Ее отчаянное сопротивление лишь усиливало его настойчивость, и это напоминало обоюдную пытку.
Вдруг он перестал с ней разговаривать. Не замечал. Как некогда — в самом начале. Внешне, казалось, она успокоилась, но тоска продолжала грызть. Инна казнилась, не могла понять, зачем мучает его и себя, пыталась стряхнуть оцепенение, дать волю чувствам. Однако в последнюю минуту ее вдруг окатывало точно кипятком: «Нет. Я не люблю его. Нет! Нет! Нет!»
Так уговаривала она себя. Так внушала она себе, что вот было мимолетное увлечение — и прошло. Пусть она легкомысленная и ветреная, только ведь у нее тоже есть принципы. Почему же он не желает с ними считаться, не хочет понять? Почему нельзя остаться просто друзьями? Да, она многим обязана Сергею Сергеевичу. Уважает и ценит его. Их связывает общая работа…
Стоило ей, впрочем, сделать хотя бы шаг ему навстречу, как тотчас все вновь срывалось со своих мест, и вихрь уносил их в лес, в поле, на окраину Лунина. И опять опрокинутые купола, пересохшие губы. И снова: нет! нет! нет!..
Был период, когда Инна серьезно подумывала о переходе в другую лабораторию, готовая бросить все и уйти, но вместо того, чтобы осуществить свое намерение, она опять каждый день после работы уходила вместе с Сергеем Сергеевичем. Выяснять отношения не было сил, но и противиться его уговорам — тоже.
На территории Лунина, ближе к Белой Воде, сохранилась старая усадьба. Одна из ее построек принадлежала Институту химии, а остальная часть, в том числе Летний дворец, — областному музею. Вот туда-то они и наладились ходить. Мимо церкви Петра и Павла, через мост и левее, в сторону Королизы.
Музей закрывался в шесть. Иногда они успевали до закрытия, а однажды хранительница разрешила им остаться до позднего вечера. Зажгла во дворце огни, заперла наружную дверь и побрела в разлапистых суконных тапочках следом — мимо гобеленов, сервизов, люстр, каминов, пуфов, резного дерева и отреставрированных картин, свезенных сюда отовсюду. Инна не могла сосредоточиться и, если бы ее потом спросили, не назвала бы ни один из многочисленных сюжетов. Рассеянный взгляд Сергея Сергеевича тоже едва задерживался на деталях обстановки, скользил, незрячий, вдоль стен.
Служительница умильно наблюдала за симпатичной парой, приходившей регулярно, будто в том была насущная потребность. «Может, ребенка ждут», — решила про себя добрая женщина.
Возвращались в сумерках через лес, переходили мостик, и Сергей Сергеевич даже не предпринимал теперь попыток поцеловать ее: в нем тоже что-то утихало, гасло.
Прощаясь, Инна всякий раз не забывала передать привет Дине Константиновне. Это почему-то особенно расстраивало Сергея Сергеевича. Он уходил от нее мрачный, подавленный, чужой. Что-то, видно, было погублено в самом зародыше, и теперь оставалось лишь ждать печальной развязки. Казалось, от них уже ничего не зависит. После преодоления некой критической точки ни у кого не осталось ни иллюзий, ни надежд. Правда, иногда им удавалось еще пошутить друг над другом, но даже такие минуты печального затишья, которые были чем-то сродни отзвуку счастья, выдавались все реже. Догорало последнее.
В середине сентября Инна взяла несколько дней за свой счет. На работе сказала, что тяжело заболела тетка, дома — что уезжает в командировку по аспирантским делам, а сама отправилась в Лютамшоры и пробыла там три дня.
Вернулась бледная и слабая, похожая на маленькую обиженную девочку. Каледин с Ласточкой ни о чем не спрашивали, будто сразу поняли, что тетка, которую Инна, наверно, очень любила, умерла.
Сергей Сергеевич в эти дни всех сторонился, держался незаметно. Нехорошие предчувствия теснили грудь. Словно с кем-то из близких случилось несчастье, но он не знал с кем. В день возвращения Инны он подарил ей красные астры. Его испугали ее пустые глаза.
