Джесс отвечал:
— Пойдемте дальше. Здесь повсюду такое открытое место, начальник может проследить наши следы от самых конюшен, а он ездит на пони и может легко нагнать нас.
— Ну, что ж такое? — спросил Гунтлей. — Мы убьём его.
— Он может застрелить нас раньше, — ответил Джесс.
Тогда мы снова пошли на север. Справа от нас небо как будто начало светлеть, короткий сон тоже принёс нам пользу, и дух наш приободрился. Даже Джесс, который не спал, точно набрался новых сил, шёл живее и реже спотыкался на неровной, покрытой травой прерии.
— Теперь в партии встают, — сказал Джесс. Он видел это по небу. Немного погодя он сказал: — Теперь они завтракают. Теперь он спрашивает про нас.
Мы невольно ускорили шаги все трое.
— Теперь он вышел и ищет нас, — сказал опять Джесс.
Я услышал биение моего сердца.
— Попридержи язык! — крикнул Гунтлей. — Ты не можешь говорить поменьше, а лучше всего молчать?
— Ему долго придётся ехать, пока он нас догонит, — сказал я, чтоб подбодриться.
— Да, ты прав, — ответил Гунтлей. — Ему никогда не догнать нас.
Уверенность Гунтлея была довольно велика, мы услышали немного спустя, как он начал есть провизию, которую нёс.
Светлело всё больше и больше, солнце встало. Джесс остановился и оглянулся назад. Ничего не было видно, ни всадника, ни живого существа. И ни деревца, ни дома на всём этом безпредельном море прерии.
Джесс сказал:
— Теперь свернём на восток. Солнце скоро сгладит наши следы, но, если мы будем держаться всё того же направления, начальник ещё может догнать нас.
— Правда, — сказал опять Гунтлей. — Пускай его едет дальше на север и проворонит нас.
Мы шли ещё с добрый час и готовы были все трое повалиться. Солнце поднималось, становилось всё жарче и жарче, и наконец оно высушило весь иней и все наши следы на траве. Было, пожалуй, семь или восемь часов утра, и мы легли отдохнуть.
Я переутомился, не мог заснуть, сидел и смотрел на двоих товарищей. Бродяга Джесс — черномазый и худой, с маленькими стройными руками и плечами. Бог весть, может, он занимал всевозможные положения и пожертвовал ими, чтобы бродить, бродить вечно и жить случайной жизнью бродяги. Побывав матросом на реках, он помнил кое-что о делениях компаса и мог говорить о курсе. Он понимал в товарах и, вероятно, служил в лавке в городе. Он был надёжный товарищ: ночью он сослался на усталость только для того, чтоб дать нам соснуть минутку, сам же караулил.
Гунтлей был гораздо выше и плотнее и, по-видимому, пережил какое-то несчастье в жизни. Во время разговора, в дождливую погоду, на ферме, когда мы все были свободны, он очень живо сожалел мужей, у которых были неверные жёны. «Если ты не любишь её, застрели её! — говорил он. — Но если ты её любишь, то будешь горевать об ней всю свою жизнь и сделаешься обломком и отщепенцем!» Гунтлей, видимо, видел лучшие дни, но, несомненно, был пьяницей и сделался порядочной лисой. У него были кроткие, противные глаза, на которые отвратительно было смотреть. Под курткой он всегда носил старую шёлковую рубашку, которая сделалась коричневой, как его кожа, и совершенно с ней сливалась. На первый взгляд он казался голым до пояса. Так как он превосходил всех нас силой, то пользовался среди нас большим почётом,
Под конец солнце производит на меня своё действие, и я засыпаю. А ветерок шуршит в высокой траве.
То был очень тревожный сон, я вскакивал несколько раз и кричал, но снова ложился, успокоенный, а Джесс говорил всякий раз: «Спи, Нут».
Когда я проснулся днём, товарищи мои сидели и ели. Они говорили о том, что мы убежали от расчёта, что мы четыре недели надрывались на ферме, не получив заработанных денег.
— Когда я подумаю об этом, мне хочется пойти и поджечь ферму, — говорит Гунтлей.
Он ел, не соразмеряя своего запаса, не думая о том, чтобы сохранить что-нибудь на будущее время. Мясо моё было у меня. Но у меня не хватало хлеба, который мне дал тот же Джесс. С зтого времени у нас у каждого стал свой запас.
Поевши, мы снова пустились в путь.
Солнце быстро спускалось, и мы считали, что двинулись часа в четыре или в половине пятого. И мы опять пошли в северном направлении, чтоб найти линию железной дороги.
