Ласточка замахал руками. То ли мучающаяся бессонницей оса влетела в комнату. То ли Гурий совсем уж хватил через край. То ли накурили сверх меры, и Валерий Николаевич пытался поскорее выгнать дым через открытую форточку. «Придется теперь этому идиоту уходить из лаборатории», — подумал он обреченно.
Гурий же продолжал скандалить, не обращая внимания ни на размахивающего руками Ласточку, ни на окаменелость шефа:
— Трусы. Всего боитесь. Всяких там ублюдков. Угождаете начальству, пыжитесь, изображаете деятельность…
Гурий опять было двинулся на Триэса, но Ласточка снова возник на его пути, уперся руками Гурию в грудь — и не пустил.
Женщины слышали только громкие голоса в столовой, но были слишком увлечены друг другом, чтобы прислушиваться и вообще интересоваться чем-либо еще. По каким-то едва уловимым признакам они вполне оценили силы и возможности друг друга и теперь как бы пришли к негласной договоренности: не вступать в борьбу. Так договариваются, наверно, одинаково сильные животные и целые сообщества людей — жить в мире, каждое на своей территории.
А мужчины не унимались.
— Гурий! Сергей Сергеевич! — метался меж двух огней Ласточка. — Что же это?
Взгляд у Триэса был тяжел. Под глазами набрякли мешки.
— Мужики!!!
Табачный дым ел глаза.
— Так хорошо жили, и вдруг…
Хохолок на голове Ласточки смешно вздрагивал.
— Я жду извинений до десяти часов завтрашнего утра, — сказал Триэс. — В противном случае…
— Сергей Сергеевич! — заскулил Ласточка.
— Все, — отрезал Триэс.
Они вышли из комнаты.
— Куда вы? — удивилась Дина Константиновна.
— Домой, — каким-то придушенным голосом ответил Валерий Николаевич. — Дети…
— Погодите, чай…
— Спасибо. Как-нибудь в другой раз.
— А ты, Гурий? Ну что же вы это все одновременно?
— Я тоже, пожалуй, пойду, — сказала Инна.
Дина Константиновна не удерживала.
Когда трое вышли из подъезда, стоял поздний холодный вечер. Воздух пах по-осеннему. В небе зажглись крупные звезды. Где-то лаяли собаки, слышались редкие голоса. Гулким эхом отдавались шаги по асфальту, а у самой опушки леса тишина стояла непроницаемо-плотной, глухой стеной.
— Что там у вас случилось? — спросила Инна.
Никто не ответил.
Стучали каблуки. Громко дышал Ласточка. Тяжело сопел Гурий. Постепенно к этим звукам примешался еще один. Будто приблудный щенок бежал в темноте рядом, поскуливая. Потом раздалось громкое, судорожное всхлипывание, огромная тень от фонаря метнулась в сторону, отделилась от идущих по шоссе и, жутко завывая, устремилась к лесу. Инна бросилась следом, в темноту. Обхватив руками дерево близ дороги, Гурий плакал навзрыд.
— Гурий!
Она тронула его за плечи и сама чуть не заплакала от растерянности, жалости и испуга.
Гурий что-то бормотал сквозь слезы. Бульканье то вырывалось, то застревало у него в горле, точно прочищали раковину.
2. О ЛЮДЯХ И МЫШАХ
На следующее утро в лаборатории Каледин подошел к профессору.
— Сергей Сергеевич, — сказал он, не поднимая глаз, — я виноват перед вами. Простите.
Инцидент был исчерпан, и никто из свидетелей имевшей место накануне безобразной сцены никогда больше не вспоминал о нем. Но все-таки что-то безвозвратно переменилось в душе у Триэса, хотя ссора с Калединым, возможно, и не была единственной причиной этой перемены. Он стал в общении с окружающими заметно жестче, суше, немногословнее. Дела в институте шли из рук вон плохо. Правая лаборатория, Нина Павловна из технического отдела, Самсон Григорьевич Белотелов, кто-то еще пытались зачем-то довести начатый разгром научной тематики лаборатории до конца. Пока, правда, официально тема не была закрыта и действовало только устное распоряжение начальника отдела о временном прекращении работ.
