Последние слова заглушил гром выстрела. Триэс как одержимый бросился вперед. То, что он увидел, было отвратительно. Одному из койотов размозжило голову, другому пуля попала под лопатку, и он еще дергался в конвульсиях. От животных исходила мерзкая вонь, будто где-то поблизости нагадили кошки.
— Давайте вернемся, — попросила Инна.
— Забирайте трофеи.
— Они так пахнут…
— Ладно. Оставьте. Люди доцента заберут.
Как раз в это время, не успели они уйти, на поляну выбежала низкорослая лошадка и остановилась, чутко поводя ушами. Никто из мужчин даже прореагировать не успел на то, что произошло дальше. Инна скинула с плеча «манлихер», пропустила руку через ремень и выпустила в растерявшееся животное целую обойму. Не сводя зачарованного взгляда с лошадки, которая замерла в испуге, она сменила обойму и вновь отвела затвор.
— Это же пони. Пони-пони… — словно бы подзывала, приманивала она к себе лошадку.
— Эогиппиус, — прокомментировал всезнающий Андрей Аркадьевич и легко дотронулся до Инниного плеча, пытаясь ее успокоить. — Это эогиппиус.
Она бессильно опустила ружье, вдруг бросилась ему на грудь и разрыдалась. Лошадка же, взбрыкнув, бросилась наутек.
Возле крыльца Дома почетных гостей их поджидал победоносно улыбающийся доцент Казбулатов.
— Как отдохнули, товарищи? — бодрым голосом интересовался он.
Помощники складывали во дворе сети, сматывали веревки с флажками, приводили в порядок прочий охотничий инвентарь.
На первом этаже был накрыт стол, за которым они просидели до поздней ночи, после чего шумно бродили по дому, путая номера и названия комнат.
Ночью Триэсу снилась охота, а утром их повезли к подножью Эльбруса. Сергей Сергеевич всю дорогу дремал, тогда как Андрей Аркадьевич неотрывно глядел в окно.
Импровизированный базар работал прямо на пятачке, рядом с шашлычной и первой очередью канатной дороги. Инне удалось там купить с рук замечательный пушистый шерстяной свитер для дочери.
День был сумбурный, погода непрестанно менялась, мелкие туристические события, точно матрешки, вкладывались одно в другое, и сколько Триэс потом ни вспоминал, он не мог вспомнить, удалось ли ему в конце концов своими глазами увидеть двуглавый Эльбрус — гору счастья.
ГЛАВА XIII
ГЛАЗАМИ ЛИНГВИСТА
Пятого июля, как и во всякий другой день зарплаты, посещаемость Института химии его сотрудниками достигла максимума. Тот, кому предстояла поездка в другую организацию, откладывал ее на следующий день, у кого командировка заканчивалась шестого или даже седьмого числа, старался вернуться раньше. Явочным порядком отменялись любые отлучки, находились поводы для отсрочек, и все так или иначе прилаживали свое расписание к дню платежа, как приспосабливает самолет скорость и высоту полета к намеченному времени приземления в назначенном пункте. Людьми двигала, пожалуй, не столько нужда, сколько атавистическая потребность в своего рода дне урожая, празднике самых разных профессий, сословий и званий. Кто освящал его дружеским застольем в кругу семьи, кто веселился в одиночку. В этот день ученый люд Лунина словно бы и работал с большим подъемом. Даже тех, кто легко и беспечно относился к заработанным деньгам, праздник неумолимо вовлекал в свой ликующий водоворот. Хотя вся условность такого праздника была очевидна, а у кого-то он был связан еще и с дополнительными заботами, хлопотами, неприятностями, пятого и двадцатого числа ежемесячно лунинцы, не сговариваясь, нацепляли яркие банты, вывешивали разноцветные флаги на фасадах лабораторных, административных, вспомогательных корпусов и складских помещений, а также укрепляли плакаты и лозунги в коридорах, на лестницах, в столовой и на аллеях парка.