Мы шли до тёмной ночи и опять ночевали в прерии; перед этим Гунтлей съел всю свою провизию и заснул сытый и в хорошём настроении. Ночью мы просыпались от времени до времени все трое от ледяного холода, делали несколько скачков во мраке, пока не падали, натыкаясь лицом на заиндивевшую траву. Мы опять подползали друг к другу и задрёмывали, стуча зубами. Гунтлей мёрз несколько меньше нашего, потому что был сыт. Наконец Джесс встал и сказал:
— Лучше пойдем, пока солнце не встанет, а там ляжем.
Но когда мы собрались, то Гунтлей хотел идти в одну сторону, а Джесс — в другую сторону. Не было ни света, ни звёзд, чтобы ориентироваться.
— Я пойду с Джессом, — сказал я и пошёл.
А Гунтлей шёл сзади, ругался и пробирал особенно меня, говоря, что я негодяй и безтолков.
Когда рассвело, мы начали на ходу завтракать. Гуятлей, у которого уже не было никакой еды, молча шёл позади. Среди дня нас начала мучить жажда, и Джесс сказал:
— Может, мы во весь день не найдём воды, поберегите табак, ребята, берите понемногу зараз.
Но Гунтлей извёл уже и весь табак, так что нам пришлось поделиться с ним.
Вечером, в сумерках, когда уже ничего не было видно, мы услышали вдали грохот поезда. Он прозвучал в наших ушах, как самая сладкая музыка, и мы пошли с новыми силами. Наконец ноги наши наткнулись на рельсы. Но ни на восток ни на запад не было видно ничего, кроме рельсов, и нам пришлось лечь на том месте, где мы стояли, и дожидаться утра. Товарищи мои легли на самое полотно, головой на рельсы, но я не решился, я потерял всякое мужество и потому опять лег на траву. Пришла к концу и эта ночь, хотя я большую часть времени бегал вдоль полотна, чтоб согреться.
На рассвете Джесс вдруг приподнялся и сказал:
— Берегись, ребята, поезд идёт.
Так как он лежал головой на рельсах, то почувствовал слабое колебание в отдалении. Мы стояли наготове все трое и делали сигналы машинисту, хотя у нас не было денег. Гунтлей, этакая лисица, стал на колени, сложил руки и молился точно Богу. Но поезд промчался мимо. Это был поезд с пшеницей, он прекрасно мог бы взять нас. Двое замазанных сажей мужчин стояли на паровозе и хохотали над нами.
Гунтлей встал вне себя. Он сказал:
— У меня был когда-то револьвер, досадно, что у меня нет его сейчас.
Мы пошли на запад по полотну, утомительный путь через тысячи шпал, все равно, что идти по лежачей лестнице. Джесс и я съели по нескольку кусочков провизии; Гунтлей, безстыжий, попросил у нас кусочек, но мы не дали ему ничего. А чтобы остаток моей еды не попал в руки Гунтлея, покуда я спал, я съел всё на его глазах.
— Ты думаешь, это хорошо? — сказал Гунтлей с ненавистью.
Среди дня мы услышали другой товарный поезд. Джесс решил, что мы станем на расстоянии нескольких сот метров один от другого и попытаемся один за другим вскочить в поезд. Дым клубится далеко-далеко, весь поезд кажется таким маленьким, похожим на маленький язычок. Мы в величайшем волнении.
Гунтлей должен был попытаться вскочить первым. Он схватился за один вагон, но был слишком тяжел, чтоб попасть в него ногами, рука его вывернулась, и он должен был отпустить её и отлетел в траву. Я-то и не пытался вскочить, во мне не оставалось ни капли смелости. Джесс, наверное, вскакивал в поезда раньше, он быстро пробежал несколько шагов рядом с поездом, схватился рукой за ручку и в ту же минуту стоял обеими ногами на подножке.
— Ах, собака, он уедет от нас, — завопил Гунтлей, выплёвывая траву изо рта.
Вдруг поезд остановился немного впереди, мы видим, как двое служащих схватывают Джесса и ссаживают его. Когда Гунтдей и я подбежали к нему на помощь, было уже слишком поздно, поезд ушёл, и мы, трое бродяг, снова стояли посреди прерии.
Жажда мучила нас все больше и больше, Гунтлей во второй раз потратил весь свой табак, ему нечем спасаться, он плюёт белой слюной на руку и показывает нам, что у него жажда прямо не-человеческая. Тогда Джесс и я в последний раз делимся с ним табаком.
