— А за тобой, Игорь Леонидович, одна единица для отдела информации, — обратился заместитель директора к Сироте. — Подыщи молодого, способного, знающего язык.
У самых дверей замдиректорского кабинета Игоря Леонидовича перехватил Ласточка.
— Вы к себе?
— Чуть позже.
— Тогда подпишите, пожалуйста.
Игорь Леонидович приложил заявку на перевод к пупырчатой стене, расписался коряво и бледно. Ручка в таком положении отказывалась функционировать нормально.
— Да, вот что, — возвращая Ласточке подписанный бланк, как бы между прочим вспомнил начальник отдела. — Пусть Таганков зайдет ко мне. Скажи ему. Ровно в четыре.
4. ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ПОДРОБНОСТИ
В этот день, 2 июля, над Лунином собиралась гроза. С севера надвинулась огромная туча, но что-то мешало ей подойти ближе. Точно Илья-пророк, прогуливаясь со своим свирепым псом, встретил знакомого небожителя, они разговорились, а глупое животное, изнывая от безделья, то отпускало, то натягивало тяжелую цепь, пытаясь увлечь за собою хозяина. Цепь гремела, и, если судить по масштабам земного времени, продолжалось это не менее часа. Примерно столько же времени люди, собираясь на работу, мучились сомнениями: брать или не брать зонт, надевать или не надевать плащ. С одной стороны — туча, с другой — авторитетные заверения синоптиков, что осадков не ожидается.
Когда первый раз громыхнуло, Валерий Николаевич Ласточка уже заканчивал свой завтрак, состоявший, как обычно, из яйца всмятку, куска черного хлеба и чашки чая без сахара. Его молодая заботливая жена, мать их шестилетнего сына и трехлетней дочери, подсунула ему еще бутерброд с сыром, но Валерий Николаевич сделал вид, что не заметил, сосредоточился на чае и заторопился, поглядывая на часы:
— Уже половина.
— Твои спешат. Ешь спокойно.
— Больше не хочу.
— Так ведь ноги протянешь.
— Я себя прекрасно чувствую.
— Объясни, что такое яйцо для взрослого мужчины…
— Вполне достаточно.
— Это ненормально, Валера, — с укором произнесла она. — Дома ничего не ешь. Днем-то хоть обедаешь? Щупленький стал, будто ребенок. Травишься там у себя. Поди покажись врачу.
— Я совершенно здоров, — несколько натянуто улыбнулся Валерий Николаевич, поднимаясь из-за стола.
— Вас как кормят?
— В столовых, дорогая моя, почти всегда кормят плохо, и это хорошо: лишнего не съешь. Много есть вредно.
— Ладно, — безнадежно вздохнула жена, — иди.
Она поправила выбившийся из-под пиджака расстегнутый воротничок рубашки, один конец которого, как и непослушный хохолок на голове, постоянно торчал вверх. Попыталась пригладить волосы: разумеется, безуспешно. Несмотря на значительную разницу в возрасте — ей недавно исполнилось двадцать семь, — она испытывала к мужу теперь уже в основном материнские чувства.
— Опять допоздна?
— Как получится. Мы сейчас остались втроем. Просторно, тихо, никакой суеты. Работать одно удовольствие.
Она же с тревогой вглядывалась в его осунувшееся лицо.
— Ты выглядишь плохо.
— Честное слово, напрасно беспокоишься.
— Раньше, по крайней мере, ел нормально.
— Годы, — печально пошутил Валерий Николаевич. — После сорока потребности сокращаются.
Она слушала с недоверием.
— Ну пока!
— А зонт? — донеслось вслед. — Возьми зонт, Валера. Дождь будет.
— Никакого дождя не будет, — решительно возразил Валерий Николаевич.
Лес подступал к самому лабораторному корпусу. Утреннее солнце, которое так и не сумела закрыть туча, светило по-летнему ярко. Трава между деревьями казалась мягкой и нежной, а в тенистых местах — сочной, густой и прохладной. По пути на работу Валерий Николаевич наслаждался природой, тонким дрожанием мошкары, волшебным перетеканием пятен света, одуряющим запахом ожидающих грозу сосен. В такие минуты хотелось верить и надеяться, что все горести его поначалу не слишком удачно сложившейся жизни навсегда остались позади.
Двенадцатиэтажный панельный дом другого научного сотрудника степановской лаборатории, Гурия Михайловича Каледина, находился в северо-западной части Лунина и стоял на пустом, ровном, хотя и несколько возвышенном месте.