В конце следующей недели он ни с того ни с сего принес полный портфель огромных гранатов и свежих грецких орехов. Высыпал на лабораторный стол, пригласил всех угощаться. Свежие орехи легко кололись чугунной гирькой, и Сергей Сергеевич как-то умудрялся не повреждать ядра, похожие на маленькие мозги крошечных млекопитающих.
Обсуждали последние лабораторные новости. Восторженный Ласточка расхваливал дары лютамшорского рынка. Сергей Сергеевич установил регламент: они закончат совещание не раньше, чем Инна съест все очищенные им орехи, сложенные на чистом листе фильтровальной бумаги.
Когда стали убирать со стола, Триэс в той же наигранно-серьезной манере повелел Инне взять оставшиеся орехи и фрукты с собой, поскольку его портфель будет занят двумя дурацкими диссертациями, по которым придется выступить оппонентом. Инна смутилась и вежливо отказалась.
— Да куда ей столько? — поддержал аспирантку Ласточка.
Профессор взглянул на Валерии хохолок, и чем-то он ему на этот раз не понравился.
Импровизированный пир кончился. Гранаты пролежали месяц и начали съеживаться. Неоднократно сотрудники напоминали Сергею Сергеевичу, но каждый раз он почему-то забывал взять их домой.
Осенью перегорело все. Листва облетела с деревьев, усыпала крыши, дорожки, запорошила подъезды институтских корпусов. Солнце почти не проглядывало сквозь плотные облака. Пышное багряно-золотистое одеяние слиняло, Лунино залило дождями, листья прилипли к асфальту, начали гнить, и теперь водители на дорогах опасались увеличивать скорость. Порывы холодного ветра сдували последнюю трепещущую мелюзгу, которая, шурша, медленно опускалась на коченеющую землю, точно обреченный на верную гибель массированный воздушный десант. Деревья, заборы, дома стояли голые и неприбранные. Однако идущий вдоль леса прохожий все еще мог наблюдать случайный куст или небольшое деревце, жарко полыхающее среди обнаженной природы. Эти держались до последнего, но в конце концов и они облетели.
Осенью перегорело все. Зимой все замерзло. Покрылся снегом пригорок, с которого в незапамятные времена Скипетров-младший скатывал снежный ком под ноги идущему из стеклодувной мастерской человеку, чье лицо он давно забыл. Дорожка, ведущая к Машинному залу, настолько обледенела, что ее приходилось посыпать песком с солью. Белая Вода застыла последней. Впрочем, в декабре и на ней уже сверкали проворные коньки мальчишек.
Осень обещала долгую зиму, зима — нескорую весну. Все дни и вечера Инна проводила в лаборатории, надеясь к марту завершить экспериментальную часть своей как бы незаконной уже теперь работы. Постепенно приходила в себя, внутренне оттаивала. С Сергеем Сергеевичем у нее установились наконец ровные, вполне сносные отношения. Алексей возвращался домой поздно, случалось, даже не ночевал, и это как бы снимало с нее часть вины перед ним. Только за Тонечку болело сердце: весь день одна. «Ну ничего, — утешала она себя. — Если защищу диссертацию, как-нибудь наладится».
2. АДЮЛЬТЕР. ПЕРЕВОД С ФРАНЦУЗСКОГО
Ощущение, что Инна его предала, поманила и убежала, все более овладевало Сергеем Сергеевичем. Когда он впервые подумал об этом: еще в Приэльбрусье или уже здесь, в Лунине?
Мучимый неразделенным чувством, томимый неосуществимым желанием, Сергей Сергеевич снова и снова возвращался к причинам случившегося. Он перебрал множество вариантов, но каждому из них не хватало логической цельности, органического единства. Конец и начало не согласовывались, одно отрицало другое, и ни один вариант не вмещал в себя всех известных фактов и соображений, которые Сергей Сергеевич пытался привести к стройной системе. Нет, не получалось ни черта! И тогда он определил для себя поведение Инны как бессмысленное предательство, как некий аналог немотивированного убийства, проистекающего из склонностей характера и порочного свойства души. Иных объяснений просто не находилось.
Где-то в груди болело и ныло постоянно. Он кусал по ночам подушку, чтобы подавить стон, днем же твердил про себя: «Она сделала из меня мешок с дерьмом», — и тогда становилось чуть легче дышать, жить, носиться по учрежденческим лестницам с этажа на этаж.
