. В ванной комнате душно и жарко. Груды мокрых обрезков — пробных отпечатков. Когда переваливает за полночь, то особенно раздражает это шлепанье мокрого о мокрое, бумаги о бумагу. За четыре часа раковина обросла фотографической тиной, какими-то отвратительными существами полуживотного происхождения. Чередование черного и белого усиливает ощущение грязи, кладбища, сплошь состоящего из фотофрагментов. Человеческие лица, деревья, дома, застолья, чьи-то улыбки, наклоны корпуса, уши, глаза, куски глины, мрамора, чего-то неясного, размытого, тревожащего своей непонятностью, неохватностью.
Три пленки целиком посвящены теме: Базанов — Капустин — мастерская Капустина. Известный скульптор Капустин — известный ученый Базанов. Может быть, даже великий. Скорее всего, так и есть, хотя «великий» — слишком уж подозрительное слово в отношении сверстника, которого знаешь много лет и видел, что называется, в разных видах. Голое, фальшивое, ненаполненное слово, задавленное осыпями бытовых мелочей, раздражающих частностей. Завалы пустой породы погребают для современников того единственного, может быть, человека, которого, не жалея сил и средств, будут откапывать гуманисты грядущих веков, возможно, также не успевающие за суетой текущих дел обратить свой взор на тех, кто живет рядом. Да и кто подскажет, на кого именно следует его обратить? Полную ясность вносят итоги, а их так долго приходится ждать. Вот и оказывается: то рано еще, то слишком поздно.
У нас в институте ни среди старых, ни среди молодых не было, да и до сих пор нет человека, который обладал бы творческим потенциалом, соизмеримым с потенциалом Базанова. С кем-то он перекидывался парой слов, вместе ходил в столовую, обсуждал институтские новости. Были добросовестные, способные, даже по-своему талантливые, любящие его и любимые им сотрудники. Был, наконец, Френовский — достойный противник. И ни одного достойного друга, соратника — никого, кто помог бы разрешить долгие сомнения, связанные с мучительными исканиями, кто согрел бы, поддержал.
Базанов был щедрым источником идей, которые мало кого волновали, неожиданных решений, для осуществления которых не хватало рабочих рук, и не оказалось рядом другого, соизмеримого с базановским, источника энергии, способного в нужный момент восстановить, восполнить иссякший запас. «Он был лишен нужной ему среды», — утверждал Романовский. Видимо, в этих словах заключена немалая доля истины, ибо Витя Базанов постоянно тосковал о людях, которые могли бы его понять, часто принимал миражи за настоящие озера, а когда находил наконец реальный источник и пил из него, то никогда не задумывался о возможных последствиях.
Меня не удивляет, что Базанов и Капустин так быстро сошлись. Внешняя сдержанность их отношений не могла меня обмануть. Они нуждались друг в друге, мучили и любили друг друга, пытаясь утолить ту духовную жажду, которую испытывал каждый. Однако три пленки настораживающе однообразных снимков заставляют задуматься теперь и о том, чем обернулась их дружба. Не знаю как Капустин, но Базанов находился под сильным его влиянием. Пути подхода, которыми пользовался при решении своих проблем скульптор, удивительным образом совпадали с теми путями, на которых будущий «отец термодинамической химии» уже получил первые необыкновенные результаты. Могло ли это не поразить, не подкупить такого легко увлекающегося человека, как Виктор Базанов? Каждый говорил о своем, переводя непонятное на доступный, близкий обоим язык ассоциаций. Капустин весьма успешно развил эту «переводческую способность», если учесть его стремительный рост, признаваемый всеми. Базанов же был неуправляем, ни в чем не знал меры. И в этом тоже. Он распалил свою фантазию настолько, что потерял всякий контроль над ней. Земля больше не интересовала его. Разумная пропорция логического и ассоциативного была со временем нарушена, и Базанова стремительно, с угрожающей скоростью понесло к опасной черте. Те кризисы, которые он время от времени переживал и из которых Ларисе с трудом удавалось его вытаскивать, были опасным симптомом.