Ежедневно, кроме выходных, будильник исправно будил Гурия Михайловича, терпеливо сносил удар его крепкой ладони по кнопке звонка, после чего смиренно продолжал отстукивать время. При любых обстоятельствах он готов был служить на совесть своему вечно грубому, злому, несправедливому хозяину.
Вот и теперь с именем черта, сорвавшимся с пересохших губ, Гурий Михайлович открыл глаза, нащупал босыми ногами тапочки, в одних трусах поднялся во весь свой внушительный рост и пошел слоняться из угла в угол, как бы затем только, чтобы окончательно проснуться и вспомнить, почему вдруг оказался здесь, в холостяцкой однокомнатной квартире с унылым видом на лабораторный корпус из окна.
Когда-то он имел несчастье полюбить и жениться, но три года назад обрел свободу вместе с твердой уверенностью в том, что жизнь кое-чему его научила. Уж таким ангелом казалась поначалу женщина, которую он любил. Теперь же все, что принято называть хорошим воспитанием, человеческим обаянием, женской привлекательностью, действовало на него как красное на быка. Разочаровавшись в самом дорогом, Гурий Михайлович почувствовал вдруг неожиданное облегчение. Одиночество было лучше, чем непонимание, постоянные нервотрепки, хитрость, неверность, корысть, обман.
Нежелание проявлять гибкость в отношениях с людьми снискало ему репутацию человека трудного и неуживчивого. После окончания института с отличием он пришел работать в институт одновременно с Триэсом и с тех пор прозябал в должности младшего научного сотрудника. Нет, не умел он заискивать, клонить голову перед начальством. Да и не хотел. Всегда резал правду в глаза. И кого только не повысили за это время!.. Гурий не сомневался, однако, что его час наступит. Знал истинную цену физическим своим возможностям и научным. В честном открытом бою свалит любого. Кажется, в институте уже поняли, что он сделан из прочного материала. Ведь и Триэс жал на него, и Ласточка уговаривал, а сделать ничего не смогли. Так что кротонами в конце концов пришлось заниматься Аскольду. Тоже влип ни за что бедняга…
Гурий включил радиоприемник, достал из холодильника и шваркнул на раскаленную сковородку увесистую отбивную. Капли горячего масла брызнули во все стороны. Он едва успел отскочить. Пока жарилось мясо и грелся чайник, Гурий достал хлеб, поставил на стол единственную имевшуюся в доме большую тарелку, умылся, оделся, убрал постель и вернулся на кухню с таким агрессивным видом, будто кто-то был виноват в том, что завтрак еще не готов.
Только после сытной еды Гурий Михайлович несколько подобрел. Прежде чем отправиться на работу, он со снисходительной усмешкой выслушал заверения проникновенного женского голоса по радио, обещавшего на сегодня теплую, ясную погоду без осадков, и демонстративно бросил складной зонтик в бездонный поношенный свой портфель, где без труда умещались и недельный запас продовольствия, и дюжина бутылок пива, и маленькая библиотека — едва ли не все сведения по органической химии, накопленные любознательным человечеством за долгую историю.
О третьем же сотруднике лаборатории, Аскольде Таганкове, можно сказать и того меньше. По окончании Московского университета он добровольно поехал работать в Институт химии к черту на кулички, что удивило многих, поскольку его, единственного выпускника, оставляли в университетской аспирантуре. Было ли это романтическим порывом души или осознанным желанием немедля заняться большой наукой, так и осталось загадкой для окружающих. Еще студентом Аскольд испытал страсть прирожденного исследователя, но решительность его первого шага свел на нет весь ход последующих событий. Как и многих других выпускников, Аскольда ожидал сокрушительный крах студенческих иллюзий, учрежденческая рутина, многолетний застой. Тем не менее он не утратил способности думать, и случалось, былая страсть вспыхивала в нем как рецидив старой болезни. В такие часы и минуты им овладевали какие-то бредовые, полуфантастические идеи смелых химических превращений, которыми просто не с кем было даже только поделиться, ибо шеф, к сожалению, был постоянно слишком занят, чтобы вникать в эти проблемы по существу, а каждый из остальных научных сотрудников слишком поглощен собственными заботами, чтобы разделить беспочвенный энтузиазм молодого коллеги.