Так болело до самой зимы — изо дня в день — не отпуская: днем тише, ночью сильнее. И вдруг он словно прозрел. Да что он с собой делает? В какую устремляется бездну? Кому нужен весь этот абсурд, сумасшествие, губительная вера в невозможное?
И вот его начало раздражать в ней все. Уже только по инерции продолжал он мысленно гнаться за ней, не представляя, что станет делать, если догонит. Двигала ли им еще любовь или уже ненависть? Страсть или оскорбленное самолюбие?
Он лежал без сна, уставившись в потолок, видел в своем воображении ее лицо, глаза, запекшиеся на морозе губы. И без нее не мог — и страдал с нею рядом. Она дразнила своей близостью и не подпускала, а он, обезумевший тигр, продолжал мчаться, преследовать. Куда и зачем? Первобытное земное чувство сменялось острыми приступами идеализма. Достоинство Степанова-интеллигента глубоко оскорбляли и ранили необузданные низменные порывы, обнаженные звериные клыки. Он с радостью подпилил бы их, но тигр — увы! — не давался, дабы выжить в процессе дальнейшей эволюции…
Спустя какое-то время после прихода триэсовской компании в дом, его жена сказала:
— Знаешь, мне понравилась твоя аспирантка. По-моему, она очень мила, хотя и несколько простовата.
Да, Дине хватило ума не отозваться дурно о сопернице. Вздумай она сказать: «Как ты посмел привести в дом эту…» — и он бы наверняка сорвался, ушел куда глаза глядят.
А тут жившее в нем до сих пор представление о прекрасной Инне само по себе вдруг отделилось от него, точно мыльный шар от соломинки, чуть отлетело в сторону и лопнуло. Он вдруг обнаружил дефект в собственном зрении, вопиющую нелепость своего поведения и теперь, прозрев, воспринимал минувшее как красочный сон. Если что и связывало его еще с Инной, то эта связь из плотской, горячей, живой перевоплотилась в почти эфемерную, умозрительную, и то, что пока болело, было, наверно, только остаточной памятью.
Женщины перестали существовать для него. Желания угасли. Он просто умер, хотя никто этого не заметил, даже Инна, продолжавшая делать все возможное, чтобы изуродовать их отношения до неузнаваемости. Точно она задалась безумной целью до основания разрушить едва построенное, погубить ту крошечную планету, зачаточную цивилизацию, которую они пытались было создать в далеких предгорьях Эльбруса.
Все близилось к завершению. К печальному, противоестественному концу.
Тянулись нескончаемые переговоры с начальником отдела о судьбе кетенов. Сергею Сергеевичу предлагали уже самому найти формальные основания для закрытия темы.
— До каких пор вы собираетесь упорствовать? — недоумевал Сирота.
— Пока кто-нибудь не докажет однозначно, что кетены вредны.
— Опять двадцать пять!
— Согласитесь, это не довод.
— В таком случае, — нахмурился Игорь Леонидович, — мне придется доложить о вашем отказе Самсону Григорьевичу. Пусть сам разбирается. Не пойму, почему все же вы не хотите?..
— Просто никак не могу забыть, ч т о и к а к говорилось о кетенах еще недавно. Какие были статьи в газетах. Какие передачи по радио и телевидению…
— Что же тут удивительного, Сергей Сергеевич? Тогда была другая ситуация. А сейчас — несвоевременно. Признайтесь, вами движет… личная заинтересованность? — доверительно спросил Игорь Леонидович.
— Разумеется.
— Я не о том… Ваша аспирантка… — Игорь Леонидович, казалось, смутился. — Вопрос деликатный… Скажите… ммм… у вас с ней…
— Прекрасные отношения.
— Понимаю. Мда. Ммм… Не более?
— Да вы что, Игорь Леонидович! — Сергей Сергеевич улыбнулся открытой, простой, несколько даже грубоватой улыбкой. — Ну а если и более? Это ведь моя, а не чья-нибудь еще аспирантка.