Впрочем, он был опьянен, окрылен своими открытиями, сделанными, пожалуй, не без подспудного влияния встреч, разговоров, полуночных чаепитий в капустинской мастерской. Он верил в свой метод, ибо тот давал наглядные, ощутимые практические результаты.
Почти убежден, однако, что самую дорогую цену Базанов заплатил именно за практические результаты. Все подвластное логике тысячелетиями накопленного опыта культуры, бытия оказалось подавлено, угнетено в нем тем сулящим великолепные успехи интуитивным, случайным, против которого он восставал, боролся, но которому в конце концов, точно Фауст черту, уступил свою душу.
Его кризисы, обмороки, сердечная болезнь — не являлись ли они результатом предельного истощения нервной системы? Ничуть не иронизируя над «эффектом Базанова», я бы назвал их «вторым» или «побочным эффектом Базанова», следствием сложного комплекса воздействий, которые, хотя бы в общих чертах, я пытаюсь теперь оценить, просматривая сотни негативов различного содержания.
Я воспринимаю их такими, какие они есть, и не ищу в них скрытого смысла. Увлечения фотоэффектами, усложненной фотографической техникой настораживают меня в не меньшей степени, чем базановский метод, который незримо для его создателя формировался в гостеприимно приютившей его скульптурной мастерской. Вот почему я ограничиваюсь старенькой, надежной «лейкой». Она верно служит уже второму, а бог даст, послужит и третьему поколению фотографов.
Единственное, что я до сих пор позволяю себе, — это сильное увеличение (иногда непомерное), в чем сказывается, видимо, базановское влияние. Впрочем, подобное отступление от п р о с т о т ы, е с т е с т в е н н о с т и и п о х о ж е с т и является лишь данью традиционному аналитическому приему, которым я впервые воспользовался в моих ранних фотоопытах с капустинским «Икаром».
Еще один кадр — и все. Пойду спать. Глаза слипаются. Проявитель совсем истощился.
Эту фотографию (Базанов и Капустин, выходящие из мастерской) я уже печатал однажды и даже устраивал маленький шуточный эксперимент: предлагал не знающим их в лицо людям определить, кто скульптор, а кто химик (физикохимик — но в данном случае это, конечно, несущественно). Большинство называло химиком Капустина (маленького роста, лицо с хитринкой), а скульптором — соответственно — Базанова (с его комплекцией только камни тесать).
Должно быть, подобного рода внешними соображениями руководствовался и Френовский, полагая, что Базанов в своих поступках, как и всякий разумный человек, будет делать только логичные, выгодные, рациональные ходы в затеянной им игре. Раз ученый (да еще талантливый), значит, непременно логик, рационалист. Сказалось непонимание Максимом Брониславовичем творческой натуры Базанова, ограниченность его опыта рамками нашего института, в котором он проработал всю жизнь.
В данном случае компанию Френовскому могли бы составить те критики, которые, было время, яростно критиковали Капустина за оторванность от натуры, от жизни, от земли и не допускали его работы на выставки. Вот уж поистине парадокс! Поискали бы они в своей среде такого практичного, сильного, крепко стоящего на земле человека. Сомневаюсь, чтобы кому-нибудь из них удалось, приехав из далекой провинции, получить квартиру, прекрасную мастерскую в Москве, добиться признания и известности всего за каких-нибудь пять-шесть лет.
Несколько кадров подряд, снимков разного качества. Общие виды мастерской, состоящей из двух помещений: небольшой комнатки отдыха и чуть ниже расположенного зала, соединенных деревянной лестницей.
Посреди комнаты, занимая большую ее часть, стоит грубо сколоченный стол, время от времени здесь происходят шумные, многолюдные трапезы, а у стены напротив окна — покрытый ярким декоративным покрывалом топчан, на котором отдыхают скульптор, его друзья, подруги, знакомые. Полутемная из-за мало возвышающейся над асфальтом верхней части окна комнатка иногда даже днем дополнительно освещается электрическим светом, а дверь мастерской выходит прямо на шумную, многолюдную улицу.