В то утро Аскольд, как и Гурий Каледин, не проспал положенного часа, но, в отличие от Гурия, проснулся без будильника, позавтракал не плотно и не легко, то есть как обычно, снял с вешалки привезенный еще из Москвы плащ «болонью», чтобы взять с собой, однако в последнюю минуту что-то отвлекло его — и в результате он ушел из дома с пустыми руками, о чем мог нисколько не сожалеть, ибо плащ ему и в самом деле совсем не понадобился.
Что следует отметить особо, так это отрадный во всех отношениях факт своевременной явки на работу 2 июля всех сотрудников лаборатории, несмотря на временное отсутствие ее заведующего. Даже обычно опаздывающие лаборантки не опоздали, поскольку их в этот день просто не было.
В половине десятого раздался звонок из дирекции. Ласточка ответил, что Сергей Сергеевич в командировке. Последовало то ли удивленное, то ли возмущенное:
— Как же так?!
— Вчера улетел.
В трубке коротко запиликало.
Затем Валерий Николаевич отправился подписать заявку на перевод, но начальника отдела не оказалось на месте. Поймал он его лишь после обеда возле кабинета заместителя директора, где только что окончилось расширенное заседание Президиума научно-технического совета. Игорь Леонидович тут же, в коридоре, поставил свою неразборчивую подпись на бланке и велел прислать к нему Таганкова.
Валерий Николаевич сразу насторожился. Вздрогнул хохолок на макушке. Если у Сироты возник какой-то вопрос к сотруднику их лаборатории по служебной необходимости, то говорить прежде всего следовало с ним, Ласточкой, на время отсутствия Сергея Сергеевича исполняющим обязанности заведующего. Однако просьбу начальства он Аскольду, естественно, передал.
Не позднее половины шестого Таганков вернулся от Игоря Леонидовича. В семнадцать сорок или около того (Валерий Николаевич не догадался взглянуть на часы) отключили вытяжную вентиляцию. Минуту спустя в наступившей тишине что-то хрустнуло и зазвенело.
— Надоело! К черту! — послышался какой-то придушенный голос Аскольда.
— Что случилось? — спросил Валерий Николаевич.
— Невозможно работать.
— Тягу сейчас включат.
— То кротоны проклятые, — точно в бреду забормотал Аскольд, — а теперь еще это…
Дрожащими руками он расстегнул на груди траченный кислотой халат, весь в желтых пятнах химикалий, и принялся выдергивать руки из рукавов, неловко выворачивая локти. Движения его были замедленны и несогласованны. Пошатываясь, подошел к умывальнику, вымыл руки, и, пока вытирал их, комкая мятое вафельное полотенце, его исполненный нечеловеческой тоски взгляд был устремлен в окно, возле которого уже порхали и кружились неутомимые белокрылые бабочки.
ГЛАВА IV
ПРИЭЛЬБРУСЬЕ
Открыв глаза, Триэс с недоумением огляделся. Он сидел почему-то в глубоком, мягком, обтянутом искусственной кожей кресле в чрезвычайно неудобной позе. Тело затекло, холодные мурашки сбегали по плечам и спине, шея болела. Прямо напротив, в нескольких шагах, тянулась стойка. Чуть правее таблички с надписью «Администратор», укрепленной на тонкой хромированной подставке, возвышалось нечто непонятное — то ли крупное осиное гнездо, то ли небольшой муравейник. В одной из дальних ниш обширного холла бойкие молодые люди в темных костюмах и при галстуках прилаживали узкий длинный плакат «Привет участникам конференции!»
События минувшего дня воспринимались как сон. Уже затемно они добрались до гостиницы «Приэльбрусье», однако с ночлегом сразу возникли сложности. Им сообщили, что расселением участников конференции будет заниматься Организационный комитет, делегаты начнут приезжать завтра, а сегодня никто знать ничего не знает и поселить их в гостинице невозможно. Лишь после длительных настойчивых уговоров откуда-то был извлечен список участников. Фамилию Инны вскоре удалось разыскать, его же — не оказалось. Правда, какой-то Степанов числился в списке, но с другими инициалами и из другого города. Инне выдали ключ от номера, а Триэс вынужден был довольствоваться удобствами вестибюля.
Буфет пока не работал, зато газетный киоск функционировал вовсю. Утреннее оживление становилось все более заметным. Даже муравьиная горка зашевелилась: ею оказалась пышная прическа сменяющейся администраторши.