Когда выяснилось, что не только кетенами, но и кротонами Левая лаборатория больше не занимается, Правые начали победное шествие по институту с праздничными транспарантами и с широковещательными заверениями общественности в том, что их здоровье резко улучшилось. Глаза больше не обесцвечивались, в обморок никто не падал, и даже голова как будто ни у кого не болела. Поскольку на самом деле работы с кротонами продолжались, хотя и под другим названием, оставалось предположить одно из двух: либо соседняя лаборатория сплошь состояла из симулянтов, либо источником всех неприятностей действительно были кетены. Триэс советовался с Непышневским, занимавшимся когда-то структурными аспектами токсических воздействий. Тот долго разглядывал химические формулы, качал головой, излагал свои общие соображения.
Люди Правой лаборатории создали агитбригады, стали давать институтской публике пропагандистские театрализованные представления. Особенно усердствовала Певунья, хорошо известная на весь институт своей неуемной активностью. У этой мастерицы варить химические каши были старые счеты с Левой лабораторией. Обладая острым нюхом и природной находчивостью, она первая учуяла запах кетенов, доносившийся из смежной комнаты, а когда о степановцах стали говорить в институте много лестного, первая побежала к ним просить «капелюшечку» для опробования. В данном случае было даже неважно, куда и зачем эту «капелюшечку» добавлять. Важно было оказаться таким образом на переднем крае научных исканий. Со временем знания студенческой поры превратились у этой активистки в несколько полезных навыков типовых, так сказать, операций, хотя и без всякого образования можно было понять ту простую истину, что если к хорошо известному добавить неизвестное, то обязательно получится нечто новое. Изготовляемые Певуньей по должностной необходимости дежурные блюда, которые время от времени ей приходилось выдавать за вновь изобретенные, составляли все ее кулинарное мастерство. Сваренная и на этот раз из старой крупы каша с добавленной «капелюшечкой» получилась хотя и неудобоваримой, но оригинальной. Поэтому Певунья села писать очередную заявку на изобретение, заключающееся в использовании кетенов, которым, таким образом, было найдено как бы полезное применение, поскольку никому раньше не приходило в голову добавлять подобную «капелюшечку» в подобную кашу. Добавив «капелюшечки» в другие каши, она написала еще несколько заявок. Все они были признаны изобретениями, ибо основной признак любого изобретения был соблюден: каши сии имели свой собственный вкус. Когда дошла очередь до внедрения, кетены понадобились в больших количествах. Конъюнктура складывалась самая благоприятная. Потребители были готовы есть любое изготовленное Певуньей блюдо, поскольку давно уже сидели на голодном пайке. Завод соглашался наладить производство новой каши, потому что налаживать там, собственно, было нечего: только добавить и перемешать. С другой стороны, сам завод нуждался в чем-нибудь новеньком: за это ему платили премии. Тогда институтское руководство стало добиваться от Левой лаборатории определенного ответа на вопрос: как скоро кетены могут быть внедрены в промышленность? Тут всплыла на поверхность эта история с заявками, авторами которых, как ни странно, оказались почему-то и Самсон Григорьевич Белотелов, и Игорь Леонидович Сирота, никакого отношения к «изобретению» не имеющие.
Когда Сергей Сергеевич познакомился с содержанием заявок, он только руками развел и посмеялся. Разумеется, никакой технической надобности использовать дорогостоящие кетены в дешевых общепитовских кашах не было, и вообще кетены оказались там совсем некстати. Правая лаборатория, однако, сочла смех Сергея Сергеевича совсем неуместным и несколько преждевременным.
Вместе с начальниками-соавторами и лаборантками-соавторшами, вовлеченными в стихийный процесс изобретательства — кто для солидности, кто для массовости, — Певунья пела тогда на каждом институтском углу, что вся так называемая наука Левой лаборатории страшно далека от нужд реального производства, а ее так называемые ученые занимаются в последнее время лишь склоками, возводя напраслину на тружеников Правой лаборатории.
