Когда уговоры не помогли, началась систематическая пилка, но Рыбочкин был сделан из твердого материала: его не так-то легко оказалось перепилить. При том положении, в каком находилась их группа, повысить Рыбочкину зарплату Базанов не мог. Улучшить материальное положение Рыбочкина был в состоянии только один человек — Френовский. И он бы наверняка пошел навстречу, поскольку вовремя понял, что Рыбочкин — это не Верижников. И согласился бы на любые условия Рыбочкина, пожелай тот их предъявить. Встал бы на голову, чтобы добиться для него невозможного. Это Верижникова можно было надуть, заморочить голову обещаниями. Рыбочкин для таких игр не годился. Заполучая Рыбочкина, Максим Брониславович сразу убивал двух зайцев, но не убил ни одного, поскольку Рыбочкин отказался вести с Френовским переговоры на эту тему. О попытках Френовского заполучить его Игорь так и не рассказал Базанову. В результате для Максима Брониславовича Рыбочкин стал врагом № 2, вторым после Виктора. Сопротивление Рыбочкина было уже не протестом одиночки, но участием в организованном бунте.
— Запомни, Игорь, — сказал ему как-то Френовский, — работая здесь, ты никогда не защитишь диссертацию.
Собственно, Максим Брониславович лишь повторил пророческие слова старого профессора, сказанные некогда ему самому.
Но на этот раз пророчество не сбылось. Рыбочкин защитил диссертацию и даже стал заведующим лабораторией, по числу сотрудников значительно превышающей бывшую лабораторию Френовского, которого в связи с переменой институтского климата, по состоянию здоровья и по собственному желанию, разумеется, перевели на должность руководителя группы, состоящей из трех человек. После долгих размышлений в дирекции над тем, чем же должно заниматься вновь созданное подразделение, решили, что оно будет дополнительным оперативным звеном между главком и институтом. Таким образом, группа Максима Брониславовича стала чем-то вроде группы по особым поручениям, зондеркоманды или маленькой пожарной команды, в чьи обязанности вменялось тушить время от времени загорающиеся урны с ненужными бумагами. Надо же было придумать для бывшего теневого премьера пристойное занятие.
Вплоть до защиты Рыбочкиным диссертации я не мог понять, почему в течение всех этих трудных лет он не разошелся со своей ворчливой женой. Почему не ушел от нее после очередной пилки? Почему, наконец, она не ушла после очередного его отказа подыскать себе более высокооплачиваемую работу? Абсолютное большинство тех, с кем я учился в институте, кто рано женился или вышел замуж, давно развелись, создали новые семьи, а некоторые за это время несколько раз успели поменять спутников жизни. И какие были пары! Какая любовь! Жить не могли друг без друга. На лекциях сидели, взявшись за руки.
Рыбочкин (его историю поведал мне человек, с которым Игорь учился на одном факультете) как бы насильно себя женил, назло той, которая предпочла другого. Рыбочкина н а с и л ь н о женили обстоятельства, как в старину порой женили своих детей родители.
Перед мысленным моим взором проходит целая череда браков по любви, счастливых, по всем признакам, браков, кончившихся полным, зачастую грубым разрывом. Так быстро почему-то эти прекрасные весенние цветы превратились в кучу гниющей органики.
Случай Рыбочкина озадачивал с двух сторон: семейной и производственной. С одной стороны, не совсем понятно, какая могучая сила удерживала его подле Базанова, чье положение в институте долгие годы оставалось неустойчивым. С другой — что держало его подле женщины, на которой он женился н е п о л ю б в и? Конечно, у Рыбочкина был сын, но кого в наши дни это остановит?
Внутренний голос постоянно подводит меня. Если я заблудился в чужом городе и мне нужно идти, скажем, направо, то я обязательно пойду налево. Но стоит не послушаться внутреннего голоса и пойти в противоположном направлении, как выясняется, что на этот раз внутренний голос не обманывал. Мое представление о людях, почти всегда ошибочно. Сколь редко удавалось сказать себе потом: именно таким (такой) я себе его (ее) представлял!
Мое знакомство с Галей (так звали Игореву жену) состоялось в день празднования Рыбочкиным защиты диссертации. Видно, из соображений экономии он решил устроить вечеринку дома, а не в ресторане. Оппоненты и члены ученого совета вежливо отказались принять участие в пиршестве. (Еще не прошел первый испуг, вызванный ваковскими нововведениями.)