Справившись у молодых людей, Триэс узнал, что представители Оргкомитета прибудут в гостиницу только часам к девяти. Он купил свежие газеты, но не мог сосредоточиться на чтении. Голова кружилась от голода, недосыпания и вчерашнего лазанья по горам. Какое-то неясное впечатление преследовало его. Точно сквозь уменьшительное стекло бинокля, он видел свое прошлое как ничтожно мелкую, неинтересную картинку, на которой к тому же почти ничего нельзя разобрать. Это было нечто вроде крошечной фотографии интерференционной картины, когда световые волны то гасят, то усиливают друг друга.
Чередование темных и светлых полос, существование как бы множества маленьких стихий в одной, всегда почему-то ассоциировалось у Сергея Сергеевича с самой общей картиной жизни и даже — как частный случай с его отношением к собственной профессии. Порой он любил ее самозабвенно, и тогда остальные радости меркли, отступали на второй план. То вдруг начинал внушать себе, что занялся не своим делом. Что это была не любовь, а временное увлечение. Тогда он проклинал свое лабораторное затворничество, желания его постепенно угасали, творческая потенция иссякала, все щедро отпущенное природой, казалось, было растрачено в пух и прах, оставалось только смириться с преждевременной старостью и перепоручить заботу о дальнейшем своем пребывании на земле милостивой судьбе и надежде, что она не заставит страдать его слишком долго. Он не рассчитывал найти понимание у окружающих, которые, наверное, не догадывались даже об истинном его возрасте. Впрочем, он и сам его толком не знал. Часто ему давали на вид меньше лет, чем ощущал его уставший, изношенный организм, иногда больше — и эти несоответствия, словно перепады температур, расшатывали усвоенные некогда представления о непрерывности пространства и однонаправленном течении времени.
Не подлежало сомнению, что одновременно в нем жили умудренный жизненным опытом мужчина, полубезумный старец и неразумный юноша, никогда не способные примириться друг с другом. Сосуществуя по необходимости бок о бок в атмосфере постоянных подозрений, склок, недоброжелательства, они замышляли один против другого всевозможные козни и преступления. Любое препирательство перерастало в потасовку. Юноша внезапным ударом сбивал с ног своего взрослого соперника, легко справлялся со стариком и только тогда обретал желанную свободу, без которой не мыслил своего существования. Когда же поверженный, но не покорившийся противник приходил в себя, он по справедливости брал верх над обидчиком и властвовал до тех пор, пока однажды забытый всеми старик, неслышно подкравшийся под покровом ночи, не связывал коварно обоих спящих. Затем все начиналось снова: Содом и Гоморра, ад, рай, чистилище. Зловонные испарения серы, цветочный запах кетенов, стерильный — наркоза и медикаментов.
Будто дикарь, едва улавливающий связь между фазами луны и некими переменами в природе, Триэс и теперь не мог понять до конца, являлись ли его профессиональные успехи и неудачи истинной причиной или только следствием расположения колеса Фортуны, к которому он, пожизненный узник, давно уже накрепко был привязан. Однако в последние годы его не оставляло чувство, что золотые времена, когда солнечный юноша, не обремененный ни общественными предрассудками, ни слепой верой в судьбу, независимый и свободный, мог, не испытывая угрызений совести, поднять руку и на более опытного, сильного конкурента, и на ненавистного старого брюзгу, который с некоторых пор безраздельно царствовал в доме. Это означало, что троевластию пришел конец.
Постепенно Сергей Сергеевич усвоил стариковские привычки, рассеянно-покровительственную манеру в обращении с подчиненными и скучающе-равнодушную — по отношению к равным. Плотские удовольствия — тот спасательный круг, с помощью которого определенный сорт людей пытается продлить на какое-то время свое пребывание на поверхности жизни, — более не доставляли ему радости. Будущее представлялось пустыней. От подъема, испытанного лет восемь назад в связи с расцветом кротоновой тематики, не осталось следа, а то немногое, что еще предстояло сделать, сводилось к усовершенствованию технологии получения новых консервирующих добавок. Довольно скучная, хотя и необходимая потребителям, работа. Потом появились кетены. Шутка отдела информации обернулась судьбой целого направления. Стоял ослепительный яркий день весны. Он шел по мокрому асфальту парка и жадно ловил запахи оттаивающей земли — тот юноша, которого Триэс давно считал погибшим. Тот юноша, который однажды вдруг начал дышать и приоткрыл хитровато блеснувший глаз…