Самое же возмутительное и обидное для изобретателей состояло в том, что без кетенов не было ни изобретения, ни вознаграждения за изобретение, которое обещало быть довольно крупным. Итак, Правые продолжали требовать, а Левые — упорствовать. Возник конфликт, разгорелась вражда. Вот тогда-то впервые и выцвели у кого-то глаза. Кто-то впервые упал в обморок, начал жаловаться на головную боль, а кто-то прямиком отправился жаловаться в отдел техники безопасности.
Триэс пытался не обращать внимания. Народ Правой лаборатории роптал. Певунья средствами массовой агитации и пропаганды разоблачала происки Левых. К этому нужно добавить еще задушевные разговоры об общегосударственной пользе, о государственных интересах, на которые, мол, Левой лаборатории, живущей своими узкими мышиными интересами, начхать, поскольку они не соавторы заявок и материально не заинтересованы в их внедрении.
Таким образом, не выданные Певунье и ее соавторам денежные премии постепенно превращались в дело общегосударственной важности, сотрудники Левой лаборатории — в мышей, а Правой — в жертвы кетеново-кротоновых отравлений. Никаких различий между кетенами и кротонами здесь не делалось. Вся так называемая «чистая» наука была охарактеризована как вредоносная, а искусство варить каши — как единственно нужное, правильное, общенародное дело.
Однако работы с кротонами продолжались. Ими снова пришлось заниматься Каледину. И снова — Ласточке. Правые чувствовали себя хорошо. Оставалось проверить токсичность кетенов.
— Вы сделайте просто, — посоветовал однажды Триэсу Сергей Павлович Скипетров, большой знаток самодеятельных опытов. — Посадите тараканов в коробку из-под торта, а потом капните несколько капель или положите на дно немного вашего вещества…
— К сожалению, мы опоздали. Кетеновую тематику окончательно закрывают, — сказал Триэс и почувствовал, что в кабинете Сергея Павловича запахло паленым.
— Это ничего не изменит, — вновь произнес Сергей Павлович свою сакраментальную фразу.
Он ушел в себя, как-то разом сник и выглядел теперь чрезвычайно усталым.
Правду говорят, что беда не приходит одна. В институте вдруг начали поговаривать о злоупотреблениях, связанных со строительством ведомственных дач. Будто бы приезжали ревизоры, обнаружили недостачу. Может, это были пустые сплетни, но Сергей Сергеевич обратил внимание на то, что интерес к закрытию его темы стал как-то незаметно остывать. За небольшое время, прошедшее со дня юбилея, Самсон Григорьевич Белотелов, имя которого всякий раз возникало в связи с этими якобы кем-то для себя за счет института сооружаемыми дачами, похудел вдвое: костюм висел на нем, как на детской вешалке. Правда, Виген Германович Кирикиас тоже сильно осунулся, а кожа на лице и руках приобрела болезненный желтовато-пергаментный оттенок. Однако тут было другое: уже все в институте знали, что врачи нашли у него запущенный рак.
Да и Непышневский выглядел дурно. Виген Германович ел его поедом, не давал житья, выпроваживал на пенсию.
Один лишь Викентий Петрович, чаще других упоминаемый в тихих всенародных разговорах о дачах, выглядел молодцом. Сказывалась спортивная закалка. Хотя горделиво-птичьего подергивания головой за ним больше не замечалось, голос, осанка и брюшной пресс оставались прежними.
Заботу о том, чтобы достать и доставить в лабораторию подопытных животных, взял на себя Гурий Каледин. Несколько тараканов ему удалось поймать в собственной квартире, а вот где добыл он живую мышь, так и осталось загадкой. Он же принес в лабораторию торт — как бы торт мира — под тем предлогом, что для эксперимента, проводимого по совету Сергея Павловича, нужна коробка, а откуда ее еще взять? Вообще после той злополучной вечеринки Гурий сильно переменился.
Торт съели, капнули что надо на дно коробки, посадили туда тараканов, закрыли крышкой, предварительно проделав в ней тонкой иглой дырки, а место соединения крышки с основанием обклеили липкой лентой, чтобы насекомые не смогли убежать.