Образ сварливой жены, мещанки, отхватившей себе по счастливой случайности т а к о г о парня, был безнадежно разрушен в первую же минуту знакомства. Прежний недоуменный вопрос пришлось изменить на прямо противоположный: как это Рыбочкину удалось жениться на т а к о й женщине? Впрочем, — подумал я, — Галя знала, за кого выходила замуж. Ей одной ночи хватило, чтобы узнать о нем в с е, что желательно знать будущей жене о своем муже. Рыбочкин, конечно, был тем фундаментом, который выдержит л ю б у ю нагрузку, любую многоэтажность семейной надстройки. Но как выдержала ее она?
Мы уселись за красивый праздничный стол в этом гостеприимном, радушном доме. Вроде как у Ларисы. Однако казавшееся естественным для базановской жены было неожиданно для той, что жила рядом с Рыбочкиным. Даже мелькнула мысль, что две эти до сих пор, кажется, не знакомые друг с другом женщины все трудные годы, подобно мощным магнитам, удерживали своих мужей в поле взаимного притяжения. Несомненно, Игорь рассказывал Гале о своих институтских делах: о Базанове, Френовском, Верижникове. Конечно, она нервничала. Наверняка жаловалась на нехватку денег. Конца войне не видно, в любую минуту их группу могут разогнать, и тогда Игорю придется начинать заново. А годы идут, сын подрастает.
Пили за виновника торжества, за его руководителя, за оппонентов, за присутствующих и за тех, «кто в море». Галя сидела рядом со своим молчаливым мужем, время от времени поднималась из-за стола, что-то приносила, уносила, хотя основную работу делали другие. Размахивал руками Базанов, шумели гости, а она, как девочка после причастия, впервые допущенная в общество взрослых, возбужденно поглядывала по сторонам, смущалась, радовалась, сияла.
Нет, — хотелось мне крикнуть, — никогда не пилила она Игоря! Да и какой он ей муж? Какая она жена? Девочка, невеста. Замолчите! Оторвитесь от своих тарелок и рюмок. Взгляните, какое у нее лицо. Разве такие лица случается видеть вам каждый день?
Я встал. За столом продолжали шуметь, смеяться, чокаться, выпивать. Наконец меня заметил Базанов, конечно же председательствовавший на этом вечере.
— Тише! — по-хозяйски прикрикнул он на разошедшихся гостей и постучал ножом по бутылке. — Алик! Давай!
Волна голосов пошла на убыль, зарокотал отлив, прошуршали камушки на берегу, и все смолкло. В наступившей тишине я произнес что-то очень обычное, стандартное, из банкета в банкет повторяемое, — про жену Рыбочкина, без которой, мол, неизвестно, защитил ли бы он свою диссертацию, про то, что, может, не его, а ее прежде следует поздравить с защитой. И ничего — о девочке-невесте, о сияющих глазах, которые выдавали ее с головой, проливая свет на мучившую меня тайну. Она т а к любила Рыбочкина, как только может любить жена, прожившая со своим нелегким мужем долгую, трудную жизнь.
Потянулись рюмки, раздались возгласы: «Примите наши поздравления!», «За вас, Галя!»
— Молодец, Алик, — хлопал меня по плечу Базанов. — Хоть один мужчина нашелся.
— Я благодарна Виктору Алексеевичу, — призналась мне потом Галя (мы стояли вдвоем, зажатые в угол танцующими). — Игорь такой человек. Вы сами знаете. Без помощи Виктора Алексеевича ему бы трудно пришлось. Игорь всегда в него верил, столько о нем хорошего рассказывал. Ведь не всем так везет с руководителями, правда?
При чем это? — подумал я. — Рядом с такой женщиной последний дурак способен на чудеса. Но Игорь не дурак. Да вы ему цену не знаете, милая Галя. С другим руководителем он бы еще быстрее диссертацию защитил.
Я понимал, что несправедлив к Базанову, но меня понесло с чудовищным ускорением — в бесконечность ее широко распахнутых глаз. Со мной иногда случалось: я терял ощущение времени и реальности. Каждому из них, моих по-разному удачливых сослуживцев, выпало редкое счастье, и внезапные вспышки, когда я готов был бог знает на какие глупости, объяснялись, видимо, чувством зависти, ослеплением ярким светом, направляемым всякий раз не на меня. Не хватало только поцеловать ее на глазах у мужа.