Таким образом, два малых ежемесячных праздника являлись чем-то вроде постоянных рабочих репетиций тех больших торжеств, к которым время от времени готовился Институт химии. День рождения заведующего отделением Самсона Григорьевича Белотелова и юбилей самого Института были ближайшими из них. Если возраст заведующего отделением — то есть руководителя группы крупных отделов — не вызывал сомнений (ему исполнялось пятьдесят), то вопрос о возрасте Института, который можно было исчислять по-разному: и от момента завершения строительства, и по времени начала основополагающих научных работ — был не столь прост и очевиден. Чтобы избежать ненужных споров, решили грядущее торжество именовать в такой же мере емким, в каком и неопределенным словом «юбилей», без лишних уточнений, и назначили его на зиму. А вот день рождения Самсона Григорьевича приходился на отпускное летнее время, разумеется, не лучшее для торжеств.
Тем не менее было сделано все возможное, чтобы исправить оплошность природы. Заблаговременно разослали уведомляющие письма, заместитель директора по науке лично назначил сотрудника отдела информации Ивана Федоровича Тютчина ответственным за поздравительный адрес, тогда как другим отделам и сотрудникам поручили организовать торжественную и подготовить художественную часть, а также приобрести цветы и памятные подарки.
Тут, к сожалению, придется перейти с мажора на минор, ибо как раз утром пятого июля, в день зарплаты, ответственный за поздравительный адрес Иван Федорович Тютчин пребывал в самом плачевном состоянии, обложенный истрепанными, полуистлевшими копиями поздравлений, написанных по случаю всевозможных юбилеев, а также многочисленными архивными материалами из личного дела Самсона Григорьевича Белотелова. Времени оставалось в обрез. Адрес еще предстояло отредактировать, согласовать, отпечатать типографским способом, передать художникам для украшения маргинальными знаками, собрать подписи сослуживцев, но пока не был готов даже черновой вариант. Причем главная трудность заключалась в нахождении нужных слов, в отыскании верной интонации.
Приступая к переводам произведений древнеримских или ассиро-вавилонских авторов, к дискретным переводам или собственным исследованиям и эссе — независимо, в общем-то, от того, касались они пауков или литературы, — Иван Федорович долго вынашивал в себе звук, подбирал ключ и только потом уже приступал к кропотливой работе над текстом. Чем ближе удавалось подойти к изначально взволновавшему образу, тем успешнее шла работа. В написании же поздравительных адресов он, увы, никакого опыта не имел, да и с юбиляром был знаком, что называется, шапочно.
Из раскиданных по столу бумаг Иван Федорович уяснил, что Самсон Григорьевич начинал свой трудовой путь простым маляром в провинциальном драматическом театре, потом работал парикмахером, продавцом, окончил Заочный индустриальный техникум, затем — тоже заочно — институт. Некоторое время успешно работал в отделе мехов областного управления торговли, пока не перешел на более спокойную работу в Институт химии. Начав рядовым инженером, он очень скоро вырос до заведующего отделом, после чего продолжал свою деловую карьеру уже как руководитель крупнейшего в институте отделения.
Чтобы согреть поэтическим чувством эти скупые прозаические сведения, Иван Федорович старался, что называется, эмоционально освоить их, вызывал в памяти образы, навевающие мысли о театре, почти реально ощущал соблазнительно-чувственное прикосновение меха, представлял во всех подробностях замечательный кабинет Самсона Григорьевича в недавно отреставрированном строении прошлого века с лепниной на потолке и старинными гобеленами на стенах, пытаясь присовокупить ко всему этому некий величественный собирательный образ науки, которой Самсон Григорьевич теперь руководил, по общему мнению, весьма успешно.
Однако как ни старался Иван Федорович перевоплотиться, проникнуться любовью и уважением к Самсону Григорьевичу, ему не удавалось продвинуться ни на шаг. Куда только делись прежняя хватка, исключительная способность погрузиться в суть предмета, стремительно войти в образ! А ведь он умел, если того требовала изнурительная работа переводчика, не только восторгаться добродетелью, но и сострадать тирану и даже мысленно глумиться над жертвой. К Самсону Григорьевичу же Иван Федорович не испытывал ровно никаких чувств — ни дурных, ни возвышенных. Должно быть, он просто отстал от стремительно бегущего вперед времени, на ходу меняющего свои идеалы.