И опять идём и идём к западу. День клонится к закату.
Навстречу нам по полотну идёт мужчина, он идёт к востоку. Это бродяга, как и мы, у него шёлковый платочек вокруг шеи, он одет теплее нашего, но сапоги его хуже.
— Есть у, я пища или табак? — спросил Гунтлей.
— Нет, сударь, — спокойно ответил бродяга.
Мы обыскали его, слазили в карманы и за пазуху, но у него не было ничего. Тогда мы все четверо присели поговорить немного.
— Вам нечего делать на западе, — сказал новый бродяга. — Я шёл здесь два дня и две ночи, не видя народа.
— А что нам делать на востоке? — спросил Гунтлей. — Мы идём оттуда, шли с утра.
Но новый бродяга уговорил нас повернуть и идти с ним на восток. Весь наш трудный путь утром пропал задаром; теперь больше, чем раньше, мы надеялись, что найдётся добрый кондуктор, который позволит нам влезть на поезд с пшеницей.
Наш новый товарищ сначала шёл живее нас, потому что тело его было легче, и у него еще оставалось много сил. Но к ночи, когда мы вернулись к тому месту, где накануне ночевали, он начал идти медленнее и держался позади нас.
Джесс спросил его, давно ли он не ел, и он отвечал, что третий день.
Мы шли ещё около часу с усталым товарищем. Так как вокруг была кромешная тьма, мы должны были высоко поднимать ноги и идти, как петухи, чтобы не натыкаться сапогами на шпалы. Мы попробовали было держаться за руки, но оказалось, что Гунтлей обрадовался и так на нас навалился, что мы снова отпустили друг друга. Наконец мы легли на покой.
Когда забрезжило утро, мы снова были на ногах. Сегодня шло, как вчера, идущий на восток товарный поезд обогнал нас, не обращая внимания на наши сигналы. Гунтлей, скрежеща зубами, показал ему вслед кулаки. Он сказал новому бродяге:
— Если б у тебя было хоть немного. табаку, нам бы не так хотелось пить. Как тебя зовут?
— Фред, — ответил мужчина.
— Значит, ты, наверно, проклятый немец?
— Да, по рождению.
— Я так и думал. Я видел это по тебе, — проговорил Гунтлей враждебно.
Фред подбодрился и шёл героем. Похоже было, что он уверен, что тут на востоке есть ферма или городок; он говорил только изредка и не вмешивался в наши беседы. Через несколько часов он устал и опять начал отставать от нас. Под конец он прямо сел и, когда мы оглянулись, он всё сидел.
Бродяга Джесс сказал:
— Надо ему дать поесть, Нут.
Это было чистой насмешкой со стороны Джесса, он знал, что у меня больше нет пищи; но сказал это, чтоб мы хорошенько увидели, что он сделает. Он вернулся к Фреду и дал тому своей еды.
— Ты делаешь это только напоказ перед людьми, — закричал я в раздражении, поняв его.
Джесс вздрогнул.
— И ты всё делаешь только для того, чтобы заслужить среди нас уважение, — продолжал я кричать. — Когда ты караулил в первую ночь, пока мы спали, ты позаботился о том, чтобы мы это поняли. Ты мошенник. Я гораздо больше люблю Гунтлея, хотя он и скверный человек.
— Заткни свой неумытый рот! — сказал Гунтлей, не поняв ни слова из того, что я говорил. — Ты зол на Джесса, потому что он лучше тебя.
Фред почти наполовину пообедал, и это здорово подкрепило его. Мы пошли дальше.
Но пища послужила Фреду и на пользу, и во вред, он понемногу пришёл в какое-то расстройство и не помнил себя. Стал больше говорить, даже чваниться, и возлагал большие планы на маленькую станцию в прерии.
— Там стоит на пути товарный поезд, — говорил он, — а еще там стоит нагруженный мотор, который мы можем поджечь.
— Зачем нам его поджигать? — спросил Гунтлей с досадой.
Завязался смешной разговор об этом моторе.
— Когда мы его подожжём, произойдет взрыв, — сказал Фред. — Сбежится много народа, который мы можем убить.
— Этак мы, пожалуй, здорово пообедаем, — ответил Гунтлей язвительно. А мне сказал: — Пусть бы этот сумасшедший шёл своей дорогой. Он расстраивает нас. Нам было так хорошо до него.
Нагородив всякого вздору, Фред снова впал в прежнюю молчаливость. Мы все молчали и прилежно шли вперёд, один Гунтлей продолжал болтать.