Мы стояли с Галей в углу, у окна, за которым открывалась постепенно поглощаемая ночью городская панорама. Первые ряды бесконечного лабиринта панельных построек начинались прямо через дорогу. Они лепились на пологом склоне, вывернутом, точно лопасть пропеллера. Городской пейзаж напоминал построенную в пустыне гигантскую промышленную установку. Я чувствовал себя пассажиром Аэрофлота, навсегда оставившим где-то там, далеко позади, единственный на белом свете по-старомодному уютный дом, где меня любят, понимают и ждут.
— Чему улыбаетесь? — спросила Галя.
— Вспомнил, как мы с вашим мужем и с Виктором Алексеевичем ехали однажды по пустыне. Он не рассказывал?
— Нет.
— Ехали ночью. Звезды до самого горизонта. Пустота. Шофер остановил машину, заглушил мотор, мы вышли и увидели, что земля маленькая и круглая, а человек — песчинка.
— Страшно?
— Не то чтобы страшно.
К нам подошел Рыбочкин.
— Я рассказываю Гале о том, как мы ездили в пустыню.
— Было дело, — настороженно заметил Рыбочкин.
Столь отвлеченный характер разговора, который я вел с его женой, вряд ли пришелся ему по вкусу. Видимо, он что-то заподозрил. Попытку п о к у ш е н и я. Мы с Галей слишком долго разговаривали.
— Поехал бы снова? — на всякий случай спросил я.
— А на фиг?
— Ну, мало ли. В командировку.
— Запросто.
Передо мной стоял стареющий представитель дворовой шпаны, каким Рыбочкин, несмотря на остепененное положение, по-прежнему становился всякий раз, когда число собеседников превышало одного.
— Говорят, пустыня тянет к себе.
— Может, какого дурака и тянет, — добил последние остатки нашего лирического настроения Рыбочкин.
Как она все-таки могла жить с этим кретином? Пусть он тысячу раз надежен и предан. Как можно с ним жить?
— Мне бы хоть раз побывать там.
— Побываете, — пообещал я. — Попросите Игоря взять вас как-нибудь с собой.
Рыбочкин затянулся сигаретой (обычно он не курил, только когда выпьет, в компании), жестом собственника, охраняющего от порчи цветок, отогнал дым от Гали и, слава богу, на этот раз промолчал. Сына отправили к бабушке, в комнате разрешалось курить.
Если бы мужем ее был не Рыбочкин и мы не отмечали сегодня его защиту, я, честное слово, сам бы предложил Гале поехать в далекий, не знающий прохлады южный городок — в страну несмолкающей музыки, которая, может, сумела бы не только успокоить, примирить с жизнью, но и сделать нас более счастливыми.
XIV
Особенно не любил Рыбочкин рассуждений об искусстве — вообще любых разговоров на эту тему, если только речь не шла о конкретном сюжете книги или картины. Я бы не сказал, что он оставался равнодушным. Напротив, такие разговоры действовали на Рыбочкина как красное на быка. Кем бы они ни велись, он однозначно воспринимал их направленность: они велись п р о т и в него. Тем не менее такие разговоры постоянно происходили в его присутствии, поскольку Рыбочкин в с е г д а находился в комнате, на своем рабочем месте, а Базанов всегда говорил о том, что его занимало в данное время, в частности о тех проблемах, которые он выносил из капустинской мастерской.
Виктор знал эту особенность Игоря, но всякий раз затевал с ним спор. То ли забывал, то ли не мог сдержаться.