Люди творческих профессий стареют мучительно. Лезут из кожи вон, чтобы доказать себе и окружающим, что они еще о-го-го! — полны сил и самых дерзновенных замыслов. Но Иван Федорович, как ни лез из кожи, ни себе, ни окружающим ничего доказать не мог. Потеряв массу времени впустую, он просто взял ручку и склонился над чистым листом бумаги, надеясь, что аппетит придет с едой. Вспомнилось почему-то: «Insequitur clamorque virum stridorque rudentum»[4]. Тогда, превозмогая себя, он начал писать:
«Дорогой и глубокоуважаемый Самсон Григорьевич!
Коллектив Института химии горячо поздравляет Вас…»
Как и следовало ожидать, звук, который не столько поймал, сколько вымучил Иван Федорович, получился в высшей степени глупым, фальшивым, пустым.
«В день Вашего славного пятидесятилетия разрешите пожелать Вам, дорогой Самсон Григорьевич, крепкого здоровья, счастья, дальнейших успехов…»
Неясный образ, который тщетно, но настойчиво, уже по инерции, вызывал в своем воображении автор поздравительного адреса, как-то незаметно превратился в странную картину, изображавшую цирюльника в панталонах с причудливым гульфиком и в мешковатом жилете, красящего толстой кистью белую овцу. «Этот проклятый некролог меня доконает!» — в сердцах воскликнул Иван Федорович, продолжая писать:
«Мы знаем Вас как крупного ученого, специалиста в области…»
Поскольку требовалось уточнить, в какой именно области является крупным ученым Самсон Григорьевич Белотелов, произошла некоторая заминка. Когда же нужное определение было найдено, оно вдруг спонтанно распалось на тысячу осколков, будто невидимая мельница перемолола в пыль даже буквы, из которых оно состояло, готовя материал для новых творений. «Ieder moet met zijn eigen zaak naar den molen, — звучало в возбужденном мозгу Ивана Федоровича. — Wie het eerst komt, het eerst maalt». И вот, опять-таки совершенно неожиданно, вспомнилось, что это за мельница, откуда взялась: «Колесо Фортуны проворнее мельничного, и кто вчера был высоко, нынче лежит во прахе. O Deus, o quare subito Fortuna rotatu cuncta molendinat mobiliore rota!»[5]
— Борис Сидорович, откуда это: «Die Mül die malt das Mel so klar»?
— Из «Мельничной песни», я полагаю, — отвечал сидящий за соседним столом Борис Сидорович своим низким, хриплым с влажными переливами голосом.
Нехотя обернувшись к Ивану Федоровичу, старый обрюзгший лев вслепую, ладонью, среди завала папок и бумаг нащупал позади себя пачку «Казбека».
— Речь, верно, идет о мельнице или о жертве колесования…
Он достал из кармана мятого клетчатого пиджака кусок ваты, весь в табачной крошке, заскорузлым пальцем отщипнул клок.
— Муко́й, в зависимости от контекста… Кха! Кха! Кха!.. могут быть дождь, снег… Ух!.. Кха! Кха!.. Млечный, или Мельничный, Путь — Mühlenweg… Кха!.. Надежда… Просвещенность… Любовь… Хм… А также человек… Даже скорее всего человек… Человек… Кха!.. омывший кровью круг земной и укрепивший круг небесный…
— Товарищи, в чем дело? — раздался взволнованный голос Никодима Агрикалчевича. — Что еще за «небесный круг»? Зачем? Я ведь просил не засорять программу.
— Это не для машины, — равнодушно взглянув в его сторону, ответил Иван Федорович. — Мы обсуждаем текст приветственного адреса Самсону Григорьевичу…
Борис Сидорович Княгинин не стал ввязываться в перебранку. Он только крякнул, поднявшись со стула, и вышел из комнаты, неторопливо заталкивая на ходу вату в бумажный мундштук папиросы. Увидев же на лестничной площадке нового сотрудника отдела, временно посаженного за стол Андрея Аркадьевича Сумма, подошел к нему, привычно скосив в сторону настороженный взгляд.
— Ну-с, молодой человек…
Старый интеллигент всегда очень чутко и болезненно улавливал малейшие признаки неуважения, даже затылком ощущая взгляды, означавшие, что ему, старику, давно пора на кладбище, сиречь на заслуженный отдых. Но лицо молодого человека не выражало ничего, кроме смущения и робости. В живых подвижных зрачках неофита Борис Сидорович, как в зеркале, уловил собственное отражение — величественный портрет корифея отечественной лингвистики, во всех отношениях прекрасно выполненный.