Когда солнечным летним утром подземелье старого дома покидает молодая женщина с бледным от недосыпания лицом, которому она тщетно пытается придать яркость с помощью губной помады, достигая при этом противоположного эффекта, и задерживается у двери, ослепленная на мгновение ярким светом улицы, прохожие бросают на нее косые взгляды. Одни — с осуждением, другие — с вожделением. Известное дело: жизнь художника. Богема.
На длинной провисающей полке, вдоль высоко, как в храме, расположенных окон стоят работы — те, что Капустин считает в данный момент наиболее важными, удачными или просто интересными. Среди них портрет Базанова (условно: «Портрет печального человека»), побывавший на многих выставках. Скульптор не пожелал с ним расстаться и оставил в мастерской, несмотря на ряд выгодных предложений. Более поздний по времени скульптурный портрет Базанова, относящийся к периоду создания нашумевшей теории, был приобретен Третьяковской галереей. Мраморная, точно отлитая в натуральную величину из стеарина, полупрозрачная голова Базанова («Портрет доктора химических наук, профессора В. А. Базанова»), благодаря «непрофильному» сочетанию податливой чувственной гладкости и застывшего, окаменевшего движения, вызывает у зрителя противоречивые ощущения, то заставляя воспринимать ее как дань современным художническим изыскам, то мысленно возвращая в далекие времена античности. В своем кругу Капустин называет эту работу «Белый Базанов».
Подготовительный этюд к «Белому Базанову» находится в мастерской. Он установлен на подставке рядом с фантасмагорической группой скальдических карликов-альвов с одной стороны и трех фигур властительниц судеб, норн, с другой. Этюд именуется «Голова профессора Базанова».
— Усекновенная в молодости, — всякий раз добавляет Базанов, когда речь заходит о его голове, по поводу которой, скорее всего, и совещаются норны.
Встречам скульптора с Базановым предшествуют трогательные приготовления. Капустин наводит чистоту, подметает, выскабливает стол, аккуратно застилает растерзанную постель, проветривает. Сделав все необходимое, он еще некоторое время бродит по узкой, как просека, мастерской среди гипса, глины, дерева и камня, хозяйским глазом выискивая непорядок.
По дороге Базанов обычно заезжает в магазин «Чай» на Кировской, покупает пакет сушек и пачку сахара, которая является предметом добродушных насмешек Капустина и ответных острот Виктора, не упускающего возможности помянуть тот случай, когда сахара в мастерской не оказалось, магазины были закрыты и пришлось пить пустой чай.
Базанов звонит в знакомую дверь, ждет, прислушивается, когда раздастся громовой топот по гулкой деревянной лестнице. Дверь отворяется, и маленький, похожий на хитрого гнома, крепко сбитый седобородый Капустин, щуря глаз, пропускает его в мастерскую.
— Что припоздал?
— Да вот, — говорит Базанов, протягивая сверток.
— Поди, совсем зачах со своей… этой… Нет, вроде ничего, — выводя гостя на свет, вглядываясь в него и почесывая подбородок, заключает Капустин. — Мою новую работу видел?
— Какую?
Капустин откашливается.
— «Эрот побежденный».
Позже название было изменено. Скульптура стала называться «Эрот поверженный».
Нет, Базанов не видел этой скульптуры. Хозяин увлекает гостя за собой, в дебри.
Мастерская имеет форму сапожка: длинный коридор под прямым углом сворачивает вправо. Там, в небольшом аппендиксе, на дощатом постаменте сохнет странного вида композиция из глины — «Эрот побежденный», или «Эрот поверженный».
— Победил, значит? — подшучивает Базанов.
Капустин хмыкает.
— Не я. Все ты со своей химией-термодинамикой. Со своими стиральными порошками.
Виктор обходит скульптуру. Запах сырой глины действует на него успокаивающе. Капустин долго трет морщинистое лицо крепкой узловатой рукой с въевшейся, как у металлиста, грязью. Поднимаются по лестнице в комнатку.