Рыбочкин изо всех сил старался отвечать вежливо, но губы его при этом упрямо сжимались, взгляд становился непроницаемым. Словом, базановская несдержанность постоянно таила в себе угрозу п о к у ш е н и я на его, Рыбочкина, суверенные права экспериментатора, человека земного и реалистически мыслящего. Нужно было знать виртуозную способность Виктора связывать между собой разнородные понятия и предметы, чтобы понять причину аллергической реакции, которой крепкий организм Рыбочкина отвечал на подобные провокации. П о к у ш е н и е, исходящее от Базанова, выступало в утонченной (и поэтому наиболее опасной) форме и с к у ш е н и я, желания заразить Рыбочкина тем, чем он вовсе не хотел заражаться. Руководитель и его сотрудник оказались людьми разных культур, различных душевных состояний. Каждый из них прочно обосновался на своей территории и ни за что не желал покидать ее. Если Рыбочкин превосходил Базанова в повседневном, истовом своем труде и размеренном образе жизни, то Базанов, безусловно, был выше Рыбочкина во всем, что касалось наиболее общих проблем бытия. Рыбочкин был скромен, сдержан, обладал обостренным чувством собственного достоинства и питал отвращение ко всякого рода фальши и лжи, а Базанов отличался размахом, начитанностью, восприимчивостью к новым идеям и никогда не затухающим любопытством.
Окажись у Базанова десяток-другой разных учеников, его всегда избыточный педагогический темперамент нашел бы для себя вполне достойный выход и применение, распределился наиболее разумным образом. Он бы не стал пичкать несчастного Рыбочкина тем, в чем нуждались, видимо, другие, увы, не попавшие в число его сотрудников.
Так они мучили друг друга и мучились сами. Победи Базанов, то есть преодолей он, переломи Рыбочкина — и еще неизвестно, чем бы кончилась война с Френовским. То есть известно чем: поражением. Ведь практические результаты, сместившие долговременное равновесие сил в их пользу, были получены Рыбочкиным, которого Базанов тщетно пытался перевоспитать. Так что в определенном смысле всеми этими разговорами, стремлением перестроить практичную натуру Рыбочкина по своему, я бы сказал, романтическому образу и подобию Базанов пилил сук, на котором надежно сидел, готовил себе верную гибель. Но жажда учеников, потребность в родственной душе, желание продолжения — кто осмелится поставить все это в упрек Виктору Базанову?
Теперь многое легче увидеть, понять. Войну с Френовским помогла выиграть не только верность Рыбочкина Базанову, но и верность его самому себе.
Не будь войны, зачем понадобилась бы Игорю маска с т а л ь н о г о с о л д а т а, которая со временем так приросла к лицу, что теперь ее, пожалуй, не отодрать? Все п о к у ш е н и я и и с к у ш е н и я, от кого бы они ни исходили, он отражал с отчаянным упорством. Это был условный рефлекс. Все романтическое, туманное, в практическом отношении неясное, сомнительное он крушил на своем пути с отчаянной решимостью десятилетнего воина, врывающегося с прутиком в высокие заросли крапивы. Какое-то чутье постоянно подсказывало ему, что лишь реальной, вещественной силой, чем-то сугубо практическим можно одолеть вражескую силу. Возможно, гораздо раньше Базанова он понял, что в той войне, которая свалилась на них, живыми в плен не берут и не заключают длительного перемирия. Либо они победят, либо победят их. И все, что мешало двигаться вперед и побеждать, все чувствительное, нежное, тонкое, способное сомневаться, томиться, — короче, все, что ограничивало его не беспредельные силы, он подавлял в себе с мужеством нерассуждающего бойца.
Он подавлял в себе как раз то, что для Базанова, возможно, было единственным источником е г о, Базанова, силы и мужества, что позволяло е м у, Базанову, продвигаться вперед и громить неприятеля.
До чего они были разные! Единственное, что их объединяло, — это великая внутренняя энергия. Каждый смог обнаружить ее в себе и выявить в полной мере, не разменяв на пустяки. Их характеры усугублялись и крепли на этой войне в той же мере, в какой изменялись от взаимодействия друг с другом.
Но в дни, когда стреляли пушки, и позже, когда защищался Рыбочкин и мы праздновали это замечательное во многих отношениях событие, я не учитывал того, что Базанов и Рыбочкин не были такими. Они с т а л и такими. Такими их сделала война, и мирное время было уже не в состоянии что-либо изменить. Железо остыло и больше не поддавалось ковке.
Союз Базанова и Рыбочкина перевернул институт вверх дном, перемешал все слои, вызвал к жизни новые силы, чей приход казался немыслимым еще несколько лет назад. Почти каждый из нашего поколения что-нибудь да получил в результате этой победы: Январев и Валеев — отделы, Базанов, Гарышев, Меткин и Крепышев — лаборатории. Даже меня выделили в отдельный сектор.