«Наверно, лекции мои посещал», — не без горделивого удовольствия подумал Борис Сидорович, поджигая папироску от вежливо поднесенной спички и захлебываясь дымом.
— Новый переводчик? — безлично обратился он к молодому человеку.
— Я химик.
— Хм! А зовут как?
— Аскольд.
И отчества не назвал. Что ж, неплохо. Неплохо…
— Борис Сидорович. Кха!
— Очень приятно.
— Что же вас занесло в наши края?
— Да разные обстоятельства…
— Химия не по душе?
— Ну что вы!
— Чтобы химик не нашел работу по специальности… Странно… Это нам, филологам…
— Нам, знаете, тоже, — признался Аскольд.
— Что же получается? Перепроизводство специалистов?
— Где-то перепроизводство. Где-то недопроизводство…
— Хм!
Борис Сидорович уронил пепел. Мимо них по направлению к кабинету Вигена Германовича Кирикиаса стремительно просеменил Никодим Агрикалчевич.
— Вызывали, Виген Германович?
— Вызывал, Никодим Агрикалчевич. Проходи, садись…
Вопрос, решением которого в данный момент занимался Виген Германович, сводился к отправке двух человек из отдела информации на строительные работы. В связи с предстоящим юбилеем ускоренными темпами завершалось строительство нового институтского корпуса, и если раньше отдел информации отрабатывал на стройке всего тридцать человеко-дней в году, то теперь два человека должны были постоянно работать до самой зимы. И вдобавок отдел кадров требовал направить еще одного сотрудника для работы в колхозе.
— Может, Оводенко? — предложил Виген Германович, предварительно введя Никодима Агрикалчевича в курс дела.
— Оводенко на шахматных соревнованиях.
— Когда он только работает?
— Через неделю вернется.
— Вот и пошлем.
— У него по графику отпуск.
— Пошли Орленко.
— Орленко нельзя, Виген Германович…
— Ах, да, помню, ты просил за него.
— Давайте новенького.
— Его я уже считал. Новенький, Непышневский… Кто третий?
Знал ли Борис Сидорович, гася папироску о край урны, какой цепью утрат и печалей обернется этот перекур? Когда Никодим Агрикалчевич во всеуслышанье объявил, что Аскольду предстоит в понедельник утром отправиться в подшефный колхоз на полевые работы, Борис Сидорович запротестовал.
— Ну почему обязательно он? Только что приняли человека на работу. Даже освоиться не успел.
— Не хотите ли вместо него? — язвительно осведомился Никодим Агрикалчевич.
— Да вы совсем обалдели, мой милый…
— Я вам не милый! В общем, так. Автобус отходит в девять. Сбор на площади Семи дорог, — отрывисто, по-военному, не терпящим возражений тоном объявил Никодим Агрикалчевич. — С собой иметь…
— Ясно…
У Аскольда был такой обреченный вид, будто он уже смирился с тем, что жизнь его катится под откос. Умом он, конечно, понимал, что работники села нуждаются в помощи, что здоровый физический труд на свежем воздухе должен восприниматься как награда и компенсация за вредные условия труда в химической лаборатории, но все, происходящее в ним вкупе, все, чем заманила и обманула судьба, воспринималось теперь как злая насмешка.
— А завтра, — подлил масла в огонь контрольный редактор, — поедете в Лютамшоры, подпишете заказ-наряды.
— Какие еще заказ-наряды?
— Обыкновенные.
— Простите, но я не знаю, что это такое.
— Знать незачем. Привезете, подпишете, увезете.
— В качестве курьера?
— Здесь нет курьеров, — отрезал Никодим Агрикалчевич. — У нас все занимаются всем.
— Стало быть, ничем, — тихо, совсем как затравленный, забившийся в угол щенок, огрызнулся Таганков.
Алексею Коллегову ни колхоз, ни стройка пока не угрожали: на руках десятилетняя дочь, жена в отъезде. Никодим Агрикалчевич уже подходил, соблазнял хорошей погодой.