— Что из всего этого выйдет? — сказал он нам около полудня.
— Не знаю, — ответил я.
— Ты-то не знаешь! Но, может, ты идёшь, а сам стремишься назад, в Оранж Флет? А что ты там будешь делать?
— Пойдёмте просто вперёд, — сказал Джесс.
Перед вечером мы сели отдохнуть немного. Гунтлей сказал:
— Ты ничего не говоришь, Фред.
— Ты обезьяна, — ответил Фред, злобно сверкнув глазами.
Это раздражило Гунтлея.
— А ты такой важный барин, что, вероятно, употребляешь сапожный рожок для этих опорков, — сказал он, показывая на штиблеты Фреда.
Фред промолчал и вздохнул. Он понимал, что никто из нас не был на его стороне. Позже, когда мы пошли, Фред старался заинтересовать нас собой, нагибаясь вдруг к полотну и поднимая камень или заржавленный гвоздь, которые тщательно исследовал. Мы тогда подбегали и разочаровывались, увидев, что это. Но Фред делал это, должно быть, чтоб заискать в нас.
Мы пришли к развалившемуся сараю посреди прерии. Он стоял здесь, должно быть, с постройки железной дороги. Мы вошли в него и осмотрелись. Но бродяга Фред не пошёл с нами.
Джесс и Гунтлей начали, по обычаю бродяг, вырезывать свои буквы на стенах; в это время Фред стоял наружи, и Гунтлей изредка подглядывал за ним из двери. Кончив с буквами, он подошёл опять к двери и выглянул.
— Вон он бежит! — крикнул он злобно. — Собака, он удирает от нас! Значит, он знает хорошее место, куда пойти.
И мы все трое пустились за убегающим Фредом, крича, точно хотели убить его. Видя, что его преследуют, он описал большую дугу по прерии. Но так как нас было трое, то он никак не мог ускользнуть. Гунтлей, поймав его, стал его трясти, как ребёнка, и требовал, чтоб тот сказал, имеет ли он в виду какое-нибудь хорошее место.
— У меня нет никакого места, — отвечал Фред, — но я не могу оставаться с вами. Вы злобные дураки. Да, сделайте одолжение, можете убить меня. Я не дорожу жизнью.
Мы опять помирились и шли вместе до наступления темноты, потом рано легли, вследствие усталости. До этого я имел перебранку с бродягой Джессом, которая кончилась тем, что он несколько раз ударил меня по лицу за то, что я назвал его жуликом.
— Правильно, его стоит поколотить, — сказал Гунтлей, глядя на нас с любопытством.
В конце концов я хватил Джесса под подбородок, так что он свалился и оставил меня в покое.
Ночью я услышал, как Джесс встал и вышел в прерию, заиндивевшая трава шуршала о его штаны. «Он что-то затевает!» — подумал я и тихонько пошёл за ним впотьмах. Я прошёл шагов с десяток, как вдруг услыхал, что Джесс лежит в траве и ест, мне показалось даже, что пахнет мясом. «Значит, у него ещё есть провизия!» — подумал я. Я тихонько вернулся на своё место и притворился спящим. Через полчаса вернулся и Джесс и тоже улегся.
На утро я рассказал Гунтлею, что узнал, и потребовал, чтобы он помог мне обыскать Джесса. Гунтлей сейчас же согласился и сгрёб Джесса в охапку. Оказалось, что у Джесса в трёх местах под блузой был хлеб, и что хлеб был выдолблен, а в дырах запихано мясо. Это нас спасло, мы поделили поровну между всеми и слегка закусили. Поев, мы поблагодарили Джесса и благословляли его, хотя он и хотел нас обмануть. Тогда Джесс от стыда засвистел, чтобы развлечь нас. А свистел он артистически.
Потом мы пошли дальше.
Примерно через час мы заметили впереди на небе какие-то маленькие белые четырехугольники.
Нам понадобилось порядочно времени, чтобы добраться до них. Оказалось, что это ферма с пшеничными полями, с затейливым колодезным журавцом и всякими штуками. Ещё не доходя до неё, мы натолкнулись на женщину, молодую девушку, которая сидела на жатвенной машине и косила пшеницу. Для нас, шедших в прерии и целый век не видавших женщины, это было чудное видение. Она была молода, в большой соломенной шляпе для защиты от солнца, и кивнула, когда мы поклонились. Гунтлей первый заговорил с ней и попросил дать нам есть и пить.