На следующий день в коробке обнаружили множество мелких, расползающихся во все стороны тараканчиков. Большие же тараканы с трудом шевелили лапками и усами, будто одурманенные. Их заносило из стороны в сторону, они падали, переворачивались, даже не пытаясь выбраться наружу.
Под действием кетенов принесенная в лабораторию мышь тоже очень скоро принесла потомство. Поскольку она находилась в коробке одна, Валерий Николаевич Ласточка предположил, что имело место непорочное зачатие, так называемый партеногенез, но над ним только посмеялись.
После эксперимента мышь тоже выглядела вялой, чего никак нельзя было сказать о ее потомстве. Настораживало, конечно, дурное самочувствие подопытных животных. В остальном же результаты опытов не противоречили данным, содержащимся в отчете Института токсикологии.
А как бы повели себя в подобных условиях люди? Такой вопрос волновал всех, но высказать его вслух никто не решался.
Однажды утром, несколько опоздав на работу, Ласточка вбежал в лабораторию сияющий.
— Все в порядке! — выкрикнул он прямо с порога. — Никакого отрицательного действия на человека.
— Ты о чем?
— Кетены совершенно безвредны, — сообщил Ласточка.
Хохолок на его затылке согласно кивал.
— Я на себе проверил. Вчера вечером нарочно взял вату, смочил спиртовым раствором кетена и минут десять дышал.
Сергей Сергеевич нахмурился.
— При этом нормально себя чувствовал. А сегодня… сегодня утром… у меня родился сын.
— Так быстро? — вырвалось у кого-то.
— Знаете, тело стало таким легким… Вот-вот оторвешься и полетишь. Это нельзя передать. Можете сами попробовать.
— Нет уж, спасибо. Мы тебе верим.
И все засмеялись.
ГЛАВА XVI
1. ЛЮБОВЬ И СЛЕЗЫ
Инна смеялась вместе со всеми, хотя было ей не до смеха. Конец июля, август и всю осень она испытывала единственное желание: заснуть и проснуться, когда мучения останутся позади. Но вместо этого каждое утро она просыпалась, терзаемая страхом. Запутанные отношения с Сергеем Сергеевичем, гонения на кетеновую тематику, постоянное чувство вины перед Алексеем и всегда печальные глаза дочери делали жизнь почти невыносимой. Она словно висела над пропастью, моля судьбу, чтобы что-то наконец определилось. Избегая душеспасительных разговоров с Сергеем Сергеевичем, она взрывалась по любому пустяку. Вдруг принималась безудержно ласкать свою Тонечку, тут же отталкивала, ругала за безалаберность, запрещала рисовать красками на столовом столе, отправляла на кухню, но и оттуда гнала, потому что дочка мешала ей. Упрекала себя, жалела ребенка и все плакала, плакала втихомолку.
С Алексеем отношения не налаживались, хотя они и продолжали жить под одной крышей. Домогательства Сергея Сергеевича она воспринимала теперь как побочные явления чего-то ушедшего, не сомневаясь, что скоро в его душе не останется и следа былой нежности. Чего не хватало в жизни этому благополучному, удачливому, избалованному человеку?
— А тебе? Тебе чего не хватает? — спрашивал он в свою очередь, когда после работы они шли краем леса, тропинкой или по бездорожью, подальше от людских любопытных глаз.
— Мне ничего не нужно. Я просто устала.
— Давай уедем.
— Куда?
— Все равно.
— Некуда ехать, — зябко пожимала она плечами.
— Неужели нет выхода?
Инна закрывала глаза и резко мотала головой, точно опасалась, что с открытыми глазами она потеряет чувство равновесия, у нее закружится голова и она упадет. Именно в такие минуты она больше всего боялась Сергея Сергеевича. И себя. Строить свое счастье на чужом горе? Нет, это не для нее. Триэс привлекал ее к себе, и какое-то мгновение Инна видела в запрокинутой вышине золоченый купол церкви Петра и Павла, разбегающуюся белизну стен, черный провал колокольни.
— Я устала, — тихим голосом, в котором уже не было жизни, говорила она, а про себя твердила: «Только бы скорее кончилось. Только бы поскорее…»