Мужчины расхохотались. Игорь Леонидович достал платок, высморкался, будучи теперь уже вполне уверен, что ничего, угрожающего спокойной жизни отдела, не происходит в степановской лаборатории, поскольку о предосудительном т а к не говорят. А Сергей Сергеевич с грустью подумал, что еще месяц назад он бы, наверно, и не смог сказать т а к. Сейчас же благодушно посмеивался вместе с Игорем Леонидовичем, и ни один блюститель институтской нравственности не заподозрил бы его в чем-либо недозволенном, из ряда вон выходящем.
«Вот и конец, — сказал он себе, покидая кабинет начальника. — Теперь-то оставят нас наконец в покое? Конечно, все это отвратительно, но ведь она первая предала».
И хотя злые языки какое-то время еще поговаривали, что кетены были придуманы исключительно для кандидатской диссертации степановской любовницы, пищи для подобных разговоров с каждым днем становилось все меньше, и наступил час, когда она совершенно иссякла.
Дина с тревогой отмечала перемены в муже после его возвращения из приэльбрусской командировки. Он исхудал, осунулся, остались одни глаза. Сергей Сергеевич шутил, внушая жене, что причиной всему — кетены, что, метаболически превращаясь в другие соединения, они-де оказывают вовсе не вредное, а полезное действие на организм: активизируют умственную деятельность и обмен веществ, способствуют удалению шлаков — и плел что-то еще в том же духе, пересказывая то бредовые идеи Аскольда Таганкова, то не менее бредовые — Ласточки насчет ограничений в еде. Мол, и домой-то к себе он пригласил всю честную компанию лишь затем, чтобы показать Дине, каким худым стал также и Валерий Николаевич, как мало и избирательно он теперь ест.
Что-то Дина чувствовала, что-то знала, о чем-то только догадывалась. Разумеется, институтские слухи не обходили ее стороной. Но она слишком любила, уважала и ценила Сергея, чтобы изводить его мелочной ревностью. Вернувшись из Приэльбрусья, Триэс сказал, что запрашивал деньги по телеграфу для Сумма. Она не поверила, но виду не подала. С Андреем Аркадьевичем у нее были не настолько близкие отношения, чтобы спросить запросто, а проверять, выяснять через третьи лица Дина считала для себя унизительным.
Так они прожили остаток лета, всю осень и первую половину зимы. Сергея Сергеевича и Инну уже ничто не связывало, а Дина по-прежнему продолжала молча тянуть лямку подозрений и неуверенности в завтрашнем дне. Точно слепая лошадь, вращающая колесо, она послушно ходила по кругу, в то время как погонщики давно ушли, позабыв о ней, и ее каторжная работа с тех пор потеряла всякий смысл.
3. В ЛАБОРАТОРИИ
Когда Гурий Каледин высказал профессору сгоряча свои претензии, он говорил о действительно наболевшем. Возбужденное состояние, в котором он находился, лишь помогло вырваться наружу горьким словам неприкрытой истины. И ультиматума не испугался. Но стоило им троим — ему, Инне, Валерию — выйти на темную улицу, как многое из им сказанного показалось сомнительным и несправедливым. То, в чем еще вчера был уверен Гурий, на что готов был опереться в своих неопровержимых доводах, оказалось трухлявой палкой. Недавняя правда обернулась фальшью, и было непонятно, как теперь жить дальше. Что, если действительно придется уйти из лаборатории?
Рядом шли его товарищи по работе — единственные близкие люди. Они и еще Триэс, больше у него никого не было. Гурий пошатнулся, сделал несколько семенящих шагов, сошел с асфальта и побежал по траве, ощущая себя уже не человеком, а отбившимся от стаи волком. Он бежал мелкой трусцой в сторону леса не оглядываясь, пригнувшись к земле, пока не стукнулся обо что-то твердое. Горячая волна ударила в голову, унесла все мысли.
Теперь он стоял и плакал, как маленький, обняв ствол корявого дерева, о которое ударился в темноте. До отвращения стало жалко себя. Жизнь прошла мимо. Крови потерял много, столько угрохал лет, а в результате остался один. Лишний человек, никому не нужный. Ни одной собаке.
Слизнул с губ что-то мокрое, соленое, и почувствовал жгучий стыд.
— Как же теперь? — все шептал он, навалившись на кого-то всей своей тяжестью, чувствуя осторожные прикосновения чьих-то рук.
Пытался подавить вырывавшиеся рыдания, но горло само спазматически сжималось, исторгая жуткие утробные звуки.